Земля имеет форму репы (сборник)

Аннотация

Сказки о любви, красоте, честности и бесчестии, герои которых утверждают звание человека.

Иллюстрации и оформление А. Флоренского.

 

 

Земля имеет форму репы В третьем классе «А» не приживались вожатые. Придет какая-нибудь упитанная семиклассница, уставится в потолок и улыбнется, как будто ее обидели. Тогда поднимется бывший троечник Яшка Кошкин. Спросит: — На Марсе есть жизнь? — Нету, — ответит вожатая. — А на Венере? — И на Венере нету. — А где есть? — Нигде, — ответит вожатая. — Ошибочка, — скажет Яшка. — Жизнь есть на голубой планете Земля. Тогда поднимется отличник Ковалев Петя. — Не сочтите за труд, докажите нам, что Земля круглая. И когда вожатая нарисует окружность и на ней как бы горку с наблюдателем, и кораблик, как бы на море, Петя запротестует: — Нет, нет, — скажет. — Ничего этого не нужно. Это не доказательство. И не обещайте нам фотоснимки Земли, сделанные из космоса. Конечно, мы знаем, что Земля шар. Но мы хотим доказательств. Если можно, средствами математики. Вожатые (присылали почему-то девочек) просили разрешения выйти и больше не возвращались. Теперь станет ясным, почему третий «А» в один из дней поздней осени, оставшись после уроков, не шумел, не дрался, не визжал, не пищал — он ждал вожатую, зная все наперед. День был серый от навалившего и тут же раскисшего снега. И она вошла. Стройная как обелиск. Тогда встал Яшка Кошкин. Спросил: — На Марсе есть жизнь? — Есть, — сказала она. — А на Венере? — Само собой. Уж я-то знаю. Тогда поднялся Ковалев Петя. — Ты не могла бы показать нам форму Земли средствами математики? — С удовольствием. Если учесть массу, жидкое ядро, скорость вращения вокруг оси и вокруг Солнца, а также влияние различных сил галактического и общевселенского характера, квазаров, белых карликов и черных дыр… — Вожатая разрумянилась. Задумавшись, она мазала себе мелом кончик носа. А когда закончила писать уравнение, отошла от доски и полюбовалась. — Вот, все сказанное учтя, мы можем отчетливо видеть, что Земля имеет форму репы. Ты видишь? — спросила она Петю. Петя сознался, мол, видит, но не отчетливо, у него очки запотели. Петя списал уравнение в тетрадку для дальнейших раздумий. Тут вожатая глянула на часы, извинилась, объяснила, что ей позарез нужно мчаться, сообщила, что зовут ее Лора, и пообещала прийти в среду. В среду вместо нее пришел парень лохматый, веснушчатый и симпатичный. — Хелло, бонжур, гутен морген! Я Толя. Меня Лора прислала. — На Марсе есть жизнь? — спросил Яшка Кошкин. — Вы что, мужики? Марс — это для сосунков. — Толя сел за учительский стол, побарабанил пальцами. — Кто знает, от чего происходит собака? — От волка. — От медведя. — От волкодава! Толя прекратил шум класса взмахом руки. — Мужики, я в каком смысле спрашиваю? У всех славянских народов собака называется пес. У нас тоже — пес. Но еще и собака. Ну, хордовые! Ну, членистоногие! Ну, жесткокрылые! Думайте! Третий «А» напрягся. А Толя выкрикивал: — СО — приставка. Означает совместное действие. Что же есть БАЧИТЬ?.. Ну, головоногие! Ну, головобрюхие!.. Не знаете. На южнорусском диалекте слово БАЧИТЬ означает — «смотреть». Следовательно, СОБАЧИТЬ означает? — Смотреть вместе, — прошептал Ковалев Петя потрясенно. — Стало быть — СОБАКА? — Смотрящая вместе!.. Помогающая охотнику и пастуху! — Именно. Лора говорила, что вы мужики толковые. Ты, мужик, чего хочешь спросить? Спрашивай. Поднялась силачка Ухватова Вера. — В «Химике» новый фильм — «Смерть негодяя». Не хочешь с нами пойти пособачить? — Ну, мужики, вы меня радуете. Именно на такой творческий поворот я и рассчитывал. Пособачить с вами я не смогу, у меня конференция. Толя попрощался на восьми языках и ушел стремительно. — Самая умная собака — пудель, — сказал Яшка Кошкин. — Наш пудель сам себе имя выбрал — Барбос. Папа разложил перед ним таблички с именами, он и выбрал. Думали, по ошибке, а он, хоть сто раз таблички раскладывай, выберет — «Барбос». В следующую среду пришел парень с гитарой. Жуя резинку. — Здорово, ежики. Меня Лора прислала… Короче, я ваш маэстро Гоша. Организуем группу «Анизотропы». Слышишь, — Гоша подмигнул красавице Лиде Мякишевой. — По глазам вижу — на фоно бренчишь. Организуй ежиков. Проверь на слух, на ритмику, на внешний вид. «Анизотропы» — секешь? Чтобы волосы дыбом и уши зеленые. А сейчас, приготовились. Тихо… Пою! — Гоша немножечко поплясал и запел: Однажды мама пони Шепнула папе пони: «Смотаемся в Японию…» Папа заржал… — Ржем дружно. Па-па заржа-ал… Ну, кто же так ржет? Ржать надо с восторгом. Повторяем — «Па-па заржа-ал…» На этот раз третий «А» Гошу порадовал. Гоша воскликнул: — Атас! Директор в коридоре. Лора мне говорила, что вы сильны, но вы сильнее. В следующую среду в дверь просунулся парень с оранжевым спортивным мешком в руках. — Третий «А»? — спросил он. — Как у вас с боксом? — Завал! — закричал третий «А», предчувствуя радость. — Наладим. Я от Лоры. Тоник я. Антоний. Имя древнее. — На верхней губе Антония золотились усы. Нос с горбинкой. Брови, как птица в полете, — орел. Тоник обвел третий «А» взглядом, вынул из сумки две пары боксерских перчаток — Ковалеву Пете и Яшке Кошкину. — Вы, двое, к доске. Держите нервы. Глубоко вздохнули. Бокс! А к учительскому столу приближался аспирант-практикант Павел Васильевич Вяземский. На нем все было новое: и очки, и галстук, и полуботинки. — Что тут, собственно, происходит? — спросил он. Тоник ответил: — Меня Лора прислала. Видите ли, бокс вобрал в себя лучшие стороны рыцарства, плюс гармонию и атлетику. На этих словах отличник Петя Ковалев и бывший троечник Яшка Кошкин вытерли боксерскими перчатками разбитые носы… Тогда поднялась силачка Ухватова Вера. — А вы, извините, кто? — спросила она. — Я? — аспирант-практикант замялся. — Меня Лора прислала. Просила познакомить вас с топологией. Но, я думаю, это для вас все же сложно. Ухватова Вера сняла с Петиной правой руки боксерскую перчатку, вложила в нее мел и сказала: — Петя, покажи на что мы способны. Петя написал на доске Лорино уравнение. Он так крепко поставил точку, что мел брызнул, будто разбилась лампочка. Павел Васильевич спросил с любопытством: — Если не секрет, что это? — Уравнение, из которого мы ясно видим, что Земля имеет форму репы… В следующую среду в класс вошла Лора. Третий «А» вскочил на парты. Третий «А» закричал: «Лора!» А Лора сказала: — Здравствуйте, мои быстроногие! Здравствуйте, мои музыкальные! Здравствуйте, мои ясноглазые! Мне о вас говорили так много хорошего… Именно с этой минуты бывший троечник Яшка Кошкин решил сочинять стихи и, может быть, даже песни. А чтобы стало понятным, почему эта история называется сказкой, нужно сознаться, что Лора была Василисой Прекрасной, в которую кое-где уже перестали верить. Где ты, Гдетыгдеты? Сказка про жеребенка Мишу и его друзей В других городах, может быть, и не так, а в городе Новгороде все иначе. Даже время там как заколдованное. Когда скучно, грустно, дождь и слякоть, когда делать нечего, время медленно ползет, будто в гору крутую. Когда игры, забавы, солнце — время летит стрелой. Побегал, попрыгал, песенку спел, глядь — уже ночь на дворе. — Ой, не напрыгался! — Ой, не накувыркался! — Ой, не хочу, не буду, не слышу!.. Сказку давай. — Говоришь, сказку? Пожалуйста. Про жеребенка Мишу В городе Новгороде проживал один жеребенок. Ты, конечно, скажешь, что жеребята проживают в деревне. Например в деревне Коржи Новгородской области. Согласен. И все-таки в городе проживал один жеребенок. Мишей звали. Был он золотистого рыжего цвета. На груди пятно, на ногах вроде носочки белые. Жеребенок Миша носил шляпу-панаму с бантиком, потому что погода тем летом стояла жаркая. Я пришел подарить конфету Однажды жеребенок Миша гулял по городу. Со всеми здоровался. А мальчишкам и девочкам — малышам — дарил конфеты. Он вынимал их из мешка всевозможные конфеты в разрисованных фантиках — и очень вежливо всем дарил. Причем улыбался и говорил: — Ешь на здоровье. Безусловно, все были очень довольны. И мальчишки, и девочки, и сам жеребенок Миша. Но вот беда, когда у жеребенка в мешке не осталось уже ни одной конфеты, к нему подбежал Попугаев Вовка. Запыхавшийся, взъерошенный. — Давай, — сказала Вовка, — конфету. Жеребенок знал, что конфеты уже кончились, но все же заглянул в свой мешок и сказал с сожалением, что конфеты уже все кончились. — Как кончились?! — закричал Попугаев Вовка. — Как другим дарить, так не кончились, а как я подбежал, так все! — Извини, — сказал жеребенок. — Что поделаешь, я тебе в следующий раз подарю. — Не хочу в следующий! Я что, хуже! Я, может быть, даже лучше! А ты… — Попугаев Вовка глянул по сторонам и закричал так, чтобы все окружающие услышали: — Ты отвратительный, безобразный, ушастый, глупый осел! Не умеешь дарить — и не брался бы. — Может быть, — печально сказал жеребенок Миша. — Может быть, я совершил ошибку. На следующий день жеребенок Миша купил конфету, очень красивую и очень сладкую. Он пошел к Попугаеву Вовке, постучал и сказал, когда ему отворили: — Добрый день, Вова. Я пришел подарить тебе конфету. Смотри, какая она красивая. Вовка засмеялся, как показалось жеребенку, слишком громко — прямо захохотал: — Нашел что дарить! Да у меня конфет сколько хочешь. Я на них даже смотреть не желаю. Жеребенок Миша отправился в сквер, сел на голубую скамейку и долго размышлял над вопросом, почему понятное вдруг становится непонятным. Лучше я сам побегаю Мише дали самокат — покататься. Встал Миша на самокат. Стоит — ждет. Долго стоял. Прохожие спрашивают: — Миша, чего ж ты стоишь? — А он почему-то не едет, — отвечает им Миша. — Самокат, а не катится. — Он и не покатится, — объясняют ему. — Нужно ногой отталкиваться, тогда покатится. — Что же это за самокат, если нужно ногой отталкиваться? Это неправильно, — сказал Миша. — Это разочарование. Прохожие стали смеяться. А в небе летел самолет. — Вот самолет, — сказал им Миша. — Это правильно. На нем ногой отталкиваться не нужно. Самолет сам летит. Жеребенок Миша возвратил самокат. И вот что решил: — Лучше я сам побегаю. Чтобы все разглядеть поближе Однажды жеребенок Миша гулял по берегу реки. С удовольствием бегал и на ходу рвал цветы. Вдруг он услышал: — Осторожнее, не наступи на меня! Жеребенок Миша посмотрел себе под ноги и увидел черепаху. Она медленно ползла и, как показалось Мише, скучала. — Чего ж ты так медленно ходишь? — сказал жеребенок Миша. — Давай я научу тебя быстро бегать. На медленной скорости ничего не увидишь. — Ты заблуждаешься, — сказала ему черепаха. — Это ты ничего не увидишь на твоей большой скорости. Одно мелькание. Что для тебя цветы? Трава, которую можно жевать на ходу. А на самом деле каждый цветок откровение. Поскольку Миша был воспитанным жеребенком и привык уважительно относится к мнению старших, а черепаха была, безусловно, старше его лет на сто, он наклонился к самой земле и принялся во все вглядываться. Действительно, даже простые цветки колокольчики все были разные. Один посветлее, другой поузористее. В каждом из них копошилась жизнь. Маленькие мошки, старательные жучки, ленивые козявки. В травяных зарослях змеились тропинки… Все это открылось Мише таким неожиданно новым, что он позабыл гулянье, скаканье, беганье. Он шагал очень медленно, чтобы все разглядеть поближе. Таким образом он и наткнулся на серебристый шар, в котором происходило гудение. «Что за цветок?» — подумал Миша, шевельнув серебристый шар носом. Звук в шаре тотчас усилился. В Мишин нос впилось Ядовитое жало. Жеребенок Миша подпрыгнул, Жеребенок Миша помчался в испуге. А Ядовитое жало гудело и настигало. Жеребенок бежал со всех ног. Но Ядовитое жало все же настигло его, кольнуло в затылок, да так больно, что жеребенок Миша взвился в воздух. А когда опустился на землю, услышал громкие крики и аплодисменты. — Молодец, жеребенок Миша! Это был великолепный прыжок. Слава твоим замечательным сильным ногам. — Слава черепахе, которая медленно ходит, — сказал жеребенок Миша. Ой, какой Вова… Вовкина мама купила коробку красок. Подарила Вовке. Вовка тут же побежал в сквер, принялся красить березы. Покрасил одну березу в медный цвет. Покрасил другую березу в железный цвет. Покрасил третью березу в алюминиевый цвет. Подошел к Вовке жеребенок Миша, спросил: — Вова, зачем ты березы портишь? — Я не порчу. Я перекрашиваю. Вон сколько берез белых. Три тысячи. А золотой ни одной. Я сейчас золотой краской помажу — золотая будет. Серебряной помажу — будет серебряная. Из кустов незнакомый полосатый кот выскочил. Крикнул: — Нельзя! Природу нужно беречь. — И жалеть, — добавила прилетевшая в сквер ворона. — И охр-р-ранять, — прорычал прибежавший откуда-то пес. — Если не прекратишь, я тебя укушу. Попугаев Вовка побежал жаловаться маме. Но споткнулся и упал на краски, он их в страхе из рук выронил. Поднялся Попугаев Вовка таким: Нос зеленый. Ноги сиреневые. Волосы красные. Руки синие. Живот желтый. Остальное не разберешь — в разводах. Вовка хотел закричать: «Я вам всем покажу! Вы у меня попляшете!» Но сказал только: — Ой, какой Вова… Жеребенок Миша затосковал Жеребенка Мишу очень огорчало то обстоятельство, что у него фамилии нет. Миша, и все. Была в этом деле какая-то тайна. Однажды жеребенок Миша подошел к милиционеру товарищу Марусину и спросил: — Скажите, пожалуйста, откуда у вас такая фамилия — Марусин? Милиционер улыбнулся, фуражку поправил. — Как откуда? У меня дочка Маруся. Значит, я чей? — Марусин, — догадался Миша. — Марусин папа. — Так точно. — Милиционер товарищ Марусин отдал жеребенку честь и пошел покупать новую куклу своей дочке Марусе. Жеребенок Миша затосковал. Был он один в городе Новгороде. Откуда ему фамилию взять? Но проезжавший мимо шофер помахал ему из кабины рукой. Крикнул: — Не горюй, жеребенок Миша, у тебя еще все впереди! Я теперь Миша Речкин Похудел жеребенок Миша. От размышлений похудел. И дома, и на улице все размышлял — чьим бы ему стать, чтобы фамилия у него была. Попугаев Вовка объяснил ему в насмешливом тоне: — Чего ты нос повесил? Не обязательно быть чьим-то. Можно быть каким-то. Я вот Попугаев, потому что я всех пугаю. Я очень страшный. А ты рыжий. Пусть и фамилия у тебя будет — Миша Рыжий. Но Мише такая фамилия не понравилась. «Чьим-то быть лучше», — думал Миша. Попугаев Вовка свое: — Можно по работе, которую делаешь. Например, Кузнецов. Или Моряков. Я, когда вырасту, буду Моряковым. Или Летчиковым. Вовка загудел, зарокотал, проломился сквозь кусты в сквере и налетел на дворника тетю Анфису, которая поджидала его с метлой. «По работе хорошо, — думал Миша. — Но чьим-то все равно лучше. И кузнец может быть чьим-то. Например, кузнец Антошкин. Или моряк Васин…» Так размышляя, поглядывал Миша по сторонам, все искал, чьим бы ему стать. Наконец неподалеку за городом среди полей и лугов набрел он на маленькую речку. Текла она в траве тихо и вся сверкала солнечными бликами. Как бы улыбалась. — Здравствуйте, — сказал Миша. — Как вас зовут? — Просто речка, — ответила речка… — Я безымянная. — А у меня фамилии нет, — пожаловался Миша. — Я просто Миша. Они помолчали. Речка поглядывала на Мишу солнечно и голубоглазо. И так стало Мише возле нее хорошо, что он вдруг сказал: — Хотите, я буду вашим? Мишей Речкиным буду. — Хочу, — ответила речка. И засмеялась. — А я твоей буду. Имя у меня тогда будет. Мишина речка. Им обоим стало очень приятно и весело. Потом Миша в город помчался. Прибежал к милиционеру товарищу Марусину. Крикнул: — Я теперь Миша Речкин! И у речки теперь имя есть. Теперь она Мишина. Милиционер товарищ Марусин подошел к карте своего района, карта у него на стене висела, сказал: — Покажи, которая. Жеребенок Миша долго искал свою речку, на карте ведь все иначе выглядит. Наконец показал: — Вот она! Маленькая-маленькая… Милиционер товарищ Марусин взял красный карандаш и написал где надо: «Мишина речка». Так и стало. И все ребятишки, и лягушата, и воробьи говорят: «Пойдем на Мишину речку…» А Миша теперь с фамилией. Что там, за холмом Жеребенок Миша вышел из города. Побежал по полю и увидел холм. «Интересно, — подумал жеребенок Миша. — Что там, за холмом?» Обогнул холм и увидел перед собой холм. «Интересно, — подумал он. — Что же там, за холмом?» Еще раз обогнул холм и опять увидел перед собой все тот же холм. Жеребенок Миша крепко задумался. — А может быть, холм для того и стоит, чтобы оно было — что-то там, за холмом. И когда Миша домой