– Какая роскошь – открытый мир!.. – пробормотал вестибулярник, плотнее запахиваясь в плащ.

Люди двигались плотной озабоченной гурьбой, над которой, казалось, незримо витало облако усталости, разочарования и недоумения.

Суровцеву асфальта не хватило, и он шагал прямо по увядшей траве, влажной от поздней свинцовой росы.

Альпинист шел молча, не вступая в разговор, временами становившийся общим. Наконец, улучив момент, он нарушил внезапно возникшую паузу:

– Прошу извинить… Я, конечно, не специалист, в биокибернетике мало чего смыслю… Но, по-моему, никто еще не сказал о главном в сегодняшних испытаниях!

Все обернулись к говорившему, и альпинист, преодолевая смущение, пояснил:

– Вы только о недостатках Тобора толкуете… А как он через вулкан перепрыгнул?! Это ж додуматься только!

– Такая уж наша доля, молодой человек, изъяны выискивать, – вздохнул представитель Космосовета.

– А Тобор и впрямь интересно прыгнул, – вступил в разговор молчавший до сих пор инженер. – Вы так запрограммировали его, Иван Васильевич? – обернулся он к Суровцеву.

– Отнюдь, – покачал тот головой.

– Значит, это сам Тобор на ходу придумал? – восхитился альпинист. – Прыгать с грузом, с тем чтобы потом отбросить его?..

– Не совсем так, – сказал Суровцев. – Прыжок с тяжестями знали и несколько тысячелетий назад, им пользовались легкоатлеты древности. Я узнал об этом, когда побывал в Греции, в местах, где некогда проводились древние Олимпиады… Несколько дней и ночей бродил, как зачарованный, среди руин, храмов и стадионов, рассматривал на мраморных плитах полустертые временем надписи… Представьте, они мне поведали немало. Скажем, легендарный грек Тилон пролетел в прыжке, пользуясь гантелями, более шестнадцати метров и навсегда вошел в историю спорта землян.

– А потом прыжок Тилона повторил кто-нибудь?

– Никто не сумел, хотя пытались многие, – сказал Суровцев. – Я специально изучал летописи всех Олимпиад, начиная с самых древних, и протоколы всех крупных соревнований.

– В чем же, по-вашему, дело? – спросил представитель Космосовета.

– Трудно сказать, – пожал плечами Суровцев, – мнения расходятся. Думаю, для прыжка с грузом необходима была особая, великолепно отточенная техника, которая была впоследствии утеряна. Но одно могу сказать совершенно точно: у Тилона был замечательный тренер… Вот такого тренера, знающего, как прыгают с грузом, мы отыскать для Тобора не смогли.

– Как же Тобор все-таки догадался прыгнуть с грузом? спросил кто-то.

– Что ж, Иван Васильевич, – усмехнулся Петрашевский, раскройте товарищам секреты воспитания Тобора.

– Я передал Тобору всю информацию, связанную с техникой прыжка. Всю, – подчеркнул Суровцев. – И предоставил ему возможность самому разобраться в ней. Ну, а результат вы видели сегодня на экране.

Постепенно от группы идущих откалывался то один, то другой.

– Так я не прощаюсь. Жду протоколы учебных поисков, – сказал представитель Космосовета, сворачивая на тропинку, ведущую к крохотной, с воробьиный нос, гостинице, выстроенной в форме подсолнуха. Теперь диск его был обращен в сторону немощно угасающего заката. В этой же гостинице остановился и Суровцев.

– Я сам занесу их вам, – сказал Петрашевский.

– Хорошо, заходите. Поковыряемся вместе. Авось и отыщем «недостатки в пробирной палатке», – съязвил представитель Космосовета.

Суровцев пошел проводить Петрашевского. Аким Ксенофонтович на время испытаний Тобора поселился в коттедже, самом последнем в ряду. («Моя хата с краю», – не преминул он пошутить по этому поводу.) Сразу за виниловым домиком начиналась тайга.

Они остановились у тускло мерцающего крылечка.

– Последний парад наступает, – проговорил Петрашевский, и Суровцеву показалось, что голос у старика дрогнул. – Но ничего, мы еще побарахтаемся, черт возьми!.. – Аким Ксенофонтович махнул рукой, молодо взбежал на крыльцо и хлопнул дверью.

Суровцев постоял с минуту, прислушиваясь к хищной, насторожившейся тишине. Больше других времен года он любил осень. В памяти сами собой выплыли знакомые с детства, заученные из хрестоматии строки:

Вновь ты со мною, осень-прощальность,

Призрачность тени, зыбкость луча,

Тяжеловесная сентиментальность

Добропорядочного палача.

Посвист разбойного ветра лихого,

Вихри гуляют, клены гася.

Стынет в устах заветное слово,

Лист ниспадает, косо скользя.

Падай же, падай, листьев опальность,

Медь под ногой шурши, горяча.

Жги мое сердце, осень-прощальность

И стариковская ласка луча.

Он шел, осторожно отводя от лица ветви, словно тянущиеся к нему руки. Пахло хвоей, прелым листом, еще чемто, от чего тревожно и сладко защемило душу.

В глубь леса Суровцева вела тропинка, робкая, почти неприметная в разом прихлынувших сумерках.

Вскоре он сбился с пути и зашагал не разбирая дороги. Из головы не шел Тобор, его странная, ни с чем не сообразная медлительность, которая непрерывно и неотвратимо нарастала в течение всего нынешнего дня испытаний. Что с того, что с Тобором прежде ничего подобного не бывало? Тем хуже!.. Неужели где-то допущентаки конструктивный просчет и вся грандиозная работа зеленогородцев пойдет насмарку?