Они оба замолчали, своими словами Глушов подвел черту, приблизил к тому, что должно было сейчас произойти и к чему они давно готовились.

Федор Подол тоже молча курил, потирая большим корявым пальцем давно не бритый подбородок, он изредка вскидывал глаза вверх, на самую вершину сосны — там сидел сигнальщик, на высоченной мачтовой сосне, с земли очень маленький. А Глушов прилег рядом с Подолом на землю; вчера весь день и сегодня до обеда наблюдал за минированием, проверял схемы, контакты и все до малейшей детали выспрашивал у пожилого неразговорчивого минера-украинца Гриценко с грустными красивыми глазами, и тот терпеливо объяснял, продолжая возиться со своими бесконечными проволочками и маскируя их в земле и траве, в то же время не выпуская из виду Глушова, опасаясь неосторожности с его стороны; долго ль забыться и зацепить чуткий, как нерв, проводок к противопехотной или, того хуже, забраться в сторону, где все стояло настороже и достаточно одного неловкого движения. Недаром больше двух недель отпугивали от этого места всяческими мерами разное зверье.

Над минированием участка работала большая группа в тридцать человек; за двое суток они поставили около двух тысяч мин, из них две трети самодельных из взрывчатки, вытопленной в лесных мастерских из брошенных еще в сорок первом снарядов; теперь весь этот участок леса напоминал пространный пороховой склад, Глушов тоже боялся разных неожиданностей; забывшись, забредет кто в зону, тогда разбираться поздно, ничего не получится, усилия многих людей сведутся на нет; он сам сюда напросился, сам настоял; все казалось, что недостаточно делает, те обидные и в чем-то справедливые слова Веры не шли у него из головы, и Батурин неожиданно поддержал его, и Трофимов, правда неохотно, согласился. Вчера Батурин тоже целый день проверял работу минеров, Глушов вместе с ним ходил, разбирался в схемах, в минных ловушках; все-таки очень ответственное решалось дело; жизнь и смерть всех ржанских партизан зависели, возможно, от него, и тут успокаиваться не приходилось.

И еще Глушов думал о необходимости доказывать в общем-то очень понятные вещи. Его не хотели пускать, собственно, почему? Он необходим на своем месте. Но ведь подготовить и провести именно эту часть задуманного плана вполне по его силам, именно ему, человеку, в некотором смысле, педантичному, привыкшему выполнять все до последнего пункта. Пусть над этим можно порой ухмыльнуться, но, как бы то ни было, он обязан был принять участие в этой операции. Он никому ничего не доказывает, ни Батурину, ни Трофимову, просто ему захотелось сделать что-то самому, убедиться в вещественности того, что он делает.

Глушов лежал ровно десять минут, затем встал, одернул на себе гимнастерку и прошел под навес, там стояли аккумуляторы и самодельный, замыкающий ток аппарат, с рукояткой, похожей на самый примитивный штопор; двое часовых, по его разрешению, закурили. Теперь сигнальщики часто передавали сообщения о движении немцев; под навес скоро пришел и Гриценко, молча и быстро проверил батареи, контакты и покосился на телефон, укрепленный на стволе дерева. С минного поля должны сообщить точное, до одной минуты, время взрыва.

— Товарищ подполковник, пойду до хлопцев, на перший край. Значит, перший поворот — взорвется земля, второй — воздух. А я хочу понаблюдать работу в действии, сказочное, я вам скажу, зрелище. А вот за меня тут Мотовилин, вы не опасайтесь, он лучше меня все знает.

— Хорошо, иди, Гриценко, — сказал Глушов. — Только смотри близко не лезь.

— Ничего со мной не будет, товарищ подполковник.