шел, то, оглядываясь, он видел холм. И оно было что-то там, за холмом. Про мышонка Терентия Там же, в городе, проживал мышонок Терентий. Он разгуливал в красных трусиках, которые сшила ему прабабушка Агриппина. Трусики были большие — прабабушка шила на вырост. Мышонок Терентий мог бы спрятаться в них с головой — бездомные коты ни за что не догадались бы, что это он, мышонок Терентий. Конечно, о мышатах и составилось не очень лестное представление, как о существах робких, но справедливости ради нужно сказать, что встречаются среди них ребятишки отчаянные. Мышонок Терентий нашел выход Мышонок Терентий был сиротой. Бабушку его съел кот. Маму унесла сова. Папа ушел за сыром и не вернулся. Осталась у мышонка Терентия только прабабушка Агриппина. Прабабушка Агриппина знала все проходы под стенами Новгородской крепости, все каменные погреба, бездонные колодцы и множество других тайн. У всех щелей и трещин, которые вели наверх, она поставила мелом крестики. Это означало, что мышонку Терентию здесь проход запрещен. Но кому не хочется знать, что же там, наверху?! Мышонок Терентий приставал с этим вопросом ко всем встречным — даже к паукам и сороконожкам. Сороконожки, существа робкие, убегали. Мыши отвечали уклончиво. А пауки! Вместо разумного ответа они ворчали, пыхтели и даже фыркали. Один толстенный паук просто-напросто повернулся к мышонку спиной, подошел к стене и невежливо исчез. Мышонок очень удивился. Он знал, что толстые пауки могут лазать по тоненькой паутине, но чтобы они так невежливо исчезали в стене! Мышонок сунул свой нос в то место, где исчез паук. Нос тоже исчез. Мышонок сунул туда свою голову. — Ой, — сказал он. — Это, оказывается, щель! Про эту щель прабабушка Агриппина, наверно, не знает. Иначе бы она и ее пометила крестиком. Мышонок Терентий лез вперед без остановок. Нос его дрожал, потому что там впереди пахло чем-то неподземным. Щель повернула. Возникло сияние. В этом сиянии шагал мохнатый толстенный паук. Он казался громадным. Сияние все разрасталось, а паук уменьшался. Наконец сияние превратилось в свет, льющийся со всех сторон, а громадный мохнатый паук — в обыкновенное насекомое. Потом он и вовсе исчез. Потому что мышонок Терентий вдруг и сразу все вместе увидел: голубое небо, синюю-синюю реку, желтый песок, зеленую траву и почти малиновые стены крепости. Известно: кто сможет все это увидеть не по отдельности, а все сразу, тот непременно станет художником. — Какой восторг! — прошептал мышонок Терентий. — Это не описать словами. Мудрая прабабушка Агриппина сидела неподалеку в тени лопухов, глядела на своего правнука, вытирала глаза платочком и говорила сама себе: — Я знала. Я всегда знала, что он найдет выход. Приходи ко мне любоваться Ты чего глаза зажмурил! — спросил Попугаев Вовка. Мышонок Терентий повернул голову, но в глазах его все стояли голубое небо, синяя-синяя река, желтый песок, зеленая трава и почти малиновые стены крепости. — Восторг! — сказал мышонок Терентий. — Где? — Вовка глянул туда-сюда. Кулаки сжал — вдруг над ним шутят? Потом сказал: — Ага! Надел красные трусики и выставляешься. Да у меня пять красных трусов в комоде. — Ах! — сказал мышонок Терентий. — Разве об этом речь? Если бы я умел рисовать! Я бы нарисовал голубое небо, синюю-синюю реку, желтый песок и почти малиновые стены крепости с башнями. — Раз плюнуть. Пять минут на все дело, — сказал Попугаев Вовка. Мышонок Терентий оробел. Подтянул трусики к подбородку. — И все на уровне восторга? — Даже выше. — Попугаев Вовка надул живот до отказа. — Я уже сто картин нарисовал. Приходи ко мне любоваться. Мышонок Терентий обрадовался. Поблагодарил Вовку три раза. Спросил Вовкин адрес. — Я приду. Я приду непременно… Потом принялся смотреть в небо над башнями. Древние башни летели вверх в беспредельность. Синяя-синяя река косо падала вниз. Желтый песок сливался с рекой и отвесно уходил в глубину. — Это же только на первый взгляд все стоит на своих местах. А на самом-то деле все-все летит, — прошептал мышонок Терентий. — Бедный мышонок, — вздохнула в тени лопухов прабабушка Агриппина. Это летит земля… Представляю, как ему будет трудно. Мышонок Терентий взобрался на головокружительную высоту На следущий день мышонок Терентий причесался, умылся и опять причесался: сто картин на уровне восторга — это обязывает. Попросил прабабушку Агриппину погладить трусики. И пошел к Попугаеву Вовке. Когда Попугаев Вовка открыл дверь, мышонок Терентий вытер ноги о коврик и поздоровался. — Как дела? — спросил Вовка. — Давай я тебя в бильярд обыграю, в настольный? — Если можно… я бы посмотрел картины… — сказал мышонок застенчиво. Попугаев Вовка почесал в затылке. Полез под диван. Вытащил оттуда альбом. Мышонок открыл обложку, готовый выражать восторг вздохами разной тональности. Но… Странички альбома склеились. От них пахло заварным кремом, клубничным вареньем, сыром. А когда мышонок Терентий все же отлепил одну, то увидел команду косматых боксеров с красными носами, жирными ушами и тусклыми глазами. На майках у них были налеплены конфетные фантики с названием «Лимон». Мышонок Терентий посмотрел на Вовку испуганным взглядом и прошептал: — Я пойду… — Куда?! В гостях все расхваливать нужно. И улыбаться… — Попугаев Вовка так улыбнулся, что мышонок тут же выскочил из квартиры. Мышонок Терентий мчался по улице. Попугаев Вовка за ним. — Не умеешь в гости ходить — не ходил бы! Невежа. А крепостная стена совсем близко. Мышонок Терентий шмыгнул в дверь самой высокой башни. Помчался по каменной лестнице. Витками. Все вверх. На крутой крыше самой высокой башни была избушка-сторожка со своей крышей, кстати, тоже крутой. Выше уже ничего не было, только копье железное, на котором поскрипывал, поворачиваясь, медный флаг. Прижался мышонок к железному копью, закрыл глаза на секунду. А когда открыл, то увидел так ярко: голубое небо, синюю-синюю реку, желтый песок, зеленую траву, почти малиновые стены крепости. Весь город Новгород увидел. Ближние и дальние окрестности. И все это кружилось плавно, как медленные карусели. Мышонок Терентий вздохнул всей грудью. — Как прекрасно! Какая головокружительная высота… Внизу, едва различимый, стоял Попугаев Вовка. Грозил кулаком и что-то кричал. С головокружительной высоты он показался мышонку Терентию не очень умным. Будем терпеливы Мышонок Терентий поселился в избушке-сторожке, в которой было четыре окна на все четыре стороны. — Там так удобно рисовать, чтобы все летело и непременно кружилось, объяснил мышонок Терентий прабабушке Агриппине. Прабабушка Агриппина вытерла глаза под очками. — Чем выше мышонок залезет, тем с большей высоты мышонку падать. И тем не менее она купила ему все, что нужно для художника. Даже клетчатый шарф. Однажды, когда она, по обыкновению, сидела в тени лопухов, у крепостной стены, смотрела вверх и грустно вздыхала, к ней подошел милиционер товарищ Марусин. — Прошу прощения, у вас неприятности? Милиционер товарищ Марусин, естественно, не мог пройти мимо прабабушки, когда она так грустно вздыхает. — Вздохнешь не раз, если приходится смотреть на правнука, задрав голову, — объяснила ему прабабушка. — Мне так хочется дать ему какой-нибудь дельный совет, но чтобы туда залезть, нужно быть либо очень молодой, либо летучей. Милиционер товарищ Марусин посмотрел в бинокль на самый верх самой высокой башни — мышонок Терентий сидел там и недвижно смотрел на чистый лист бумаги. — В данный момент ему советы не нужны. — Он уже несколько дней так сидит. Это не отразится на его здоровье? — Будем терпеливы, — сказал милиционер товарищ Марусин. Отдал прабабушке Агриппине честь и пошел на берег реки, чтобы послушать, как плещет волна, как толкаются и скрипят лодки. Нарисовал бы ты чистое небо Мышонок Терентий обмотал шею клетчатым шарфом и принялся рисовать все летящее. Нарисовал березу летящую. Получилась береза спиленная. Нарисовал летящий дом. Дом получился недостроенный снизу. Люди никак не могли в него войти и, конечно, очень сердились. Нарисовал Попугаева Вовку летящего. Вовка получился падающим. Он падал и грозил мышонка прибить. Увидел мышонок вдали озеро Ильмень. Нарисовал летящее озеро — получился дождь. Мышонок разорвал все четыре картинки. Отнес их в парк, в урну для мусора. Дома он снял клетчатый шарф. Повесил его на гвоздь. Вымыл пол, потому что закапал его, пока рисовал все летающее. Прикрепил кнопками чистый лист бумаги и уселся перед ним на табуретку. Ему было страшно. Проведешь торопливой кистью — и чистый лист, такой белый, превратится в испорченный. Казалось мышонку, что болит у него сердце, а душа задыхается. Хотя на головокружительной высоте, где он поселился, чистого воздуха было много. Несколько дней просидел мышонок перед чистым листом. Однажды на подоконник опустилась ворона, уставшая от полета. Она была уже старая. Можно сказать, седая. Отдышалась она и сказала: — Нарисовал бы ты чистое небо. Просто чистое небо. — Интересная мысль, — согласился мышонок. А ворона уже улетела. Как мышонок Терентий стал голубым Чистое небо нужно рисовать очень чистыми красками и очень чистой водой. Мышонок Терентий тщательно вымыл краски. Вымыл кисти. Набрал чистой-чистой, прозрачной воды. И принялся рисовать. А когда закончил и отступил, чтобы полюбоваться, ему показалось, что смотрит он прямо в небо. — Или у меня с глазами не все в порядке, — усомнился мышонок, — или я кисточкой дырку в бумаге протер? В этот момент картина его шевельнулась, сорвалась с кнопок и полетела к окну. — Куда? — закричал мышонок и ухватил картину за край. Но она так сильно стремилась ввысь, туда, где небо такое же синее и чистое, как она сама, что вылетела в окно вместе с мышонком. Подлетевшие воробьи закричали: — Смотрите! — Мышонок оторвал от неба лоскут! — Смотрите! Земля была уже далеко внизу — все окрестности и замечательный город Новгород. «Если я улечу навсегда, то я уже никогда не нарисую синюю-синюю реку, желтый песок, зеленую траву и почти малиновые стены крепости…» — Ах! — Мышонок Терентий отпустил картину и полетел вниз. Кувырком. Спрашивается, зачем мышонку хвост? Затем, чтобы в такую минуту ударить мышонка по самому кончику носа. Тогда мышонок чихнет и придет в себя. Мышонок Терентий чихнул, пришел в себя, распушил все шерстинки, растопырил лапы — падение его стало плавным. — Давай к реке! — кричали ему воробьи. — Хвостом заруливай. Когда Терентий вылез из воды и отряхнулся, то не мог понять, почему бездомные коты, глядя на него, ворчат: — Фу! Какой несъедобный. Наконец он увидел себя в круглом зеркальце, которое оставили на берегу купающиеся туристы. Увидел и ахнул. Стал он теперь голубым. Мышонок Терентий расстроился, хотел помчаться за мылом, шампунем, порошком стиральным. Но, подумав, раздумал: — Может быть, это пройдет со временем… Еще немного терпения Мышонок Терентий спешил к себе в башню. Завернул за угол крепостной стены и воскликнул: — Ой! Перед ним стоял жеребенок Миша. Жеребенок Миша тоже воскликнул: — Ой! Потому что перед ним был мышонок, каких не бывает. — Ты такой красивый, такой золотой, — сказал мышонок Терентий. — Ты такой красивый, такой голубой, — сказал жеребенок Миша. — Я вижу! Я сейчас все-все вижу! — закричал мышонок Терентий. — Я понял… Быстрее. За мной. Они побежали. Но вдруг мышонок Терентий остановился. — Нет. Лучше подожди меня здесь. Будь другом. Вот здесь, пожалуйста. — Мышонок Терентий отвел жеребенка Мишу к крепостной стене, где зеленая трава и желтый песок. И повторил: — Будь другом. Я тебя очень прошу. — С удовольствием, — сказал жеребенок Миша. — Мне очень хочется быть твоим другом. — Слов нет, как я рад! — прокричал мышонок Терентий. Он уже мчался по лестнице самой высокой башни в избушку-сторожку, где было все, что нужно художнику, даже клетчатый шарф. — Как вы думаете, сейчас у него получится? — спросила прабабушка Агриппина. Она сидела на бугорке в тени лопухов и вязала мышонку теплый жилет. — Я не знаю, что вы имеете в виду. — Ответил ей жеребенок Миша. А милиционер товарищ Марусин подошел сзади, посмотрел в бинокль на самый верх шатровой башенной крыши. И сказал: — Еще немного терпения… Мышонок Терентий рисовал. Древние башни крепости, почти малиновые, как бы летели вверх, и песок желтый как бы сливался с рекой синей-синей и отвесно уходил в глубину. Трава зеленая кружилась плавно, как медленные карусели. А у крепостной стены стоял жеребенок Миша, приводя все цвета природы в движение своим удивительным золотистым цветом. Клад и разбойники Жеребенок Миша и мышонок Терентий стали друзьями. Ты непременно скажешь, что жеребенок с мышонком дружить не станет: жеребенок вон какой большой, а мышонок вот какой маленький. Согласен. В других городах конечно, в других городах так. Но в нашем городе всякое чудо произойти может. Что ты с гордостью добавишь — Почему ты такой задумчивый? — спросил мышонок Терентий у жеребенка Миши. — Я размышляю о дружбе. — Что о ней размышлять? Все так прекрасно. — Вот я и размышляю… Если у меня спросят: «Кто твой друг?» — Я отвечу: «Мышонок Терентий». И с гордостью добавлю: «Он, между прочим, художник». А если у тебя спросят, кто твой друг? — Я скажу — жеребенок Миша. — А что ты с гордостью добавишь? — Для дружбы это не имеет значения. — Но ты не знаешь, что произошло вчера. Вчера я сочинил стихи… Если плохо, ты сразу скажи. Тогда я больше не буду… — Жеребенок Миша пошевелил губами и начал читать застенчивым голосом: Ночью туман спустился. Утром цветок распустился. Днем зачирикала птичка. Вечером вспыхнула спичка. Ночью пожар случился. Утром цветок не распустился… Последнюю строчку жеребенок Миша проговорил шепотом, отвернулся и перестал дышать от самых наихудших ожиданий. А мышонок Терентий поддернул свои трусики и закричал: — Нет слов! Теперь, когда меня спросят: «Кто твой друг?» — я скажу: «Жеребенок Миша». И с гордостью добавлю: «Он, между прочим, поэт…» В сущности неплохо, если мы сможем немножко гордиться друг другом. Мы вдвоем Жеребенок Миша шел по берегу Мишиной речки и сочинял стихи. Растут на кочке цветочки… Мишина речка журчала по камушкам, как бы посмеивалась над Мишей. Но он на нее не обижался. Вдруг Миша увидел ворота — одни посреди поля. На воротах замок ржавый. Зачем ворота? Что за ними? Решил жеребенок Миша замок снять — посмотреть, что же там, за воротами. Так и сделал. Открыл ворота. За воротами трава как трава — как вокруг. И еще мышонок Терентий стоит с блокнотом для рисования. — Ты откуда? — спросил жеребенок Миша. — Оттуда… Смотрю — ворота… А ты откуда? — А я оттуда… Смотрю — ворота… Огляделись они и разглядели — начинается от этих ворот дорога не проторенная, не широкая и не узкая, как раз такая, по какой одному идти страшно. Жеребенок Миша и мышонок Терентий стали потеснее друг к другу. Сказали: — Мы вдвоем… — Вдвоем мы… И пошли по дороге. И вдруг почувствовали — должен с ними произойти случай необычайный. Что вскоре и подтвердилось. Клад Жеребенок Миша гулял внутри крепости, где многочисленные туристы впопыхах изучают памятники старины, и вдруг увидел двух настоящих разбойников — старшего и младшего. Разбойники были с оттопыренными карманами, в очках темных, в башмаках неслышных. Они озирались по сторонам и говорили непонятно, как говорят все разбойники. — В том углу. Торчок! Каракачумба. — Триста бифштексов! Разбойники направились в дальний угол крепости. И жеребенок Миша за ними неслышно пошел. А когда разбойники остановились, жеребенок Миша сделал вид, будто жует листочек сирени и ничего не видит. Разбойники отыскали в траве небольшой камень-валунок. Причем старший разбойник все время смотрел в старинный чертеж. — Тут, — сказал он. — Под этим предметом. Сегодня в непроглядную полночь. Время не ждет. Тучи сгущаются. Тараканчук! Чистоган!.. Как ты думаешь, этот жеребенок не подглядывает за нами? — Нет. Он глупый. Он листочек жует. На всякий случай скажем, что мы археологи. — Мы археологи, — сказали разбойники жеребенку Мише и смешались с толпой туристов. Миша подошел к белому камню полюбопытствовать и увидел, что на камне сидит мышонок Терентий. — Нет слов! — сказал мышонок. — Вернее, есть одно слово — клад! — Сейчас выкопаем? — спросил жеребенок Миша. Мышонок Терентий объяснил, что клады нужно выкапывать исключительно когда стемнеет. Днем производят научные раскопки, а это другое дело. — Выкопаем в двадцать три ноль-ноль. Опередим разбойников на целый час. — Что ты! Они же уйдут! Увидят, что клад