Странно, Глушов ничего не чувствовал в последние десять минут, ожидая с минных полей сигнала взрывать. Он просто сидел, глядел на телефон и ждал. Он только не мог разговаривать, и когда Федор Подол или Мотовилин что-нибудь говорили ему, он лишь молча кивал и продолжал молчать, и ему казалось, что стоит ему сказать хоть слово, все полетит в тартарары и ничего не случится. «Нет, все должно получиться, — думал он. — За десять минут дождя не соберется, а следовательно, все получится. Скажи, пожалуйста, вот жду, и даже дрожи в пальцах нет, как будто так и надо… Так и надо. Никто их не звал сюда, поэтому мне и все равно, убить одного, или сто, или тысячу. Чем больше, тем лучше. А Скворцов? Здесь необходимость, — сказал он себе жестко, словно приказывал замолчать. — Окажись на его месте сам, и ты бы так поступил. Но ты не оказался на его месте, видишь ли, в чем дело. Ну и что ж… Разве он первый или последний, кто погиб и еще погибнет? А почему он должен погибнуть, ведь все еще может случиться, может, ему повезет…»

Ему вспомнилось совершенно ясно, как когда-то с Верой, она еще училась в школе, они вырвались в воскресенье из города в лес по грибы; начинался сенокос, кое-где на открытых местах и лесных полянах стояли уже стога. Глушов сейчас даже вспомнил, какое было небо: все в редких, неподвижных облаках, они с Верой, набрав грибов, ели переспевшую, сладкую землянику, ползая по густой траве. А потом после полудня налетела неожиданная, стремительная гроза, и он торопливо мастерил шалаш, и все равно не успел.

Шумилов, наблюдавший со стороны за лицом Глушова, увидел, как он недовольно пожевал губами, нахмурился и стал медленно бледнеть, потому что именно в это время раздался долгий писк телефона, и кривой лесник, и часовые, и Мотовилин, замерев, оглянулись на Глушова. Он снял трубку.

— Глушов. Пора? Сразу и то и другое? Понятно. Что, что? Падает сосна? Какая сосна? Ах, сосна, ну, черт с ней, пусть падает. Пора ей упасть… Даю.

Не выпуская трубки, он повернул рукоятку замыкающего ток аппарата раз и второй, и растерянно выпрямился, хотел удержаться, но навес над ним приподняло и разметало и самого его приподняло, и прежде чем больно удариться плечом и головой о дерево, он успел заметить заросшее, с единственным глазом лицо лесника и потом услышал обвальный, снизу, и сверху, и со всех сторон рухнувший, непереносимый для ушей глухой рев, грохот, стон, но он все соображал и помнил и даже ругался. Он не думал, что это будет так сильно, и все время старался встать, и чувствовал, как его поддерживают за плечи. И еще не вполне придя в себя, он почувствовал наплывающий густой запах гари, сладкий, тошнотный запах гигантского взрыва, и услышал вдруг, что по всему лесу стучат автоматы, и бухают взрывы мин, и потом, он даже не поверил сначала: он услышал хриплый, низкий лай собак; помогая себе пальцами, он продрал глаза и опять увидел кривое, бородатое лицо Подола; лесник жалостливо, испуганно моргал, от близости огромным, слезящимся глазом.

— Ну уж, батюшка, — сказал он облегченно, — слава те, господи! Тебе-то что, а мне за тобою доглядывать велено. А тебя на сосну поволокло, затылком об сосну и ударило, вот оно как. Слава те, глаза продрал хуть.

— Остальные где? — спросил Глушов, шевеля бесчувственными, тяжелыми плечами и ничего не видя, кроме сосен, орешника, редких молодых дубов да Федора Подола со старым-старым ружьем, берданом, как он сам его называл;. в одном месте ствол был прикреплен к ложе тремя витками толстой медной проволоки; Глушов попробовал руки, ноги, все цело. Почти рядом где-то дробно, вперебой захлебывались автоматы, натужно трещало ломавшееся дерево, потом снова ударил взрыв, резкий, рассыпался на части. Глушов постоял, стараясь на слух уловить общее и определить свое место в этой мешанине.