уже выкопан, и скроются в неизвестном направлении. Их же схватить нужно. — Я не подумал. Сейчас подумаю. — Мышонок Терентий подтянул свои красные трусы до бодбородка и принялся задумчиво грызть резинку. — Готово! У меня созрел план. — Мышонок Терентий изложил свой план шепотом. Скомандовал: — Встречаемся здесь по плану. И они тихо-тихо, на цыпочках разбежались. Хватайте их и вяжите Когда стемнело, жеребенок Миша и мышонок Терентий пришли в крепость. Принесли кувшин глиняный, лопату и рукавицы. Без рукавиц лопатой работать нельзя — непременно будут мозоли. Еще они принесли самую большую красную кисточку. Выкопали яму в стороне от валунка. Мышонок Терентий залез в кувшин. Жеребенок Миша завязал кувшин рваной от старости тряпкой, поставил его в яму. Закопал. Сверху навалил камень-валунок. Потом принялся терпеливо, по плану, ждать. Он все думал, как, наверное, тяжело ждать мышонку Терентию в горшке. Наверно, ему воздуха не хватает. Но ждать пришлось недолго. Как только наступила глухая полночь, в дальний угол крепости прокрались разбойники в бесшумных башмаках. Вытащили из оттопыренных карманов складные лопаты и принялись быстро-быстро копать. Откопали кувшин. Выхватили складные ножи. Вспороли тряпку и одновременно сунули в кувшин свои разбойничьи носы. Тут и случилось самое главное. Разбойники посветили в кувшин карманным фонариком, увидели что-то голубое и замечательное. — Бриллиант, — сказал старший разбойник жадным, обветренным голосом. — Голубой, — сказал младший разбойник, икнув от восторга всем телом. А мышонок Терентий подпрыгнул и вцепился в нос старшему разбойнику. Оттолкнулся лапами от небритого разбойничьего подбородка и вцепился в нос младшему. Разбойники завопили не своими высокими голосами. Тут жеребенок Миша лягнул разбойников. Причем он командовал выбранным по плану таинственным баритоном: — Хватайте их! Не стесняйтесь! Вяжите! Разбойники испугались так, что перепрыгнули крепостную стену. Наверное, уже через минуту они были дома, в постели, и дрожали, укрывшись с головой одеялом. Еще бы! Даже самые-самые настоящие разбойники испугались бы. Ведь никто и никогда не видел голубой бриллиант, который прыгает и очень больно кусает за нос. А жеребенок Миша и мышонок Терентий сидели под кустом сирени и думали. — Нужно было к милиционеру товарищу Марусину пойти, — сказал жеребенок Миша. — Теперь ничего не поделаешь, — Мышонок Терентий вздохнул. — Будем бодрствовать. С кладами всякие могут случиться странности. Как только солнышко выглянет, побежим в милицию. — Ты бодрствуешь? — спросил жеребенок Миша. — Бодрствую. А ты? — И я бодрствую… Я морковку вижу большую-большую… — А я головку сыра… Я ее ем… Больше они ни о чем друг друга не спрашивали, только посапывали и чмокали губами. Жеребенок Миша и мышонок Терентий ушли Жеребенка Мишу и мышонка Терентия разбудило щелканье фотоаппаратов. Туристы уже захватили крепость и отпихивали друг друга от памятников старины. Когда жеребенок Миша и мышонок Терентий примчались к милиционеру товарищу Марусину, у него в кабинете сидел Попугаев Вовка. — Ты зачем в печную трубу вопишь страшным голосом? — спрашивал у Вовки милиционер товарищ Марусин. — Это магнитофон. А что, во всем доме давно паровое отопление поставили, а печные трубы оставили. Они без дела стоят. — Извините, — сказали жеребенок Миша и мышонок Терентий. — У нас к вам очень срочное секретное дело. Милиционер товарищ Марусин велел Вовке выйти в коридор и там подождать. Когда Вовка вышел, жеребенок Миша и мышонок Терентий рассказали все по порядку. Передали разбойничьи ножи, лопаты, а также чертеж. Милиционер товарищ Марусин, заложив руки за спину, прошелся по кабинету от одной стены до другой. — Прошу вас еще немного покараулить объект. Положение дел того требует… — Да мы хоть весь день! Друзья тут же выскочили из кабинета. Когда они прибежали в крепость, вот что увидели: камень-валунок землей забросан. Где он лежал — яма. А из ямы голова торчит. Попугаева Вовки. — Ха-ха! — сказал Попугаев Вовка. — Я все слышал. Теперь я клад выкопаю. Жеребенок Миша и мышонок Терентий хотели выразить ему свое возмущение, но земля, которую Вовка выбрасывал огородной лопатой, попадала им в рот и в глаза. — Ха-ха-ха! — хохотал Вовка. — Тут бренчит что-то. Чур, на одного! Чур, все мое! Жеребенок Миша и мышонок Терентий пустились было землю, которую Вовка выбрасывал, забрасывать в яму обратно. Но тут подошел милиционер товарищ Марусин. — Вылезай! — велел он Попугаеву Вовке. — Или ты не знаешь, что в нашем древнем городе нельзя копать землю без разрешения Главного Археолога. За это ужасное безобразие, Попугаев Владимир, я применю к тебе специальный милиционерский порицательный взгляд. Ничто другое, как я вижу, тебе уже не поможет. Милиционер товарищ Марусин посмотрел на Вовку долгим специальным милиционерским порицательным взглядом. Нужно сказать, что такой взгляд даже на взрослых людей сильно действует. Сначала Вовка стал белым от страха. Потом красным от стыда. Потом желтым от отчаяния. Потом закричал при всем народе: — Извините, я больше не буду! С сегодняшнего дня я начну новую жизнь. Народу вокруг было много. И запыхавшиеся археологи. И сгорающие от любопытства туристы. И просто зеваки — мальчишки и девочки. А жеребенок Миша и мышонок Терентий смотрели в выкопанную Вовкой яму. — Не могли разбойники ошибиться, — шептал Терентий. — Настоящие грубые разбойники знают, где что лежит. К тому же чертеж старинный… Тут жеребенок Миша воскликнул: — Мы же камень на старое место не прикатили! Мы же о нем позабыли в пылу гнева… — У нас на том, настоящем месте кисточка воткнута самая толстая, сказали они милиционеру товарищу Марусину. Кисточка торчала в траве неподалеку. Она была хорошо видна, потому что мышонок Терентий специально вымазал ее красной краской. Когда археологи во главе с Главным Археологом поставили вокруг кисточки заграждение, когда милиционер товарищ Марусин попросил туристов не напирать, жеребенок Миша сказал тихо: — Нам тут уже нечего делать, я думаю. Мышонок Терентий кивнул согласно. — Я тоже так думаю! Про зверя Индрика Жеребенок Миша и мышонок Терентий побежали к Воротам посреди поля. А навстречу им прабабушка Агриппина. — Ай-я-яй! Стыд и срам на мою голову. — В чем дело? — спросил ее жеребенок Миша. — Разве мы вели себя недостойно? Прабабушка Агриппина поправила очки на носу и, обратясь к своим родственникам, а также паучкам и козявкам, вылезшим в этот момент из травы, сказала: — Жеребенку золотистого рыжего цвета и мышонку такому голубому не наплевать, если они вымазались в глине, спасая старинный клад от разбойников. — Конечно! — согласились родственники, а также паучки и козявки. — Мы ими всегда гордимся. Они такие опрятные. Они умываться идут… — Что, про умывание тебе неинтересно? Тебе про что-нибудь, из чего стреляют?.. Ну, что ж… Будь по-твоему. За всеми углами сразу Жеребенок Миша и мышонок Терентий пошли на реку мыться. Нужно сказать, что новгородская глина отмывается трудно, поскольку в ней много сажи от древних кузниц. Жеребенок Миша выстирал свою шляпу-панаму с бантиком, мышонок Терентий свои красные трусики. А прабабушка Агриппина сидела у крепостной стены в тени лопухов, вязала носки и ворчала, ни к кому не обращаясь: — Некоторые правнуки, у которых есть все, что нужно художнику, даже клетчатый шарф, бегают за старинными кладами, а краски их акварельные сохнут на семи ветрах. Но мышонок Терентий этого не расслышал, он сидел, заткнув уши. Прабабушка Агриппина продолжала ворчать: — Некоторые правнуки и их товарищи ходят по городу и ничего не видят. Они даже не видят, что здесь когда-то, давным-давно, проживал веселый зверь Индрик. Это же всем видно, кто смотрит внимательно, что в городе Новгороде проживал зверь Индрик. — Не было Индрика! — выкрикнул мышонок Терентий и еще крепче заткнул уши. Прабабушка Агриппина подозвала к себе жеребенка Мишу. — Миша, у моего правнука вздорное настроение. Это случается после разбойников и старинных кладов. Зверь Индрик действительно проживал в нашем городе. Я была очень маленькая, но хорошо помню, как он весело гонялся за мной. Он был такой… Он прятался за всеми углами сразу. Прабабушка Агриппина вытерла глаза платком, попросила Мишу нагнуться и прошептала ему на ухо: — Клады кладами, но как хорошо, если бы вам удалось отыскать следы зверя Индрика. — Как их отыщешь, если Индрика этого нет и никогда не было? — говорил мышонок Терентий, когда они с жеребенком Мишей шагали по улице. На улице было тихо. Пустынно. Ветки рябин сгибались от ягод. Жеребенок Миша остановился. — Ты что? — спросил мышонок Терентий. — Чувствую, там, за углом, кто-то был. Мы, кони, очень далеко чувствуем. Мышонок Терентий тоже сосредоточился. — И я чувствую, — прошептал он. — Только я за другим углом чувствую. Друзья заглянули сначала за один угол. На столбике, торчавшем из тротуара для каких-то технических целей, в трещине клок шерсти застрял. Пробегавший мимо кудлатый пес, понюхав шерсть, рыкнул: — Рррр-рр! Кошачья… Но я бы с этим котом дружил. За другим углом следы лап когтистых. Пробегавший мимо серьезный кот с глазами, как перед дракой, посмотрев следы, фыркнул: — Ффф-ырк! Собачьи… Но где теперь такие собаки? За третьим углом — царапина на стене. Похоже, козел подтачивал рога. Но если бы в самом деле козел — две царапины были бы. За четвертым углом ничего — только смех. Вернее, чувство такое, что кто-то здесь хохотал и хихикал. — У тебя в голове уже возник образ? — спросил жеребенок Миша. Терентий хотел сказать, что никакого зверя Индрика нет и не было, но он, как ты знаешь, был честный мышонок. — Я думаю, лапы у него собачьи. Тело кошачье. Голова козлиная. А на лбу всего один рог. — Я тоже так думаю. Только не могу вообразить хвост и уши. — Хвост и уши не самое главное, — сказал мышонок Терентий. — Побежали быстрее ко мне. Нарисуем Индрика на бумаге. Друзья побежали со всех ног. В таких случаях медлить нельзя, иначе забудешь, какие у Индрика лапы — кошачьи или собачьи. А также сколько у него ушей и рогов. Кемцы-емцы ланцы-дранцы Рисовать зверя Индрика нужно сразу всего. Иначе не оберешься хлопот. Мышонок Терентий сначала нарисовал глаза желтым цветом. Глаза тут же принялись вращаться-таращиться. Мышонок Терентий нарисовал голову. Рог на лбу — штопором. Бороду нарисовал. Только наметил рот, как из него высунулся язык и слизнул с палитры зеленую краску. Индрикова голова гримасничала, хотела сказать что-то, но, как ты знаешь, для разговора одного зеленого языка мало, нужна грудь, полная воздуха. Мышонок Терентий быстро нарисовал грудь и еще не успел раскрасить ее в кошачий цвет, как зверь Индрик завопил во всю мочь: — Кемцы-емцы! Ланцы-дранцы! — Это он на старинном языке говорит, — догадался жеребенок Миша. Индрикова голова дергалась. Рот норовил сжевать кисточку. Язык лизнуть мышонка Терентия в нос. — Так не пойдет, — сказал мышонок Терентий. — Нужно приколоть этот язык кнопкой. — Цынцы-брынцы! — заорал Индрик. — Может, ему почитать что-нибудь? — предложил жеребенок Миша. Может, он тогда успокоится и позволит дорисовать себя? Миша нашел на полке книжку старинных стихотворений, поскольку правильно рассудил, что древнему зверю Индрику старинные стихи будут понятнее. — «Шла собака через мост, четыре лапы, пятый хвост», — прочитал Миша. Зверь Индрик тут же все переврал: — Шла собака через хвост, уронила в речку мост. — «Наши овечки около речки», — прочитал Миша. — Наши овечки вылезли из печки, — переврал Индрик. — «Купи кипу пик», — прочитал Миша. — Пукипикукик, — переврал Индрик. Мышонок Терентий попытался все-таки приколоть Индриков язык кнопкой. Но язык так вертелся, что в конце концов мышонок Терентий уколол себе кнопкой ухо. — Нужно быстрее докрашивать, другого выхода нет, — сказал он. — Миша, рисуй хвост. Жеребенок Миша нарисовал Индрику хвост пушистый. Индрик хвостом махнул — стал хвост голый, с кисточкой на конце. Жеребенок Миша нарисовал Индрику уши круглые, но они тут же вытянулись. Мышонок Терентий спешно докрашивал Индрику лапы и туловище. Только докрасил, зверь Индрик завопил свои «Кемцы-емцы!» и спрыгнул на пол. Он был такой: Лапы собачьи. Тело кошачье. Голова козлиная. На лбу рог — штопором. Один. Уши длинные. Хвост, как у теленка, с кисточкой. — Ух! Я тебя сейчас съем, — сказал Индрик мышонку Терентию и зачем-то прыгнул в окно. Если ты помнишь, мышонок Терентий жил на самом верху самой высокой башни, в избушке-сторожке. Зверь Индрик разбился бы, как пить дать, но друзья ухватили его за хвост и втянули обратно. — Фу-ты, ну-ты — высота! — воскликнул зверь Индрик. — Шла овечка через печку… Где у вас лаз? На волю хочу. — Он проломился в дверь и помчался по лестнице вниз. С хохотом и грохотом. — Ну, чудеса… — прошептали жеребенок Миша и мышонок Терентий. Вечером того дня многие ребятишки пришли домой с зелеными пятнами на рубашках и платьицах. Они объясняли родителям, что их лизнул веселый зверь Индрик, который вдруг появился за всеми углами сразу. «Кемцы-емцы!» клялись ребятишки. «Цынцы-брынцы!» — отвечали родители. Про зверя Индрика и попугаева Вовку После специального милицейского порицательного взгляда, который применил к нему милиционер товарищ Марусин, Попугаев Вовка дома сидел. Обдумывал ошибки своей прошлой жизни. Слышал Вовка веселые возгласы за окном и смех за всеми углами сразу. Но крепился. За такую выдержку в поведении подарили Попугаеву Вовке ружье. Игрушечное. Оно очень громко бабахало. Кто усидит дома с ружьем? Я думаю, вряд ли найдется такой крепыш. А ты как считаешь? Нету вас Попугаев Вовка взял ружье на плечо. Пошел на охоту. На улице дворник тетя Анфиса бабахать и охотиться не разрешила. Сказала: — Страх какой. С таким ружьем только в лес ходить. Пошел Вовка в лес. По тропинке шагает. Ружье на всякую птичку нацеливает и бабахает. — Есть! — кричит. — Наповал! Птички-синички, щеглы и дрозды смотрят на Попугаева Вовку с недоумением. Уж больно щурится по-настоящему. Больно рожи свирепые строит. Приблизился Попугаев Вовка к густой орешине. Орехи еще не созрели, но вроде кто-то их с другой стороны обирает. Трясется куст. Подумалось Попугаеву Вовке, что за кустом олень белоногий. Попугаев Вовка навел ружье. Прищурился. «Ну, — думает, — прямо в сердце». И бабахнул. Из куста человечек вышел. Небольшой — меньше Вовки. Волосы красные. Сам не молодой — не старый. Вокруг него какое-то кружение и сверкание. Как осиный рой. Но не жужжит угрожающе, а то ли перекликается, то ли песню налаживает. Вовка бабахнул еще раз, от страха. — Так и бывает, — сказал человечек. — Ружье — вещь поспешная, может выстрелить, прежде чем разглядишь в кого. — Извините, — сказал Попугаев Вовка. — Мне, наверное, голову напекло. Потому что вас нет, а я вас, представьте себе, вижу перед собой. — Я как раз именно так и делаю: стою перед тобой — и все тут, отвечает человечек. — Я стою, как ты видишь, а они шныряют и шмыгают. Они шныри. Познакомься. Разноцветное сверкание остановилось. Оказалось — тоже маленькие человечки, все разной окраски. — Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня. И Саламандрик, представил их человечек. — А я мормыш. Меня Свиря зовут. — Нету вас! — закричал Попугаев Вовка. Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня подошли к Вовке. Каждый по очереди его легонько за волосы подергал. А самый маленький шнырь Саламандрик ущипнул Вовку за нос. — Все равно нету, — сказал Попугаев Вовка. — Вы мне от жары привиделись. Ты, я думаю, с Попугаевым Вовкой заодно. Что еще за шныри, скажешь. Ни шнырей, ни мормышей нету. Может, когда-нибудь ты побываешь в лесу или в поле под Новгородом и вдруг почувствуешь, даже вздрогнешь от этого чувства, будто мимо тебя пролетела красная ласточка. Ветер ее крыла коснулся твоих ресниц, ты невольно сощурился — это шнырь прошмыгнул. Телевидение его не возьмет. Глаз не тот. Стеклянный. И мормыша телевидение не заметит. Мормыш с чем хочешь сольется. У зеленого встанет — зеленым станет. У желтого — желтым, неразличимым. Только глаз живой и творящий может их разглядеть. Мормыш Свиря взял Вовку под руку, вежливо отвел его в тень под дубок. — Садись, Вова. Шныри принесли воды из ручья в горсточках. Полили Вовкину голову. — Не печет? — Не печет, — сказал Вовка. Хотел добавить: «И все равно нету вас и быть не может». Шныри ухмылялись разноцветными рожицами. Вовка вздохнул и не сказал этого. На ветку над Вовкиной головой птица села маленькая — соловей. — Чего же ты не стреляешь? — спросил мормыш Свиря. — Бабахни — и не будет в лесу соловья. Тут Попугаев Вовка сразу все понял. — Ага, — сказал он. — Знаю, к чему вы клоните. Только факт: ружье мое это — игрушечное. Оно понарошку. — А целишься ты понарошку? — Ты когда целишься, что думаешь? Вовка почесал затылок, решил слукавить. — Я, когда целюсь, так думаю: «Птичка, птичка, покружись над моей головой». — Ну и враль! — засмеялись шныри. Смех был переливчатый, как вода по камушкам. — Ловок, — сказал мормыш Свиря. — Целишься ты и думаешь — наповал. В самое сердце живое. Или тебе, Попугаев Вовка, есть нечего? Или тебе пух, перо нужны для подушки? — Я больше не буду, — сказал Вовка. — Я только в хищников буду палить. Хотел Попугаев Вовка заглянуть мормышу Свире в глаза, мол, поверил или еще сомневается, повернулся к нему, а его нет. И шнырей нет. Только соловей на ветке сидит. Горлышко у него то раздувается, то опадает от смеха. — Причудилось, — сказал Попугаев Вовка. — От жары и лесного духа. Бабушка говорит, что лесной дух смутный. Мороку на глаза наводит, мысли в голове путает. Взял Вовка ружье на плечо и обратно пошел. Шла собака через мост Озоровал зверь Иидрик, озоровал — за всеми углами сразу. Устал. И захотелось ему в лес пойти. Выбежал из города — где лес? Раньше лесу много было. Вековые сосны стояли вплотную к городу. Могучие дубы осеняли большие пространства. Березы-шептуньи шептали: «Ладушки, ладушки…» Наконец добежал зверь Индрик до леса. Ух, хорошо! Птицы-синицы его приветствуют, щеглы и овсянки ему песни поют. Слоняется зверь Индрик меж берез и осин. Дышит лесными ароматными травами. Видит — Вовка идет Попугаев. Спрятался зверь Индрик в куст. «Ну, — думает, — я этого Вовку сейчас эх насмешу!» Когда Попугаев Вовка подошел ближе, выскочил зверь Индрик из куста. Встал на задние лапы и запел: — Цынцы-брынцы. Балалайка… Оторопел Попугаев Вовка. Отступил даже. Глаза большими стали, как блюдца. Тут ружье само Вовке в руки вскочило и бабахнуло. Удивился зверь Индрик, потому что вдруг слабость почувствовал по всему телу. В голове кружение. В желтых глазах туман. Упал он на сырую землю. Земля, правда, сухой была. Это в сказках так говорят, когда кто-нибудь помирает. — Шла собака через мост… — прошептал зверь Индрик и прямо на глазах стал бледнеть, как бы таять. Растерялся Попугаев Вовка от такого поворота. Глянул по сторонам. Мормыш Свиря, а также шныри Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня и Саламандрик рядом стоят. Грустные-грустные. — А что он?! — закричал Попугаев Вовка. — А что он? — спросил мормыш Свиря. — Застрелил ты, Попугаев Вовка, веселого зверя Индрика. Долго его не было и опять не будет. Кто маленькую Таню из лужи вывел? Зверь Индрик. Кто сделал так, что у дворника тети Анфисы метла ромашками зацвела? Зверь Индрик. Кто всех ребятишек новой игре научил — «Кинешь — поймаешь. Побежишь — догонишь»? Зверь Индрик. Ну, озорной он, слов нет… — Ружье-то игрушечное! — закричал Попугаев Вовка, оправдываясь. Мормыш Свиря поморщился. — Сказочного зверя настоящим ружьем не застрелишь, только игрушечным. Попугаев Вовка трахнул свое ружье о березу и заплакал. — Слезами делу не поможешь, — сказали шныри. — Нужно спасать. — Я не умею, — сказал Попугаев Вовка. Мормыш Свиря присвистнул даже. — Спасать еще не умеешь, а стрелять уже научился… Шныри уже шныряли и шмыгали. Собирали по берегу ручья разноцветную глину и разноцветные камушки. Растирали их в мелкую пыль. Смешивали с цветочным медом. А зверь Индрик таял. И уже просвечивали сквозь его кошачьи бока и собачьи лапы трава и букашки в траве. Еще чуть-чуть — и совсем исчезнет веселый зверь Индрик. Вот тут Попугаев Вовка поступил как мужчина. Вырвал он из своей бедовой головы клок волос. Шныри кисточку смастерили. Подали Вовке банку с водой. Банок в лесу теперь сколько хочешь — туристы бросают. Взял Вовка на кисть желтую краску. Нарисовал зверю Индрику глаза. Они тут же принялись вращаться и таращиться. Поддел Попугаев Вовка на кисточку зеленую краску. Зверь Индрик язык высунул и слизнул ее. И себе и Вовке на лбу и щеках зеленых пятен наставил. Дальше легче пошло. Подставляет зверь Индрик бока. А Вовка знай красит. И оба поют вдохновенно. — Шла собака через мост, — поет зверь Индрик. — Оторвала кошке хвост, — подпевает Вовка. Мормыш Свиря, а также шныри Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня и Саламандрик тоже поют: Черные овечки Вылезли из печки. Зашумели: «Бу-бу-бу!» Не проходит дым в трубу. Жеребенок Миша и мышонок Терентий про эти события ничего не знают. Только удивляются очень. Теперь как встретят они за одним углом зверя Индрика, так и Вовка там Попугаев. Как встретят за другим углом Вовку, значит, и зверь Индрик неподалеку. Теперь они неразлучные. — Цынцы-брынцы! — поют. — Ланцы-дранцы! Облако над синей водой Ты недоволен, конечно. Столько сказок и ни одной тайны! Вот тебе сказка — что в ней тайна, ты сам угадай. Кто-то зовет на помощь Зверь Индрик облил жеребенка Мишу из-за угла водой газированной с лимонным сиропом. Да еще в тот момент, когда Миша казался себе очень красивым. Миша обиделся. Пошел бродить по окраине города. Не по той, где высокие новые дома и асфальтовые дороги, — по другой, где нет ничего этого. Зато есть старые пароходы на козлах. Смоленые баржи. Дощатые заборы. Репей ростом с Мишу. И фиолетовый чертополох. За одним забором, растрескавшимся насквозь, — глубокая, широкая яма. А в яме пыль. В эту яму и упал жеребенок Миша, задумавшись. Захотелось ему еще крепче обидеться, может быть, даже заплакать, лежа в пыли. Но тут прямо перед своим носом увидел жеребенок Миша мешочек кожаный, который как бы выкрикивал: «Загляни в меня побыстрее!.. Ой, не трогай меня — я ужасная тайна!» Жеребенок Миша мешочек схватил. Из ямы выскочил. Огляделся по сторонам и побежал к мышонку Терентию. — Старинный предмет, потому что потертый, — заявил мышонок Терентий. — Наверно, опять серебро и золото. Впрочем, давай посмотрим одним глазком и археологам отдадим. Но мешочек был туго набит семечками. Тыквенными. От семечек исходил запах тайны и тихий таинственный шум, словно шорох в пустой квартире. — Чувствую, кому-то так одиноко, — прошептал жеребенок Миша. — Чувствую, кому-то так не хватает друзей, — прошептал мышонок Терентий. И вместе они прошептали: — Чувствуем, кто-то нуждается в нашей помощи. Тонкое бодрое пение Ни Главный Археолог, ни милиционер товарищ Марусин, ни прабабушка Агриппина, поглядев на семечко, ничего не сказали. Только зверь Индрик сказал: — Молчу… Жеребенок Миша и мышонок Терентий на Мишину речку пошли. Молча идут по берегу. Мишина речка тоже молчит. В молчании набрели друзья на сарай, упавший в траву. Рядом с ним одинокая яблоня с одним-единственным яблоком. В молчании пошли друзья дальше — очутились перед Воротами посреди поля и не заметили, как вступили на дорогу непроторенную, не широкую и не узкую, а как раз такую, по которой одному идти страшно. Тут молчание кончилось. — Миша, тебе не кажется, что мы идем слишком медленно? — спросил мышонок Терентий, оглядываясь. — Может, бегом припустить? — Вперед бегом не идут, — сказал жеребенок Миша. — Бегом идут только назад. Мышонок Терентий хотел задуматься над Мишиными словами, но ему помешал странный запах. — Удивительно. Пахнет мясной подливой. Жеребенок Миша тоже принюхался. Обоняние у жеребят слабое — у жеребят слух хороший. — Слышу тонкое бодрое пение. — К чему бы это? — спросил мышонок Терентий. — Наверно, к тому же все, — прошептал жеребенок Миша. — К тайне. Угощайся, будь другом Тонкое бодрое пение происходило за кустом шиповника. — Ты тут постой. Я сбегаю погляжу, — сказал жеребенку Мише мышонок Терентий. — А я поверх кустов вижу. У меня шея длинная… Видел жеребенок Миша огород цветущий. Над грядками сверкание переливчатое, будто брызги, а в брызгах радуга. На пеньке под кустом человечек сидел с красными волосами. И ему, Мише, махал рукой. — Нас приглашают, — сказал жеребенок Миша. — Пожалуйста, держи себя в руках. Пожалуйста, не удивляйся во весь голос. — Здравствуйте, — сказал человечек, когда жеребенок Миша и мышонок Терентий вежливо к нему подошли. Сверкание на огороде как бы рассыпалось, успокоилось — между грядками стояли другие человечки с разноцветными волосами. Конечно, это был мормыш Свиря, а также шныри Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня. И Саламандрик. Шныри поздоровались приветливо и тут же снова забегали, да так быстро, что у жеребенка Миши и у мышонка Терентия засверкало в глазах. — Они спокойно стоять не могут, — сказал мормыш Свиря. — Они шныряют и шмыгают. Это они дело делают. Пропалывают огород. Собирают вредителей. Песни поют, чтобы всходы быстрее росли. — Мормыш Свиря прошелся вдоль грядок. — Мы тут выращиваем собачью редиску. У нее запах мясной подливы. Кремовую капусту с сиропом. Карамельный горох. Мармеладную репу. Правда, все это для другой сказки. Дел у нас много, но мы готовы помочь, если у вас беда. — Пока что у нас беды нет, — сказал мышонок Терентий. — Пока что у нас вопросы. Эти семечки для чего? Мормыш Свиря задумался. Сжал одно семечко пальцами. Семечко запищало. — Ясно, — сказал мормыш Свиря. — Семечки не для разгрызания. Их сажать нужно. Думаю, там, где сарай, упавший в траву, где одинокая яблоня с одним-единственным яблоком. Думаю, будут трудности… — Трудностей мы не боимся, — сказал мышонок Терентий. — Трудности нам по плечу. А жеребенок Миша стоял и смотрел на грядку с морковкой. — Это морковка простая? — спросил он. — Простая, — сказал мормыш Свиря. — Вы ее такой и оставьте, пожалуйста. Я простую морковку люблю. — Угощайся, — сказал мормыш Свиря. — Будь другом. Это очень приятно, когда любят простую морковку. В той, другой сказке все будут очень капризные. Будут требовать морковку деликатесную: виноградную и крыжовенную. — Можно и Терентию быть вашим другом? — спросил жеребенок Миша. — Он тоже простую морковку любит. Хотя больше всего он любит голландский сыр. Шныри перестали шнырять и шмыгать. Они крикнули хором: — Мвсдрдзям… Жеребенок Миша, у которого был исключительно тонкий слух, сумел разобрать: — Мы всегда рады друзьям. Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня и Саламандрик выдергивали морковку из грядки. А жеребенок Миша и мышонок Терентий ели ее. Тыква, которая росла вниз На следующий день жеребенок Миша и мышонок Терентий снова пришли на берег Мишиной речки. Отыскали лопату в сарае, упавшем в траву. Вскопали землю. Посадили семечки. Полили водой. Жеребенок Миша сказал: — Произрастайте. И семечки тут же взялись произрастать. Суток не прошло, а уже тыквочки лежали рядком. Созревали. Только одна какая-то егозливая каталась вокруг одинокой яблони с одним-единственным яблоком. Наконец она завилась волчком, закопалась в землю и принялась расти вниз! Все тыквы толстеют, желтеют на солнышке, а эта юла вниз растет, да быстро так, что друзья удивляться не успевают — смотрят на нее с испугом. Даже зверь Индрик. Ты спросишь — где Попугаев Вовка? Родители купили Вовке велосипед, чтобы он за углами не околачивался. Вовка гонял на своем велосипеде с большой резвостью — зверю Индрику стало за ним не поспеть. Однажды под вечер, когда зверь Индрик в сердцах ругал Вовку за то, что променял Вовка все забавы, все песни на какую-то железную дребезжалку, земля содрогнулась, раздался звук взрывной силы и продолжительное шипение. И тут все увидели — от тыквы, которая росла вниз, отскочила верхушка, как крышка от чайника. Изнутри семечки тыквенные выскакивают, верещат и щелкают по лбу кого попало. Зверь Индрик отмахивается от них, как от пчел, и вопит: — Кемцы-емцы! Ланцы-дранцы! Что за огород такой несусветный? Вы зачем из тыквы выскакиваете? — А если Оно кушать хочет, — захныкали семечки и одно за другим затолкались в мешочек кожаный, который висел на яблоне. — Кто кушать хочет? — спросил жеребенок Миша. — Оно, которое в тыкве, — ответили семечки едва слышно. Они уже начали сохнуть. А как ты знаешь, ничто сушеное говорить не может. Заглянули друзья внутрь тыквы. Все трое. В тыкве темно. Из глубины духота идет. Что-то чавкает там, и хрустит, и дышит… — Бежим! — закричал зверь Индрик. — Там дракон Кусач. — Пятиглавый змей. Бросились они наутек. Остановились в канаве. Потому что упали. Первым поднялся зверь Индрик. — Струсили, — сказал он. — Это нам не к лицу. Жеребенок Миша и мышонок Терентий с ним согласились. Решили: нужно спускаться в тыкву. Посмотреть своими глазами. — Зафурыкали фурыки на фуражников, — проворчал зверь Индрик. — Что? — спросили жеребенок Миша и мышонок Терентий слабыми голосами. — Это я к слову, — сказал зверь Индрик. — Может быть, завтра полезем. Смелость — она каждый день нужна. Но жеребенок Миша и мышонок Терентий уже окончательно пришли в себя. — Если смелости нет сегодня, то и завтра ее не будет. Внизу сидит неизвестный Жеребенок Миша и мышонок Терентий пошли в сарай, упавший в траву. Отыскали лестницу-стремянку. В сараях, упавших в траву, много чего найти можно. Ни в какого пятиглавого дракона Кусача они, конечно, но верили. Но, как ты теперь знаешь, всякая хорошая тайна может повернуться боком либо тем, либо этим. — А вдруг Оно хищное? — сказал мышонок Терентий. Зверь Индрик его успокоил: — Не робей, я буду отступление обеспечивать. Друзья опустили лестницу в тыкву. Подождали немного — вдруг Оно голову высунет? Но Оно не желало. Жеребенок Миша первым в тыкву полез. Пока он к лестнице приноравливался, мышонок Терентий вперед проскочил. Мало ли! Вдруг беда чтобы заслонить друга грудью. Горло у тыквы было узким. Дальше оно расступалось пещерой. Было жарко. Пахло так густо и сладко, что сразу всем захотелось воды. Со стен свисали липкие космы. Зверь Индрик лизал их зеленым языком. А внизу, в темноте, сторожилась тайна — будто шорох в пустой квартире. Так было страшно. — Не пора ли уже отступать? Ланцы-дранцы! Я уже к лестнице прилипаю, — сказал зверь Индрик. В узкое горло тыквы солнышко заглянуло. Солнце всегда помогает смелым. Все увидели, что внизу сидит Неизвестный. Шерсть длинная, темно-красная. Нос длинный, свитый в кольцо. Уши большие. Ноги толстые. Глаза закрытые — неизвестный спал и во сне посапывал. — Вы кто? — спросил его мышонок Терентий. — Брррррррр, — сказал Неизвестный. — Ап-чхии! Развернул нос длинный. Распрямил ноги толстые. Зверь Индрик дал команду решительную: — Смело назад! И наружу выбрался первым. За ним мышонок Терентий. Жеребенок Миша упал — оступился. Когда и он вылез, зверь Индрик бодал рогом самую толстую тыкву и себя нахваливал. — Вовремя я отступление скомандовал. Это и есть дракон Зубывон. — Ты говорил, Кусач. — И сейчас говорю. Он кусачий и бодучий. Он ломачий и топтучий. Плакали свечки возле нашей речки… — Зверь Индрик посмотрел на жеребенка Мишу и мышонка Терентия желтыми хитрыми глазами. — Вы, ребятишки, тут без меня справитесь. Так что побегу я. Меня неотложные дела ждут. Когда его шум затих в отдалении, жеребенок Миша сказал: — Терентий, ты знаешь, кто сидит в тыкве? Оказывается, там просто одинокий маленький мамонт. Кончается лето — Ма… Кто? Мышонок Терентий разволновался. От волнения его голубая шерсть стала синей. — Мы его спасем! — Мышонок поддернул трусики и спросил шепотом: Миша, ты умеешь спасать мамонтов? — Миша не умеет, — сказала прабабушка Агриппина. Прабабушка сидела под яблоней, вязала шапку с помпоном. Мышонок Терентий вытаращился на нее: мол, откуда она? Прабабушка спрятала вязанье в корзинку. — Терентий, ты меня удивляешь. Какая прабабушка усидит дома, когда ее правнук кричит и вопит у реки?! — А что касается мамонтов — спасать их не умеет никто. Их никогда не спасали. — Как же нам быть? — спросил мышонок Терентий. Прабабушка Агриппина пожала плечами. — Теперь я пойду домой, — сказала она. Посмотрела на тыквы жаркого спелого цвета. Вздохнула: — Кончается лето… — И, стараясь не горбиться, пошла. И все же как спасти мамонта?! — Ты не умеешь, я не умею. — Одна голова хорошо — две головы лучше. — Значит, вдвоем мы гораздо лучше не умеем спасать мамонта. Друзья размышляли над этим очень трудным вопросом, пока не услышали странный звук: «Уф-ффф…» Посмотрели на тыкву, которая росла вниз, а из нее маленький мамонт торчит — голова, плечи и передние ноги наружу. Ресницами хлопает и тяжело отдувается. — Как же ты вылез? — спросил жеребенок Миша. — Разве мамонты могут лазать по стенам тыквы? — Уф-ффф, — запыхтел мамонт. — Извините. Меня кто-то подталкивает и выталкивает. Но здесь моему животу узко. Жеребенок Миша и мышонок Терентий бросились в сарай, упавший в траву. Отыскали веревку. Обвязали мамонта. Дернули что есть мочи. Мамонт ни с места. Друзья потянули еще раз. Опять что есть мочи. Но сил у них не хватило. Тут послышалось тонкое бодрое пение. Вокруг жеребенка Миши и мышонка Терентия шныри зашныряли, зашмыгали. И прямо перед ними из ничего возник мормыш Свиря. Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня и Саламандрик ухватились за веревку. Мормыш Свиря постучал по тыкве согнутым пальцем, вздохнул и скомандовал: — Дружно… Рр-разом! Веревка натянулась — загудела. У тыквы треснула горловина. Мамонт шлепнулся на землю и затрубил радостно. А вместо тыквы, которая росла вниз, лежала на земле тыква расколотая, вся в глине — усталая очень. — Ах, какое высокое небо! — шептала она. — Ах, как птицы поют. Кончается лето… Он уснул, улыбаясь Ни царапин, ни ушибов у мамонта не оказалось. Малыши падать умеют. Этому их учить не нужно. Маленький мамонт смотрел на жеребенка Мишу и мышонка Терентия большими глазами. Глаза у него были такие ясные, такие доверчивые, что жеребенку Мише и мышонку Терентию вдруг очень захотелось стать посмелее, повыше ростом, подобрее и покрасивее. Ресницы у мамонта были длинные. Коротенькие клыки загибались кверху. Казалось, мамонт широко улыбается. Но если присмотреться, мамонт улыбался застенчиво. — Здравствуйте. Взрослого имени у меня нет, а мама зовет меня Гдетыгдеты, — сказал он. — Вы не знаете, где моя мама? — К сожалению, не знаем, — ответили ему жеребенок Миша и мышонок Терентий, смущаясь. — Кто же разрешит мне съесть тыкву? — грустно спросил Гдетыгдеты. — Мы! — дружно воскликнули жеребенок Миша и мышонок Терентий. — Ешь на здоровье. Гдетыгдеты поблагодарил и принялся есть тыкву. Жеребенок Миша и мышонок Терентий стояли неподалеку и размышляли, как объяснить маленькому мамонту его чудесное появление на свет и то, что он остался без мамы. А он, съев тыкву, подошел к жеребенку Мише и мышонку Терентию и спросил: — Извините. Вы еще не узнали, где моя мама? — Нет, — сокрушенно ответили жеребенок Миша и мышонок Терентий. — Как жаль. Кто же мне разрешит съесть вторую тыкву? — Пожалуйста, ешь, — разрешили ему жеребенок Миша и мышонок Терентий. Мамонт Гдетыгдеты сказал: «Большое спасибо» и пошёл есть вторую тыкву. А когда съел, вздохнул устало и сонно. В небе летел самолет. По шоссе мчался автобус междугородный «Москва — Ленинград». Мамонт Гдетыгдеты проводил их взглядом и еще раз вздохнул. — Извините, — сказал. — Вы все еще не знаете, где моя мама? — Он помигал длинными ресницами и объяснил: — Я всегда сплю, прислонившись к маминой ноге. Жеребенок Миша и мышонок Терентий посмотрели на свои ноги. — Извините, — вздохнул Гдетыгдеты. Тут послышался ласковый переливчатый смех — смеялась Мишина речка. — Иди сюда, Гдетыгдеты, — сказала она. — Перед сном нужно умыться. Даже обязательно, если маленький мамонт съел две большие тыквы. Пока Гдетыгдеты умывался, Мишина речка рассказывала ему сказку. А когда он умылся и отряхнулся всей кожей, речка сказала: — Прислонись к стволу яблони. Он прислонился. Яблоня наклонила ветку, на которой висело единственное яблоко. Гдетыгдеты съел его и уснул, улыбаясь. А Мишина речка сказала тихо: — Может быть, мамонты и не вымерли, может быть, они превратились в деревья. В те, что одиноко стоят посреди полей и лугов. Мамонта нужно закрыть мешковиной — Миша, что же нам делать теперь? — спросил мышонок Терентий. Тут раздался велосипедный звонок и вкатил Попугаев Вовка. Увидав мамонта, Вовка замер. На велосипеде замереть трудно — Вовка тут же упал носом в тыкву. Но даже не закричал скандальным голосом, не пнул тыкву ногой. — Вот это да! — прошептал он. — Выходит, я врун. Я сказал милиционеру товарищу Марусину, что тут хищный зверь. Что вас он уже растерзал. — А тебе кто сказал? — Известно кто — Индрик. Милиционер товарищ Марусин шел вместе с Вовкой, но Вовка на велосипеде, конечно, обогнал пешего. — Нужно составить рапорт и немедленно послать его по начальству, сказал милиционер товарищ Марусин, оценив обстановку. — Тебя, — он повернулся к Вовке, — попрошу сохранять тайну. Вас, обратился он к жеребенку Мише и мышонку Терентию, — попрошу оставаться здесь и на всякий случай прикрыть маленького мамонта мешковиной. У вас имеется мешковина? — Найдем в сарае, упавшем в траву, — сказал жеребенок Миша. — Желаю вам всего наилучшего. — Милиционер товарищ Марусин повернулся круто и зашагал в город, обеспокоенный судьбой мамонта. Вслед за ним Попугаев Вовка умчался, тоже торопясь очень. — Ты не можешь мне объяснить, чего они так растревожились? — спросил мышонок Терентий. — Боятся, чтобы мамонт не заболел ангиной, — ответил ему жеребенок Миша. — Если он заболеет, его будет трудно лечить. Мамонты — не слоны, они не привыкли к лекарствам. Тайна разрасталась Попугаев Вовка терпел два часа. Сначала он терпел легко. Гулял и на всех мальчишек и девочек смотрел свысока: он знал такое, а они, глупые, ничего не знали. Потом тайна стала в нем разрастаться и щекотать изнутри. Он даже купил ирисок, чтобы заклеить рот, чтобы вдруг не сказать. Но тайна разрасталась и теперь просто жгла его. Попугаев Вовка, конечно, не знал, что тайна обладает способностью разрастаться, поворачиваться другой стороной и что, в конце концов, самое таинственное в хорошей тайне — это вопрос, что с нею делать. Попугаев Вовка выпил три стакана газированной воды с сиропом, но это не помогло. Он выпил воды без сиропа. Он пел песню: «Шла собака через мост…» Он прыгал. Даже кричал. Потом не выдержал. Подозвал маленькую девочку Таню и сказал ей: — Танька, держи язык за зубами. Я тебе сейчас такую тайну открою ахнешь. Таня очень хотела ахнуть. — Давай, — сказала она. — Говори быстрее. Когда она все узнала, тут же поклялась молчать до могилы. Вовке стало полегче. Он потолкался возле туристов, намекая, что они, может быть, в скором времени ахнут все, как один. Когда Вовка шел домой, навстречу ему попался зверь Индрик. — Вовка! Страшный секрет… — зашептал зверь Индрик таким таинственным шепотом, что его слышно было за всеми углами сразу. Ланцы-дранцы! Мамонт-многоед объявился. Прямо из земли вылез. Громадный, как дом. Ты, Вовка, где ходишь? Ты, Цынцы-брынцы, о чем думаешь? Беги в магазин, пока не закрыли. Ребята все конфеты скупили и все печенья. Ты знаешь, сколько конфет нужно мамонту? Три тонны в день. Мы берем над ним шефство. Попугаев Вовка побежал в магазин. Оказалось, что ни конфет, ни печенья в магазине нет — все раскупили. — Эх! — сказал Вовка. — Что же я ему теперь принесу? А мог бы все самым первым купить. Ты будешь его любить больше Жеребенок Миша и мышонок Терентий уснули в сарае, упавшем в траву. Во сне жеребенку Мише показалось, что кто-то тихонько плачет. Жеребенок Миша проснулся и на самом деле услышал, что рядом тихонько плачет мышонок Терентий. — Ты что? — спросил Миша. — А ты… — ответил мышонок, — ты будешь его любить больше. — Кого? — Гдетыгдеты. Жеребенок Миша сразу понял, в чем дело. — Ты же знаешь, — сказал он, — когда меня спрашивают: «Кто твой лучший друг» — я отвечаю: «Мышонок Терентий. Он, между прочим, художник». И с гордостью добавляю: «Он самый верный и самый отважный мышонок на свете. К тому же он такой голубой». — А мамонт и без всего этого — мамонт. — Мышонок Терентий всхлипнул и отвернулся. — Я даже не предполагал, что ты можешь плакать, — сказал жеребенок Миша. — Ты меня удивляешь. — Я тоже не предполагал. А потом подумал: ты копытный, он копытный. А я с когтями. — У кошки тоже когти, но это ничего не доказывает, даже наоборот. Ты лучше подумай, пожалуйста, сколько ему нужно тыкв на завтрак? — Одну, — сказал мышонок Терентий. — Нечего его баловать. — Давай пойдем на него посмотрим, — предложил жеребенок Миша. — Может быть, во сне мешковина с него сползла, может быть, ему теперь холодно. Они встали. Подошли к яблоне. Луна светила холодным светом. Прислонившись к стволу яблони, спал Гдетыгдеты. Во сне он чмокал губами. Он был таким одиноким, что у мышонка Терентия и у жеребенка Миши защемило в носу. — Он такой маленький, — сказал жеребенок Миша. Мышонок Терентий тут же подумал: «Наверное, одной тыквы на завтрак ему будет мало. Наверное, ему нужно две — самые сладкие». — Мы оба будем любить его больше, — сказал мышонок Терентий. Жеребенок Миша с ним согласился. — Я теперь так и буду говорить: «У меня с моим лучшим другом, мышонком Терентием, есть еще маленький друг Гдетыгдеты. Мы его очень любим, потому что, кроме нас, у него никого нет». И тут они оба почувствовали, что стали гораздо смелее, гораздо добрее, выше ростом и, безусловно, красивее. Маскировка Звонок прозвенел. Жеребенок Миша и мышонок Терентий разом вскочили. Кто звонит? — спросили они друг друга. Тут же увидели, что еще очень рано. Солнце едва поднялось. Гдетыгдеты спал. Друзья поправили на нем мешковину, мокрую от росы. Звонок опять зазвонил — напрямик через кочки и через кусты мчался на велосипеде Попугаев Вовка. — Что случилось? — спросил жеребенок Миша, когда Вовка спрыгнул на землю. — Кошмар! — сказал Попугаев Вовка. — Думаете, легко исправляться? Думаете, раз-два — и все тут? — Объясни, пожалуйста, толком, — попросил мышонок Терентий. — Ребята все конфеты в магазинах скупили и все печенья. Три тонны. Сейчас прибегут кормить Гдетыгдеты — вот какой я ушастый глупый осел. — Да, — сказали друзья сокрушенно. — Теперь нам ясно, чего опасался милиционер товарищ Марусин. — Маскировка! Вот что поможет! — воскликнул мышонок Терентий. Они принялись быстро думать, как бы половчее замаскировать Гдетыгдеты. — Сделаем из него копну, — предложил жеребенок Миша. Попугаев Вовка работал как бешеный. — Быстрее! — покрикивал он. — Быстрее, я вас прошу. Маскировать мамонтов лучше всего в сонном виде. На лугах вдоль Мишиной речки стояли небольшие копешки сена, накошенные для набивки сенных подушек. Летом на балконе так хорошо отдыхать на сенной подушке. От нее пахнет медом. Друзья наметали вокруг мамонта Гдетыгдеты копну. Прорыли в сене отверстие для дыхания. Попугаев Вовка прикрыл отверстие мешковиной: маскировка — так уж по всем правилам. И вовремя. На дороге показались толпы мальчишек и девочек с кошелками и кульками. — Первый удар я возьму на себя, — сказал Попугаев Вовка. Накормим его до отвала Бежали нарядные девочки. Они, конечно, надели самые красивые платья. Бежали мальчишки, одетые как попало. Они, конечно, проспали. Бежали с кульками, кошелками, корзинками. Некоторые несли пироги, завернутые в полотенца. Попугаев Вовка руки расставил. — Вы куда? — закричал он. — Про мамонта я все наврал. — При чем тут ты? — спросили мальчишки и девочки. — Мне про мамонта Таня сказала. — Мне про мамонта Павлик сказал. — Мне — Сережа. — Мне — Зина. Сквозь толпу протиснулся растрепанный грубиян-второгодник Костя Гостев. — Ты, Попугаев Вовка, последний узнал и помалкивай. Ты не купил ни конфет, ни печенья, а еще руки тут растопыриваешь. Говорят — показывай мамонтюгу! От такого слова ужасного жеребенок Миша и мышонок Терентий зажмурились. Маленького Гдетыгдеты, такого совсем одинокого, назвать мамонтюгой! Надо же ведь такое придумать! Жеребенок Миша и мышонок Терентий решительно сделали шаг вперед. — Как тебе не стыдно! — сказали они. — Это вам как не стыдно мамонта прятать! — возмутились мальчишки и девочки. Они так громко кричали, что маленький Гдетыгдеты проснулся. Нужно сказать, что все мамонты — и маленькие, и большие — не любят шума. Они от шума бегут. Девочки первыми увидели убегающую копну. — Ой! — удивились они. — Сено бежит! Мальчишки тут же смекнули про маскировку. Стали сено расшвыривать. Попугаев Вовка защищал мамонта кулаками, ногами и головой. Украсился Попугаев Вовка синяками и шишками. Жеребенок Миша и мышонок Терентий попробовали призвать любопытных к порядку. — Простите, мамонт еще не завтракал, — говорили они. — Он еще маленький. У него режим. Мальчишки и девочки совали мамонту печенье, конфеты, мармелад, шоколад, ириски. — Мы накормим его до отвала! Мы ему все принесли. Даже сливки. Гдетыгдеты хотел вежливо поздороваться с ними. Но куда там! Только он открывал рот, мальчишки и девочки запихивали ему что-нибудь вкусное, по их мнению. Ах наше мнение! Мы уверены: все, что нравится нам, должно нравиться мамонту. Девочка Таня тянула мамонта Гдетыгдеты за хвост. Не из озорства, конечно, она была добрая девочка. Ей хотелось, чтобы мамонт посмотрел на нее и попробовал пирожок с земляникой. А из города на автобусах уже выезжали туристы, увешанные фототехникой. И не известно, что случилось бы с мамонтом Гдетыгдеты, поскольку туристы, в отличие от ребятишек, любят не столько кормить и гладить мамонта, сколько взять что-нибудь на память. Но тут из сарая, упавшего в траву, вышел мормыш Свиря, а также шныри Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня и Саламандрик. Они взъерошили свои разноцветные волосы, стали их быстро и крепко тереть ладошками. Искры посыпались. Грохнула молния. И хлынул дождь. Обрушился ливень. Форменный водопад. Он заглушил все звуки и все закрыл. Дождь Дождь был такой плотный, такой непроглядный, что многие заблудились в нем, как в лесу. Некоторым мальчишкам и девочкам, школьникам, все же удалось добраться до города. Они тут же сообщили о стихийной беде. Отряд милиции во главе с милиционером товарищем Марусиным был брошен на поиски. — Главное — отыскать малышей, — сказал своим подчиненным милиционер товарищ Марусин. — Школьники сами дорогу найдут. Милиционеры справились с этой задачей хорошо. Ни один малыш не потерялся. Были найдены также восемнадцать щенков, четыре ягненка и упрямый бычок. Школьники сами дорогу нашли. Правда, некоторые объявились только через два дня в районе Валдая. Когда милиционера товарища Марусина спрашивали, что случилось, он говорил так: — Форменное безобразие. А на вопрос: «По какой причине?» — отвечал: — Мы еще не умеем уважительно относиться к мамонтам. Босиком по траве Выбравшись из дождя, друзья очутились перед Воротами посреди поля. За Воротами было сухо и зелено. Там стоял мормыш Свиря. Пританцовывали шныри Чуня, Друня, Шишигуня, Мара, Свара, Макакуня и Саламандрик. — Мы вас ждем, — сказали они. — Нужно спешить. — Куда? — спросил Попугаев Вовка. Мормыш Свиря сказал ему: — Ты, Вова, домой пойдешь. Твои родители очень волнуются. На весь город нервничают. — Я все понял, — сказал Вовка, опустив голову. — Потому что я не умею хранить тайну. И Ворота посреди поля сами перед Вовкой закрылись. Вовка домой пошел. Над ним ласточки щебетали. Вовка голову поднял и сказал им: — Хорошо, что я не понимаю птичьего языка, не то я бы разболтал, что вы к отлету готовитесь. Под кустом зверь Индрик лежал. — Где твоя дребезжалка на двух колесах? — спросил он. — А ты… — начал было Попугаев Вовка, но зверь Индрик его перебил. — Научись, Попугаев Вовка, ходить босиком по траве, — сказал он. — А ты… — опять начал было Попугаев Вовка. — Давай лучше песню споем про собаку, — сказал зверь Индрик. Вовка сел с ним рядышком, и они запели: Шла собака через мост, Оторвала кошке хвост. Гуси, гуси — га-га-га… Куда бежишь, моя нога? Это была очень грустная песня. Попугаев Вовка пел и думал про себя: «Кончается лето, а я ни разу не прошелся по траве босиком». Я буду подниматься над лесом Жеребенок Миша, мышонок Терентий и Гдетыгдеты шагали за мормышем Свирей. Шныри шныряли и шмыгали вправо-влево. И напевали. Только бодрых нот в их нынешнем пении не было. Дорога обрывалась у озера. Жеребенок Миша спросил: — Разве эта дорога идет сюда? — В этой сказке сюда, — ответил ему мормыш Свиря. — Нужно спрятать мамонта Гдетыгдеты. Маленький мамонт кивнул: — Меня нужно спрятать получше. Иначе я привыкну к сластям. И будут меня называть мамонтюгой. Озеро блестело среди вековых сосен. Берега у него были песчаные. Вода синяя. И небо отражалось в воде, как, наверное, вода отражалась в небе. — Иди прямо в озеро. На самую середину, — сказал мормыш Свиря. — Мы его больше никогда не увидим?! — воскликнули жеребенок Миша и мышонок Терентий. Они бросились обнимать Гдетыгдеты. — Я вас тоже люблю, — сказал маленький мамонт. Когда Гдетыгдеты дошел до середины озера, шныри замерли, склонили свои разноцветные головы, как цветы после дождика. Мормыш Свиря махнул рукой. Синий цвет озера сгустился на середине. Закружился воронкой. И закипел как бы… Из озера поднялось облако и поплыло по ветру над древним бором. Где ты, Гдетыгдеты? Жеребенок Миша и мышонок Терентий сидели на самом верху самой высокой башни, в избушке-сторожке. Смотрели в окно. Тосковали. Мимо проплывали облака. Они торопились куда-то, теснили друг друга. Вдруг одно облако, не очень большое, отстало от всех — медленно плывет. Потом и вовсе остановилось. Прямо возле окна. — Как живете? — спросило оно негромким знакомым голосом. — Тоскливо живем, — ответил мышонок. — Купаться хотим пойти, а все сидим и сидим и сами не знаем, чего сидим… — объяснил жеребенок. — Зачем ходить? Прыгайте в меня и купайтесь, — сказало облако. Жеребенок Миша и мышонок Терентий в облако прыгнули, с головой окунулись. Вынырнули — сверху солнышко светит, с боков приятной прохладой обдает. Поплыли… Внизу под стенами крепости ребятишки и взрослые стоят, шумят удивленно: — Смотрите, смотрите! Жеребенок Миша и мышонок Терентий в облаке купаются. — Хорошо им! — Чудесно… А жеребенок Миша и мышонок Терентий плавают в облаке наперегонки — на боку и на спинке. Наконец облако говорит им: — Снижаться будем. Вы меня ногами взбаламутили. Я сейчас на землю прольюсь дождем. — И мы прольемся? — спросили мышонок и жеребенок. — Я ушибусь очень. — А я разобьюсь даже. — Ничего, вы пока ногами не шевелите, вы отдохните пока, — сказало им облако. — Я осмотрюсь, найду местечко поудобнее. Опустилось облако ниже… Еще ниже… И пролилось дождем в озеро. Жеребенок Миша и мышонок Терентий с головой окунулись. Вынырнули сверху солнышко светит. Вода с боков прохладная. Заработали они ногами. Спрашивают: — Облако, где ты? Где ты? — Я здесь, — отвечает облако негромким знакомым голосом. Тут жеребенок Миша и мышонок Терентий голос узнали. — Гдетыгдеты! — закричали они. Над озером поднялось легкое облако, приняло форму маленького мамонта, помахало хоботом и поплыло к вершинам древнего бора. И все вокруг закружилось, как медленные карусели. Воздух стал ароматным. А всякий природный цвет — ярким. Маков Цвет В Новгороде это случилось. В Новгороде произошло. В замечательном городе — древнем Новгороде. Во-первых — не так давно, во-вторых — люди в суете уже позабыли — дело обычное. Позабывать легко, как с горки скатываться. А началось все с мамы. Попугаеву Вовке мама подарила на Новый год ныряльные ласты, хоккейную маску, килограмм леденцов и билет на «Елку» в Дом культуры химиков. Проснулся Вовка — подарки на стуле ленточками перевязанные шелковыми. Вовка ленточки сдернул. Тут же схрупал горсть леденцов. В ныряльных ластах и в хоккейной маске пошел умываться и завтракать. А на завтрак были оладьи и четыре сорта варенья. Вовка поел сытно. Каждый знает, чтобы оладьями завтракать, хоккейную маску нужно сдвигать на лоб. Отдышался Вовка. Хотел было в Дом культуры химиков на «Елку» идти в ластах и в маске, но мама стала в дверях и воскликнула в сильном волнении: — Ты меня убиваешь, Вова! Что она имела в виду, Вовка не понял. Вовка был упитан, розовощек, лицо имел гладкое, надутое изнутри здоровьем, незатейливым честолюбием, благодушной гордостью и незатруднительной любовью к родителям. Имелась у Вовки в прошлом году морщинка, проложенная печалью о маленьком мамонте Гдетыгдеты, но ее затянули добрые утра и покойные ночи. Два дня веселился Вовка без устали, на третий день прибыл он со своим замечательным первым «А» классом в городской музей на экскурсию. В новом костюме клетчатом с девятью карманами. Ну что в том музее — что? Не для веселых каникул дело: топоры каменные, платья старушечьи, шали, полотенца, ложки, плошки, прялки, веретена. Ходил Вовка, скучал. Крутил в руках малиновый карандаш. Затылок карандашом чесал. Веснушек себе наставил малиновых. И скучая, и зевая, нарисовал Попугаев Вовка на белой мраморной колонне Скверняшку кривобокого с перекошенной рожей и щербатыми треугольными зубами. И ничего не почувствовал он сначала: ни задорного смеха от своего озорства, ни стыда, ни раскаяния. И не заметил он, что белый нежно-задумчивый мрамор зашелушился и сморщился. Не заметил, что все вокруг сделалось вздорным: скульптура — «тяп-ляп». Вышивки — «шаляй-валяй». Росписи — «разлюли-малина». Парча скукожилась. Эмали выцвели. Портреты покрылись синюшными пятнами и бородавками. Вазы стройные сгорбатились. Не заметил ничего этого Вовка Попугаев. И никто из его одноклассников-первоклассников не заметил. Но какое-то время спустя ощутил Вовка внутри себя лед. Будто он проглотил сосульку и сосулька эта стоит в груди прямо под косточкой и не тает. Вовка горячего чая попил — не тает. Какао попил — не тает. Вскипятил пепси-колу. Попил — не тает. Уселся Вовка грустный перед маминым большим зеркалом, в сто первый раз примерил ласты и маску. А они к нему и прилипли-приросли. Дернул Вовка левый ласт — больно. Дернул правый ласт — больно. Потянул маску с лица и испугался — а ну как вместе с маской сорвутся и нос, и уши и брызнет на красный ковер синяя кровь пластмассовая. Закричал Вовка в ужасе. Прибежала мама. Бросилась помогать Вовке. А Вовка кричит: «Ой, больно, больно, больно!» Позвала мама для Вовкиного спасения соседей по лестничной площадке: соседа-шофера, соседа-инженера, соседа-портного — Вовкин папа, испытатель парашютов, был в это время в командировке в секретной местности. Соседи совещались долго. Выпили бидон кваса и решили проконсультироваться на работе у новаторов — у новаторов передовой ум и свежие мысли. Хотела мама позвонить мужу по особому каналу связи, но не решилась — у мужа шла серия ответственных затяжных прыжков. Позвала мама слесаря-водопроводчика дядю Васю. Принес дядя Вася ящик инструментов: и ножницы по железу, и напильники, и тиски, и клещи, и зубила. Стал Вовку спасать. Но весь инструмент его сразу испортился — согнулся и затупился. — Автогеном надо, — сказал дядя Вася. Автогеном мама не разрешила. Позвонила она ученым-химикам. — Кислотой надо, — сказали химики. — Азотной. Кислотой мама не разрешила. Позвонила в «Скорую медицинскую помощь». «Скорая медицинская помощь» тут же приехала, гудя и мигая. И уехала тихо — оказалась бессильной. Прознали об этой беде Вовкины одноклассники. Пришли и прямо с порога — авторитетно: — Попугаев, не хнычь. Мы справимся. Силой мысли. Но оконфузились. Тогда они съели все леденцы, запили чаем, а девочка Люся взяла у Вовки автограф. Она сидела с Вовкой за одной партой. Иногда, особенно в те дни, когда Вовка не толкал ее локтем в бок и не терзал ее ухо фразами вроде: «Слышь, Люська, дай списать арифметику» или «Ну, Люська, ты у меня получишь за вредность», Люся к Вовке относилась ласково, как сестра, и угощала его вкусными бутербродами. Но может быть, началась эта сказка еще раньше, в Москве, в тот день, когда один первоклассник, розовый от мороза и сытного завтрака, нацарапал на царь-колоколе слова: «Я тут был. С бабушкой Элеонорой». А может быть, в Ленинграде, когда другой первоклассник, тоже розовый от здоровья и силы, написал на спине мраморной девы: «Моряком быть лучше». А может, в Киеве, когда очень веселый ученик первого «В» написал на Золотых воротах — «Вася Пузырь». А может, в Риге, когда маленькая девочка нарисовала мелом на только что покрашенной стене дома барышню и написала с ошибками: «Прикрасная прынцесса». Но может быть, еще раньше. Кто знает. Потому и сказка, что начало ее уходит в самую глубь времен. А той ночью в Новгороде, когда луна стала близкой и теплой, как настольная лампа, в городском музее появилась волшебница Маков Цвет. Легкой поступью, в козловых [1] полусапожках, в полушубке расшитом, в полушалке ярком прошлась она по паркету. Козловые — замшевые. Остановилась у мраморной колонны, на которой Попугаев Вовка нарисовал Скверняшку косого, кривоносого, кривоногого, четырехпалого, с перекошенной рожей и щербатыми треугольными зубами. Стояла долго. Потом заплакала тихонько. И тут зашуршало вокруг нее что-то, залопотало, томясь и жалуясь, — это обезображенная Вовкиным пустомыслием красота стала осыпаться пылью с полотенец древних, скатертей старинных, с набивных шалей, вышитых рубах, златотканой парчи, с расписных блюд и ложек, с изразцов и финифти. Все осыпалось и свилось в клубки, как обычно сваливается и свивается пыль. Окружили эти клубки волшебницу Маков Цвет. Вот они уже поднялись ей по пояс. Колышутся. Стонут. 1 Козловые — замшевые. Сняла волшебница Маков Цвет пушистые белые рукавички, сказала заклинание да в ладошки легонько хлопнула — и поплыли туманы цветные: и синие, и зеленые, и фиолетовые — всякого оттенка. От этих туманов клубки пыли как бы засветились изнутри и вдруг обернулись ландышами, танцующими девушками, лошадками, козами, сороками, петухами… Плачут: — Как Вовка-то Попугаев по волшебному столбу малиновым карандашом черкал — так по нам словно острым ножом… Отпусти ты нас, Маков Цвет, в пределы, в которых мы зародились. — Отпущу, — сказала волшебница. — Ступайте. Летите. — Хлопнула она еще раз в ладошки. Полыхнула молния. Завинтился вихрь. Засвистало печальным свистом. Луна за окном стала еще желтей. Попугаев Вовка в этот момент проснулся, ноги в ныряльных ластах свесил с кровати. Приснилось Вовке, будто все, что было в нем хорошего, веселого, доброго, выпрыгнуло из него в виде птиц, лошадок, цветов, петухов, леопардов, построилось тесными парами, как детсадовцы в дождь, и ушло. Вовка даже их грустные разговоры слышал, мол, как же теперь Вовка будет жить — нет у него ничего святого. Мол, кому красоты не жаль — тому ничего не жаль. — Мама… — прошептал Вовка. Мама прибежала — мамы шепот детей хорошо слышат. Поставила Вовке градусник — градусник покрылся инеем. Обложила мама Вовку грелками, напоила горячим чаем с малиной, земляникой, черникой и клюквой. Отошел Вовка, порозовел. Лесные ягоды ему цвет дали, в лесных ягодах все есть, чего нет в садовых. Весь Вовкин класс, первый «А», в эту ночь проснулся. Всем стало холодно и тоскливо. Всем захотелось поплакать. Волшебница Маков Цвет в музее сидела на сундуке, который только что был изукрашен розами, и ревела. Потом слезы рукавичкой промакнула и сказала в нос: — Вовка Попугаев, прибудь. Раздалось шипенье, хрипенье, словно в водопроводе кончилась вода, и Попугаев Вовка явился — прибыл. Как есть: в ночной рубашке, в ластах, в маске. Заспанный. — Хорош, — сказала волшебница Маков Цвет. — Переслащенный, перевитаминенный, пересметаненный. — Приблизила она ухо к Вовкиной груди. Послушала. — Сердце у тебя, Вовка, не бьется. — Не бьется, — согласился Вовка. — Оно стучит, как пламенный мотор. Волшебница Маков Цвет провела по колонне ладошкой. Скверняшка свалился на пол. Стоит на кривых ногах перед Вовкой, зубы скалит. — Вот так, — говорит волшебница Маков Цвет. — Избыток жиров, белков и углеводов, витаминов, шоколадов и мармеладов мы сейчас из тебя, Вовка, в Скверняшку перенесем. Будут два Вовки. Одному не справиться — очень трудное дело. Защипало у Вовки во всех местах, защекотало и зачесалось. А когда унялось — глядит Вовка, а перед ним он. Только голый. И глаза скорбные. Подобрала волшебница Маков Цвет новому Вовке одежонку по росту из музейных выцветших экспонатов. Заклинание сказала… В колонне будто дверь отворилась в лето. Очень далекое, давнее. Вовка это сердцем почувствовал. Сердце у него уже не стучало, как пламенный мотор, а билось негромко, и даже щемила его тоска, — может, от раздвоения. — Ну, всего тебе, Попугай, — сказал второй Вовка. — Жди от меня вестей. Не трясись, я постараюсь самостоятельно справиться. — А зовут тебя теперь как? — Так и зовут — Полувовка. — Полувовка улыбнулся и ушел туда — в то далекое. В залах музея свистнуло сильно. Мигнули дежурные лампочки. Коты и кошки на крышах стали чернильного цвета. Желтая луна в небе — оранжевой. Вовка Попугаев снова оказался в своей кровати. Сидит, ноги свесил, но чувство у него такое, что он идет. И одиноко ему и страшно. А идти надо. «Может, не он Полувовка, а я, — Вовка подумал. — Может, ему волшебница Маков Цвет все самое лучшее отвалила. А я, может, теперь совсем никто». И заплакал Вовка Попугаев от жалости к самому себе громкими горько-солеными слезами. Первый «А» — двадцать девять человек (с Попугаевым их было тридцать) — на следующий день пришел в школу. Сказал первый «А» нянечке тете Леле: «Нам песню разучивать», расселся за парты и некоторое время молчал. Все видели в эту ночь странные сны. Синих лошадей с электрическими глазами. Красных жестяных козерогов. Желтых раков. Все эти сомнительные животные странно подмигивали и говорили: «Мы, только мы. Наш, только наш…» Но наверное, самый странный сон видела Люся. Снилось ей целое поле ломаных игрушечных автомобильчиков. По этому полю идет Попугаев Вовка один-одинешенек, худой-прехудой, совсем малокровный, в ластах и в маске. Жутко воет и на глазах ржавеет. — Надо ему обязательно помочь. Если не мы, то кто же? — сказала Люся. Тут поднялся шум: мол, кто же спорит — один за всех и все за одного! Посыпались предложения. А именно: сводить Попугаева в баню — в парилку, потом окунуть в прорубь… Напоить постным маслом, чтобы насквозь промаслился… Устроить ему вибрацию… Староста Петя Ковалев прекратил это слововерчение и приказал отнестись к вопросу серьезно. Первоклассники, это же всем известно, ребята толковые — самые замечательные мужики. Они уже многое знают, но еще не накопили самодовольства, чванства и самомнения. Это не пятиклассники, которые только и думают, что они силачи и верзилы. Первый «А» быстро и собранно выделил из своей среды «мозговой трест» в составе трех человек. Сам помчался на улицу кататься кубарем с ледяной горы. В «мозговой трест» вошли отличники Петя Ковалев, Даля Напускнайте и устойчивый троечник — лодырь Яшка Кошкин. Яшку взяли для сумасшедших идей и оригинальных мыслей. Кошкин предложил вывезти Вовку в Париж и там демонстрировать как достижение научной мысли, мол, у нас — вот, а у вас нету. Отклонили с негодованием. Кошкин предложил раскормить Вовку пончиками — от пончиков все лопнет: и одежда, и маска, и ласты. Отклонили из человеколюбия. Яшка предложил подключиться к какой-нибудь летающей тарелке и переключить груз решения проблемы на плечи инопланетников. Отклонили за неимением тарелки. Тогда Яшка предложил подключить Попугаева Вовку либо к шаровой молнии, либо к Далиному японскому телевизору. — Как шарахнет!.. — уверял Яшка. Отклонили по многим причинам. Сами отличники не могли придумать ничего, кроме вазелина. Тогда обидевшийся на них, но отходчивый Яшка Кошкин предложил разделить класс на две группы, по интересам. У кого интерес к науке, пусть выводят специальную породу муравьев, которые пластмассу и резину жрут, но кожу тела не трогают. У кого интересы к спорту, пусть разрабатывают правила игры под названием ватерхоккей. Этот спорт специально для Вовки, поскольку он первый на земле человек-хокфибия. С него все начнется. Сначала Попугаев Вовка будет гениальным голкипером, потом заслуженным мастером спорта, чемпионом мира и олимпийских игр и, наконец, памятником из бронзы. К памятнику съедутся толпы болельщиков и почитателей со всех континентов. — А мы, его друзья и товарищи, будем рассказывать, каким замечательным и образцовым был Попугаев в детские годы… Задумался «мозговой трест». — У меня дядя, мамин брат, спортивный начальник. Возглавляет приток молодых. Его ватерхоккей взволнует, — это Яшка Кошкин сказал. — У меня мама генетик — спрошу насчет муравьев, — это Петя сказал. — Везет лоботрясам, — это Даля сказала. — Скоро о нашем Вовке узнает весь мир. Пошли кататься с горы. Последнее предложение «мозговому тресту» пришлось по душе. С шумом и гиканьем помчались они кататься с ледяной горы, где визжал, пыхтел и летел куда-то первый «А» класс. А Попугаев Вовка сидел дома. Сильно переживал. Какая у него была перспектива? А никакой. Брюки не надеть — ласты мешают. Лежит Попугаев на диване, и слезы бегут по его бледным впалым щекам под хоккейной маской. «Я больше не буду», — говорит он мысленно. Знает, что провинился, только не знает — в чем. И волшебницу Маков Цвет, и волшебную мраморную колонну, и Полувовку грустного не помнит — заспал. Первоклассники все заспать могут. Особенно если сон приятный приснился — летний. Кажется Вовке, будто идет по теплой траве. Пчелы гудят. А он все в гору, все в гору… Полувовка шагал по холмам и лощинкам, по березовым рощицам и лесам липовым. Куда идти — он знал, как знают направление птицы, улетающие на юг. Зачем идет — тоже знал: чтобы спасти рукотворную красоту и Попугаева Вовку. Хоть и засахаренный этот Попугаев, но в душе у него, в самом укромном местечке, теплится искорка. Идет Полувовка по теплой траве. Только сил у него немного. Разделила волшебница Маков Цвет силы Попугаева пополам. А Попугаеву и так на одного — только в цирк сходить да в кино сбегать. От пастилы, от витаминов, от шоколадов-мармеладов, от оладушек да котлеточек, от бульончиков и компотиков какая у первоклассника мощь? Нулевая! Мощь бывает от заботы. От беззаботности — легкая резвость. Вот и идет Полувовка на одном упрямстве. Березы, липы, рябины дышат на него свежестью. Дубы и сосны подбадривают: «Уже близко», «Уже рядом. Держись». Вот Полувовка в низинку спустился болотную, кочковатую, темную. Злые травы ноги ему оплетают, хлещут по рукам, по лицу. Черные грибы лопаются шумно. Выдувают Полувовке в глаза горький дым. Дурман-болиголов сбивает его с пути — кружит… И уже упал Полувовка в крапиву. Ползет на коленях. Совсем мочи нет… И все же поднялся он на ноги и позвал: «Помоги, Попугай!» А Вовка-то Попугаев стоял у окна, смотрел, как на той стороне улицы скачут девчонки, у каждой в руке блокнот и ручка — автографистки. За автографами пришли. Фотокорреспонденты снимают Вовкины окна как на фотоохоте. И другие люди тоже толпятся. Глазеют бесцельно — зеваки. А случилось следующее. Сосед-шофер всем своим товарищам-таксистам рассказал в таксопарке о Вовкином горе-злосчастье. Все шоферы такси поделились со своими пассажирами, мол, есть еще в природе невероятное. Сосед-инженер тоже поделился мыслями насчет Вовкиной телесной модернизации. Его друзья-инженеры и техники поделились со своими женами и детьми. Сосед-портной в беседах с клиентами сокрушался, мол, как теперь мальчику одеваться-обуваться? И куда пойдет мода, если еще такие мальчики образуются? Какие нужны башмаки при ластах и какой ширины брюки? А шапки — какие шапки, если вместо лица хоккейная маска? Химики устроили в своем Доме культуры конференцию, где решали Вовкину судьбу с точки зрения химии — науки наук, потому что даже современная арифметика заверчена, говорят, на химии, а уж все таинственное — не без нее. А непознанное — только в ней! Это химики официально назвали Вовку «Хокфибия» — человек будущего. И заявили об этом по радио. Ну и медицина, конечно! В своем Доме культуры медицина устроила симпозиум. Сенсация была. Решили, что Вовка мутант и в дальнейшем мутанты будут бесспорно. Нужно быть готовым к атаке хоккейно-плавательных мутаций [2] . Медицина закрепила за Вовкой наименование «Хокфибия». Мутация — наследуемое изменение свойств и форм организмов. Отсюда — мутант. В добровольном спортивном обществе «Струги красные» была создана детская секция ватерхоккея. 2 Мутация — наследуемое изменение свойств и форм организмов. Отсюда — мутант. А дядя Вася водопроводчик! Он, конечно, рассказал всем своим друзьям-сантехникам, и всем жильцам, у кого кран течет, и всем любителям пива в микрорайоне, и всем старухам. Верил дядя Вася в старух. Говорил: «Если они с бородавками управляются, то и эту гадость сведут». И вот пришел дядя Вася к Вовкиной маме, а Вовкина мама уже никого в дом не пускала: специальные корреспонденты и кандидаты наук все ковры истоптали и несколько раз пережгли пробки. Дал дядя Вася предварительный сигнал — по трубе отопления разводным ключом. Пришел и сказал, что отыскалась в Новгороде знахарка из Старой Руссы по имени Лукоморьевна. Большой силы дама. Дальше дядя Вася сказал: — Придет. Не сомневайся. Ты ей армянского вина поднеси. Не сомневайся. Мне старухи шепнули. Не сомневайся. Жди… Так вот, стоял Попугаев Вовка у окна, смотрел на автографисток и фотокорреспондентов, показывал им язык, они этого, правда, не видели: во-первых — маска, во-вторых — далеко все же. И еще смотрел Вовка на машину, которая сгребала снег. Что-то в ней было знакомое — все гребет и гребет, все себе и себе… То ли монотонные движения ее загребателей, то ли тоска по родному первому «А» повлияли на Вовку, только услышал Вовка далекий крик: «Помоги, Попугай!» И как будто голос знакомый. «Может, мама?» — подумал Вовка. Бросился в кухню. Мама на кухне какую-то старуху за стол усаживает. Старуха веселая. Рот большой. — Меня, милая, Лукоморьевной называют. Передали мне твою печаль, передали… При виде Вовки рот у старухи еще шире сделался. — Это и есть твой отрок? Их сейчас, кажется, самородками называют… — Старуха оглядела Вовку. Бицепсы ему пощупала. По шее легонько стукнула. — Жидковат… — Нацедила в стакан воды из-под крана, фукнула на нее, и вода стала красная. Велела Лукоморьевна Вовке выпить эту красную воду. — Для храбрости… А вода-то, как ядреный квас. — Бородавки, бородавки, — забормотала она, — перескочьте на собаку, а с собаки на ворону, а с вороны на сороку. А с сороки перескочьте на болотную лягушку. А с лягушки на корягу, а с коряги на пиявку. На пиявке и сидите. — У меня нет бородавок, — прошептал Вовка. — Теперь нет, а надысь были. На совести… Теперь иди, отрок… И тут Вовка снова услышал: «Помоги, Попугай!» Кто-то звал его голосом последней надежды. Вовка бросился в свою комнату. И упал… в густую крапиву. Над ним лес черный. Ядовитый пар поднимался из болота. Грибы-поганки светятся — каждая величиной с таз. И со всех сторон пауки идут, боком-боком, на длинных мохнатых ногах. Встал Вовка с колен. Поднял с земли палку. Разогнал пауков. И пошел сквозь крапиву. Сбивает ластами поганки, хоть и большие они, но ломкие. Злые травы и злые кусты хлещут Вовку по лицу. Но ему не больно — на лице у него прочная маска. Прорубает Вовка дорогу палкой и идет вперед и кверху. За ним, положив на его плечо руку, Полувовка идет. И такое у Вовки от Полувовкиной руки по всему телу тепло. «Молодец», — шепчут ему подземные воды. «Растешь», — шепчут высокие сосны. «Уже близко», — говорят березы. И весь светлый лес, тот, что вверху над волчьим лыком и папоротниками, зовет его и дышит ему в лицо теплом и медом. А Вовкина мама на кухне с Лукоморьевной пьют чай. Кажется Вовкиной маме, что Лукоморьевна хоть и старая, но красивая. — Твой-то пишет ли? — спрашивает Лукоморьевна. — Телеграмму прислал. Целует. Рекомендует «Висти». — Это насчет чего? — заинтересовалась Лукоморьевна. — Лыжная мазь. От нуля и выше… — Лыжи мажь. А насчет того, чтобы отрока смазывать — в голову не бери. Слушай, пусть твой-то, как есть, с парашютами прыгает, ты ему события не описывай. А то еще не с той высоты прыгнет… Печаль твоя крутенька. Бывали такие явления и раньше. Только все больше с рогами бывали, да с копытами, да с хвостами. С ластами не было… Заговоры я знаю. И настои. И отвары. Бабушка моя колдунья была, и прабабушка — все новгородские ведьмы. Славились они на всю Русь. Это они царю Грозному Ивану предсказали смерть после бани. Мол, придешь, царь, в пятницу из бани, чару вина выпьешь и протянешься… Налей-ка мне чайку, да покрепче. И варенья положи в три розетки. Я разное варенье люблю… Значит так: пришел Грозный-царь из бани в палаты красные, напарившись, выпил чарку вина генуэзского, засмеялся и говорит своим боярам: «Побегите-ка на подворье, отходите этих ведьм новгородских кнутом — пусть не врут на меня. Вот он я, Грозный-царь — живой…» Тут захрипел он и протянулся… Посмотри-ка, голубица, в окно. Какие видишь дома? Серые ты видишь дома, до крайности скучные, без кондибобера. — Зачем же домам кондибобер [3] , бабушка? — спросила мама. — Кондибобер — он больше для кондибобера. Лукоморьевна выпила стопочку армянского дорогого вина, прокашлялась и зашептала таинственно: — В музее есть столп волшебный. По-нынешнему — колонна. Этот столп в давние времена из Ильмень-озера к Новгороду сам приплыл. Если столп сей опоганит кто — супостаты не в счет, — пропадет в Новгороде рукотворная красота. И в сегодняшнем дне, и в прошлом, и на будущие века. И понятие о ней пропадет. И память о ней истребится. 3 Яркая особенность. (Народное, ироническое.) — Что вы, бабушка, — сказала мама. — Извините, я о своем сыне Вове страдаю. — Графинчик у тебя есть? — Есть. Старуха перелила дорогое армянское вино в графинчик хрустальный, а в бутылку налила воды из-под крана. Фукнула на нее — вода стала изумрудно-зеленой. — Это для твоего самородка. При волдырях, при ожогах. Прыскай. И при упадке сил… Значит, что я тебе говорила? Ага! Кто-то столб волшебный обезобразил. Может быть, твой? Мама из-за стола вскочила нервно. — Что вы, бабушка! Мой Вова мальчик интеллигентный. — Значит, его друзья. У меня этот первый «А» на примете. — Может быть, — согласилась мама и покраснела. Тут раздался громкий вздох, словно кто-то свалил со своих плеч тяжелую ношу и вздохнул с облегчением. — Мальчики так не вздыхают, — сказала мама. Побледнела и бросилась к Вовке в комнату. И Лукоморьевна вслед за ней. А Вовка лежит на полу. Руки, ноги, плечи — все в волдырях. Мама заголосила, запричитала. К телефону метнулась. А Лукоморьевна и говорит: — Крапива. — Какая крапива? Какая крапива? Что вы, бабушка, насмехаетесь? — Крапива обыкновенная. Волдыри от нее и зуд. А что зуд, что? Тут, голубица, надобно жизнь отдать. — Я отдам, — прошептала мама. — Тебе нельзя. Мать не считается. Мать, она — мать. Художник нужен, большой силы мастер. Твой самородок-то не рисует? — Нет! — воскликнула мама. — Я и краски все выброшу. Лукоморьевна положила Вовке на лоб руку. Вовка сел, почесался. — Крапива! Как сто собак! И пауки. Но мы прошли… Я столб испортил — малиновым карандашом. А вам Предельная Старуха посылает большой приветик. — Теперь мне пора, — сказала Лукоморьевна. — Засиделась я, голубица, у тебя за чайком да за разговорами. — И, надевая шубейку и укутывая голову платком, все говорила: — Нынче в Новгороде-то старики помирать примутся — старые мастера. Рукотворная красота ушла — что мастерам в жизни делать? В жизни у них одно было — красота. Возьмись, голубица, пироги печь — а без красоты нельзя. Едево получится, а не пирог. Вот оно как обернулось. Из-за одного самородка сколько старых-то мастеров помрет, сколько новых не родится… — Лукоморьевна поцеловала маму в лоб, свистнула круговым свистом и пропала. А место, где она только что стояла, светилось еще несколько мгновений. Когда Попугаев и Полувовка, выйдя из болотной душной низины, прошли сквозь урочище цветочно-земляничное, то вступили в древний-предревний бор. Мох под ногами белый, чуть в желтоватую зеленцу. Сосны широко стоят, вольно. Посреди бора поляна. На поляне дуб. Под дубом избушка на курьей ноге. Цепью к дубу прикованная. И приплясывает та избушка — потому на цепи. — Мне сюда, — сказал Полувовка. — Чувствую. А ты домой ступай. — А кто мне покажет, где из этого лета в нашу зиму дорога? — спросил Вовка. Избушка скакать перестала. На дубу черны вороны сидели, так они все на ребят уставились. Дверь избушки открылась с ветром и стоном. На крылечко старуха вышла — страхоты непроглядной. — А-а… — говорит. — Самородки! Вот я вас! — Рука у нее вытянулась телескопическая, схватила Попугаева за ухо — и в избушку его. За Попугаевым и Полувовка прибыл. Сидят на скамье. Старуха в воспоминания ушла: — Отроков, — говорит, — кушала. Отроковиц — кушала. И купцов, и купчих, и простых людей. Самородков — не доводилось. Может, отрыжные вы? Ядовитые? — Тут она спохватилась. — Ох! — говорит. — Что ж это я? Заказано мне строжайше. Пугать, говорю, вас заказано. Особенно вот его. — Старуха ткнула страшным, как ястребиный клюв, пальцем в Полувовку. — Путь тебе будет тяжелый. Я Предельная Старуха. На такое имечко отзываюсь. Ты готов? — Готов, — Полувовка кивнул. А Попугаев сразу замерз. — Не трясись. — Предельная Старуха ему погрозила. — Тяжесть пути будет и от тебя зависеть. От твоего терпения и от твоей готовности. — А вы бабушку Лукоморьевну знаете? — спросил Вовка. — Как не знать, если она мне младшая сестра. А волшебница Маков Цвет нам племянница. Они обе там, а я тут. Горемычная я — живу на границе сущего. Мим меня туда-сюда путь идет. — Куда именно? — Во все стороны. Полувовка, тот сидел задумчивый, старуху ни о чем не расспрашивал. Сосредоточенный. — На-ка на дорожку хлебни кваску верескового. Пока Полувовка пил, избушка и повернулась. Старуха дверь открыла. А за дверью зной — море синее, небо высокое, каменистый берег и белый город на отвесной скале. — Всего, Попугай, — Полувовка сошел со скамьи. — Позови, — сказал ему Попугаев. Полувовка прыгнул прямо в пену прибоя. Дверь захлопнулась. Избушка опять повернулась. — Теперь и ты ступай, — сказала старуха. — Лукоморьевне от меня передай приветик. Сладко живет — с телевизором, с зубной пастой, с душистым мылом… Ну ступай, ступай. Что-то меня сон гнет. Вовка Попугаев открыл дверь и вывалился в свою комнату. Теперь он у телефона стоял. Когда старуха Лукоморьевна исчезла, когда мама, наплакавшись, убежала в аптеку за успокоительными каплями и на рынок за ягодами для киселей, Вовка подошел к телефону. Набрал номер старосты и отличника Ковалева Пети. — Это ты, Петя? Это я, Вова. Стой — не падай… — И все Пете по телефону рассказал. Про волшебницу Маков Цвет, про волшебный мраморный столб, про Скверняшку, который сделался теперь Полувовкой. Про старуху Лукоморьевну — без сомнения, колдунью… — Она ее тетка! — кричал Вовка в трубку. — Кому? — Кому-кому! Маков Цвет им племянница. — Кому? — Да Лукоморьевне и Предельной Старухе. В Красном беломховом бору живет, на краю всего сущего. Сосны — во! До неба! Одна к одной. Вовка сообщил Пете и о том, что по всему Новгороду и его окрестностям старые мастера начнут болеть и даже, может быть, помирать. — Ну, Попугай! — воскликнул Петя. — Мой дедушка Гена в кресле сидит, ни крошки в рот не берет, и глаза у него, словно лампочки перегорелые. Вот это дела… Жди. Мы будем мозгами ворочать. Как что придумаем — позвоним. Ты тоже мозгами ворочай. А у Вовки в голове ни одной мысли не зарождается — стоят перед глазами море синее и Полувовка в пене прибоя. И никого вокруг, только белый город высоко на утесе. Ворочал Вовка мозгами, ворочал — вспоминал свою непутевую жизнь: бесконечное катание на велосипеде, сидение у телевизора, похвальбу и заносчивость. Все-то он, Вовка, знает, все-то он, Вовка, умеет. А ничего-то еще не умеет. Возьмется рисовать — нарисует грязь. Возьмется сочинять — сочинит вранье. Возьмется делать клюшку, а зачем ее делать-то — ее купить можно в «Спорттоварах». Когда раздался телефонный звонок, Вовка трубку схватил, как голодный щенок сосиску. Звонил Яшка Кошкин. — Попугай, одевайся. — Как я оденусь? — закричал Вовка. — У меня ласты. — Остриги, — велел Кошкин. — С ума сошел — больно. Они теперь у меня как пальцы. Когда первый «А» вломился в Вовкину квартиру, Вовка был уже в зимнем пальто, в ушанке и в ластах на босу ногу. — Почему не готов? — заорал Яшка Кошкин. Похоже, он взял командование на себя. — А почему вы все такие бледные и нездоровые? — спросил Вовка. Оказалось, что у первого «А» класса (вот ведь какой исключительный класс) все старшее поколение — мастера. У кого дедушка кузнец, у кого токарь, у кого бабушка ткачиха, у кого прядильщица, но все, как один, художники в своем деле. Даже прабабушки и прадедушки — кто по фарфору, кто по золотому шитью. — Я тебе валенки притащил прадедушкины. Прадедушку на «скорой помощи» увезли… Надевай! — скомандовал Яшка Кошкин и заплакал. Вот какие дела — Яшка Кошкин заплакал! Яшка оказался очень предусмотрительным, можно сказать, хитроумным: голенища прадедушкиных валенок он отрезал — целые были бы Вовке по пояс. Носы валенок отпилил ножовкой, чтобы ласты не сминались, но высовывались наружу. Вот какие дела — «высовывались наружу и шевелились, как лягушачьи лапы…». — Пойдем на прорыв, — сказал Яшка Кошкин, имея в виду специальных корреспондентов, автографисток, кандидатов наук и просто зевак. Даля ему возразила: — Завернем в ковер и вынесем, как будто в химчистку. За углом мой брат Альгис. У него мотоцикл с коляской. Когда Вовкина мама пришла с успокоительными пилюлями, Вовки дома не было. На кухне на столе лежала записка: «Мамочка, не беспокойся, пожалуйста. Пошел прогуляться. Скоро вернусь. Целую. Вова». Мама качнулась. Ухватилась за стол, чтобы не упасть. Удивилась она так сильно не столько Вовкиной прогулке в ластах на босу ногу, сколько вежливости. Бывает вежливость сногсшибательная. — Ну и ну, — прошептала она и заплакала. В сказках вообще много плачут. Да ведь при таких делах и не хочешь — заплачешь. «Выпью-ка я колдовской воды, — подумала мама. — Может, мне легче станет». А вода зеленая из бутылки не выливается. Булькает, плещется и не выливается. И тут заметила мама, что нет в коридоре ковра — такой неширокий лежал на полу. Мама сделалась бледная, но спокойная. Положила она бутылку с колдовской водой в сумочку, выпила сердечных капель, оделась потеплее и пошла в отделение милиции к Вовкиному знакомому, можно даже сказать, другу — милиционеру товарищу Марусину. Первый «А» класс мчался к музею. В карманах у первого «А» были губки, мочалки, мыло хозяйственное, мыло душистое, наждачная бумага и полировальная паста. Первоклассники шли волшебную колонну, испорченную Вовкой, полировать. Решение простое и ясное. И определенно удачное: испортил — исправь. У входа в музей уже стоял мотоцикл с коляской, а в коляске в ковре Попугаев Вовка. Взял первый «А» Вовку и понес в музей. Говорят привратнице: — Мумия. В дар. Яшка Кошкин в этом деле дошел до точки. — Князь Рюрик в молодости, — сказал он. — Сушеный. Дежурной привратнице, старенькой женщине-пенсионерке, было все равно — что Рюрик, что Святополк Окаянный. Она то ли дремала, то ли готовилась упасть в обморок. Бледные губы ее шептали: — У Маши сердечный приступ… У Даши сердечный приступ… У Клаши сердечный приступ… А Василиса Петровна! Какая была кружевница… — Мой прадедушка тоже слесарь-лекальщик. — А что с ним? — Сердце — черная меланхолия. — Так Яшка Кошкин сказал и побежал догонять свой класс. Первый «А» стоял у волшебной колонны. — Где? — спрашивает первый «А» Попугаева Вовку. Попугаев был бледен, растерян, и чем-то еще отличался он от вчерашнего Вовки, чем-то для первого «А» класса пока непонятным. — Тут я Скверняшку нарисовал. Вот. Видите: мрамор сморщился. Пузырьками пошел. Даже трещинки… Видите… Первый «А» достал губки, мочалки, наждачную бумагу, мыло хозяйственное, мыло душистое, полировальную пасту, голубую жидкость для чистки зеркал. Принялся первый «А» мыть, тереть, шлифовать и полировать. От такого старания колонна волшебная раскалилась. Первый «А» отбежал, заслонился от жара. Глядь — колонна снова холодная. Ослонясь о нее спиной, стоит молодая женщина, можно сказать, — звезда экрана, в козловых полусапожках, в полушубке мягком, в полушалочке ярком. — Так, — говорит. — Все в сборе… Ну-ка, подойди поближе. — Это она Попугаеву Вовке. — Прошли волдыри? — Нет еще, — сказал Вовка. — Но я готов. — К чему? — Жизнь отдать. — За что? — За красоту. — Ты же с ней незнаком, не знаешь, какая она и что в ней. — Я вам верю. — Показалось Вовке, что женщина в полушалке, хоть и молодая на вид, и сапожки у нее модные на каблуке высоком, но родилась давно — на заре человечества. Показалось Вовке, что похожа она чем-то на Лукоморьевну и Предельную Старуху. И вдруг сообразил он, что это и есть волшебница Маков Цвет. А сообразив, вспомнил, что стоял перед ней ночью и трясся. А она плакала и Скверняшку кривобокого, косопузого с колонны сняла и превратила в мальчишку с задумчивыми глазами, который ушел в такую дальнюю даль, в такую синюю синь… Вспомнил все это Вовка ярко и сильно, как никогда ничего наяву не видел. Вспомнил и заявил: — Готов я, готов. Правда-правда. — Пальто расстегнул. Шапку снял. — Товарищ волшебница Маков Цвет, наказывайте меня. Превращайте меня в козла — слезы не уроню! — Не стесняйтесь, — поддержал Вовку побледневший первый «А» класс. — Если одного Попугаева мало, мы все готовы. Что за жизнь, когда красоты нет. В этот момент каждый учащийся первого «А» класса подумал, кто о своей бабушке, кто о своем дедушке, а Люся еще и о своем маленьком брате Павлике и веселом котенке Вьюнке. Волшебница Маков Цвет улыбнулась грустно и спросила: — Да вы хоть понимаете о чем говорите? — Наверное, с первоклассниками дел иметь ей пока не приходилось. — Нет, вы не понимаете. Вы ведь не видите. Но я вам все покажу. Будь что будет! Даже если вы все заболеете свинкой — вы должны видеть. — Сняла она полушалок, встряхнула, разгладила, прижав к груди… Цветы маковые как живые, а между ними будто капли дождя или слезы, а дальше-то, в глубине, травы буйные, ветры светлые, зори ясные… — Видите? — Видим, — прошептал первый «А». Волшебница Маков Цвет обвела рукой зал музея: — А вот что вы с Новгородом сотворили. И первый «А» увидел. Все серое, все голое, все присыпано пылью как в дровяном сарае после зимы. И такой ужас охватил первоклассников, что бросились они из музея вон, позабыв там и губки, и мочалки, и мыло, и голубую жидкость для чистки зеркал. Вовка валенками громадными, из которых еще и ласты торчат, за все задевает — падает. Колени и локти оббил. Подбородок рассадил. Нос расквасил. А по всему Новгороду печально кричали сирены «скорой помощи» — старых мастеров увозили в больницы и санатории, где им ставили горчичники и капельницы, делали искусственное дыхание, уколы и кардиограммы. По улицам шли бледные взрослые люди потерянного вида. Казалось, они позабыли куда идут. Первый «А» вдруг все это увидел. Но и весельчаки на улицах тоже были. Много. Всех возрастов. Опасно бодрые и деловые. Молодые парни неумытого свойства и девушки, с глазами юркими, блестящими, торговали мешками. Подходили со спины и говорили приглушенно: — Мешок. Вот именно. Где ваш мешок? Сейчас все дело в мешке. Чтобы класть. На мешках были изображены заграничные певцы — кумиры Гиго Ас и Лайза Туго. Но больше всего было мешков с изображением мальчика в ныряльных ластах и хоккейной маске. «Супермальчик», «Хокфибия», «Человек будущего» было написано по-русски и по-заграничному. Все Вовка, Вовка… Первый «А» класс почувствовал себя плохо: вроде предали они своего товарища. Потому что такие же, как он, — каждый из них мог бы на волшебной колонне нарисовать Скверняшку, даже отличник Петя Ковалев, даже тихая Люся. Сгрудились они у витрины кондитерского магазина — на витрине дворец из ирисок — и засопели печально. Неподалеку от них, у другой витрины, где дворец был из карамели, остановилась толпа волнующихся автографисток. Шумят: «Отловим! Схватим! Чемпионов мира хватали!» И вдруг одна из них — щечки-пончики, носик-пуговка — глаза выпучила, помигала да как завопит: — Хватайте! Вот он! Мальчишки из первого «А» самые плечистые во главе с Яшкой Кошкиным остались биться. Петя Ковалев и девочки подхватили Вовку Попугаева и потащили за угол. Через проходной двор, зигзагами. А где ползком… Наконец привели они Вовку к своему старому знакомому, можно сказать, другу — милиционеру товарищу Марусину. А то куда же? Да, да, в жизни первоклассников очень большую роль играют собаки, сказки и милиционеры. Милиционер товарищ Марусин сидел в своем кабинете, строго смотрел на бутылку с зеленой водой, которая и плескалась, и приятно булькала, но не выливалась из бутылки и ничем не пахла. Знал почему-то милиционер товарищ Марусин — отдай он ее на анализ химикам, они, может быть, откачают из бутылки немножко электронасосом и, поболтав в своих колбах, и, испарив на электроспирали, скажут, что она есть чистая водопроводная вода. Знал милиционер товарищ Марусин старуху Лукоморьевну из Старой Руссы — она ему в детстве не раз драла уши на озорстве, потому что Марусин сам по рождению был старорусский. Но не замечал он за ней ничего волшебного, разве что пела она очень красиво, хоть и была старая. Ну а чтобы исчезать с протяжным круговым свистом, да еще оставлять после себя сияние… И тут распахнулась дверь. В кабинет запихался первый «А» класс — впереди Попугаев Вовка. И говорит Вовка: — Я преступник. Арестуйте меня… Первый «А», перебивая друг друга, рассказал милиционеру товарищу Марусину о волшебнице Маков Цвет — обо всем, что им на сердце легло. Опять возникает вопрос: почему милиционеру, а не профессору? И опять ответ тот же — дети полностью верят только собакам, сказкам и милиционерам. Правда, милиционеры не должны верить сказкам — это главное в их профессии. Но милиционер товарищ Марусин — дело особое, поскольку он старший инспектор по работе с ребятами и стариками. А эту работу кроме как сказочной не назовешь. — Похоже, вы напали на след, — сказал милиционер товарищ Марусин. — Похоже, эта Лукоморьевна — старуха затаенная. Она мне в детстве уши драла — до сих пор горят. Но не в этом дело… — Он взболтнул зеленую воду, перевернул бутылку и, под удивленное аханье первого «А», спросил: — Где ковер? — В музее забыли, — сознался первый «А» класс. — Мы когда все это безобразие увидели, испугались шибко. Вам бы увидеть — и вы бы не устояли. — Да, — вздохнул милиционер товарищ Марусин. — Не устоять, если и вправду ушла красота из Новгорода. В отделении милиции было пусто. Тихо. Все на ногах. Еще бы — эпидемия, подкосившая старых мастеров, неведомая доселе болезнь! Медицина определила ее, как глубокую сердечную печаль с тоскливыми галлюцинациями. А тут еще этих молодых людей и девиц в Новгород понабилось волосато-лохматой наружности. Торгуют они разрисованными мешками и шепчут скороговоркой: «Вы мешок взяли? Мешок — лекарство от сердечной печали и суеты чувств. Купите и набивайте». А тут туристы прикатили — сорок автобусов. Цыганский хор. Молодежная группа. Двадцать два силача. Театр марионеток. Три знаменитых поэта и «Мюзик-холл». Дежурные у телефонов нервничали. Резервное подразделение сидело в машине с мигалкой. А милиционер товарищ Марусин слушал ребят. Первый «А» доложил ему о плане выведения муравьев, питающихся исключительно резиной и пластмассой. О внедрении в спорт новой игры под названием ватерхоккей, чтобы Вовка Попугаев, на худой конец, мог стать чемпионом и памятником. О специальных корреспондентах, кандидатах наук, автографистках, осаждающих Вовкин дом. И о том, что Вовка теперь изображен на мешках, ставших модными. Милиционер товарищ Марусин сказал: — Насчет муравьев вы того… И насчет хоккея — не знаю… Первый «А» класс уже и сам понял некоторую преждевременность своих идей. Насчет муравьев! Вероятно, они всякую резину примутся пожирать — автомобильные покрышки в первую очередь. А пластмассу… Замыкание всех электроцепей! Остановка заводов! Подумать страшно. Насчет ватерхоккея! — Дышать в масках трудно. Много захлебываний, — доложил Яшка Кошкин. — Клюшки мешают плавать. Решили попробовать ватерполо в ластах. — Лукоморьевну бы нам разыскать, — сказал милиционер товарищ Марусин. — Она бы нам помогла на волшебницу Маков Цвет выйти. Думаю, не так вы Вовку спасаете. Думаю, о красоте думать надо, а Вовка тогда сам собой выровняется… С этим Вовкой у меня старые счеты и недоговоренности… А Вовка Попугаев вдруг опять услышал голос последней надежды: «Помоги, Попугай!.. Помоги!» — Иду! — закричал Вовка на всю милицию. И исчез. Как был в валенках, в зимнем пальто на вате, в шапке-ушанке и в варежках. Когда милиционер товарищ Марусин пришел к Вовке домой, Вовка Попугаев лежал в своей комнате на полу. Пальто его тлело. Валенки тлели. Рукавицы прогорели. Мама Вовкина стояла над Вовкой на коленях и плакала молча. И вдруг словно летний дождик полил, фиалкой лесной запахло. Земляникой и ландышем. Это товарищ Марусин на Вовку зеленой водой из бутылки брызнул. Открыл Вовка глаза, сел и сказал хвастливо: — Сквозь огонь шли. Сквозь дым и пламя. Маска хоккейная на его лице почернела — оплавилась, ласты ныряльные обгорели. Вовка хотел сказать еще что-то хвастливое, но плечи его сгорбились, шея напряглась, и он сказал: — Страх-то какой. Ужас… А спасать надо… Милиционер товарищ Марусин снова брызнул на него изумрудной водой. Запах от воды можжевеловый, с грибной нотой. — Вот бы ему понюхать… — прошептал Вовка. Мама всхлипнула. А милиционер товарищ Марусин сказал ей: — Ковер вам сейчас принесут. За ковром уже побежали. Пошел милиционер товарищ Марусин в музей. Все думает, как бы ему повстречать волшебницу Маков Цвет (это милиционер-то!), порасспросить у нее насчет красоты. Если красота ушла из глаз всех жителей города Новгорода, как же ее увидишь, как же ее вернешь? И что с Попугаевым Вовкой творится? Пришел милиционер товарищ Марусин в музей. В музее все на своих местах. Вот витрины. В витринах предметы быта и народного мастерства. Вот рамы. В рамах картины: пейзажи и прочее. Нашел милиционер товарищ Марусин мраморный столб, погладил его рукой. И ощутил живое, словно он коня гладит. Мальчишкой мечтал товарищ Марусин быть цирковым наездником-вольтижером. Но не получилось у него по разным веским причинам. А лошадей он любил. Гладит милиционер товарищ Марусин столб и шепчет задумчиво: — Что же с Вовкой-то произошло? И вдруг словно занавес перед ним раздвинулся, состоящий из многочисленных слоев тьмы. Видит он небо в огне, и горы в огне, и город в огне. Даже море в огне. И двое мальчишек — один-то определенно Вовка во всей амуниции: в зимнем пальто и шапке-ушанке, другой — похожий на Вовку летнего, вылезшего из речки, — вместо трусиков — полотенце — вытаскивают из разрушенного дома старика в тунике. Тот Вовка, который летний, изранен весь, весь в саже и волдырях, и сил у него нет. Падает он. Положили мальчишки старика под раскидистую сосну у ручья. И старик тот очнулся и рвется обратно в разрушенный дом. Мальчишки его не пускают. Дом разрушенный начинает изнутри дымиться. Старик закрыл лицо руками — заплакал. Тогда летний Вовка на сожженных ногах рванулся к дому, но зимний Вовка его оттолкнул и сам в дом проник. Обрушилась крыша у дома. Взметнулся кверху столб искр, как рой розовых ос на фоне багрового пламени… Многочисленные слои тьмы сомкнулись, превратились в холодный мрамор. — На столб глядишь? Гляди, гляди… — услышал милиционер товарищ Марусин позади себя. Обернулся — старуха Лукоморьевна из Старой Руссы. — Здравствуйте, бабушка Лукоморьевна, — сказал милиционер товарищ Марусин. — Здравствуй и ты. Ишь ты, какой форменный! При погонах. А мальчонкой-то был — одни ноги. Хотел милиционер товарищ Марусин у старухи Лукоморьевны про волшебницу Маков Цвет расспросить. А старухи и нет — стоит возле него девица цыганского вида, наполовину постриженная, наполовину лохматая. С сережкой в одном ухе. Один чулок полосатый, другой чулок белый. И мешок ему предлагает: — Битте-дритте. Купите мешок, капитан, — модно. Сори-пори… А на мешке Вовка Попугаев в ластах и в маске. — Человек будущего. Грядущий беби, — говорит девица. — Спортивно-земноводный. Может развиваться без бабушки и даже без мамы… — А если я вас немедленно арестую? — За что, капитан? Этот мешок я сама шила, сама рисовала. Я художник-мешкист. Новое направление. А что — не хуже, чем эти картины в золотых рамах. Глядит товарищ Марусин и правда — не хуже. Он и понял — логически, что, действительно, красота ушла, если мешок смотрится вровень с музейной картиной. А девица берет его под руку. — Ай лав ю, — говорит. — Шерами. Вбежал тут в музей первый «А» всей гурьбой. Кричит: — Где ковер? — Я не трогала, — сказала девица. Первый «А» посмотрел на нее сурово. Сказал: — Руки прочь! Она фыркнула, взвизгнула, прошептала и все этак гневно: — А вам-то какое дело, букашки? — И ушла. Вбежал Вовка в горящий дом. Все колышется. Гул идет из-под земли. И слитный вопль многих сотен людей. Балка перед ним упала. Это он хорошо помнит. Искры ему в лицо, дым. И глаза не вытрешь — маска. Вовка балку ногой в валенке отпихнул. Вошел в мастерскую. Все горит. Амфоры, гидрии, кратеры, пифосы (по-Вовкиному — горшки) один красивее другого — лопаются. Вовка хватает то один горшок, то другой. Они разваливаются у него в руках… И тут он увидел тот черный пифос, о котором ему Полувовка сказал: «Первый на земле черный сосуд с красным рисунком». Схватил его Вовка, бросился в коридор. И как раз крыша рухнула. Перегородила дорогу. Вовка табуретку поставил на стол. С нее на глинобитную стену залез. Стена колышется, оползает. «Только бы не рухнула внутрь дома, в огонь…» Но Вовка все же успел со стены спрыгнуть. Старик — Полувовкин учитель — руки ему целовал. Называл каким-то красивым словом, похожим на «диоскур». «Он всю жизнь искал секрет черной гончарной массы. И эту форму он создал первым. Форму трудно создать, чтобы как часть природы, как будто она всегда была. Спасибо тебе…» — Так говорил Полувовка, а у самого не только тело и лицо в волдырях — на губах волдыри и волос нету. А город горел, и огонь подвигался к ручью, у которого они лежали. Встали они с трудом. Помогли подняться старому мастеру. И пошли по горячей воде. А в воду с неба падали камушки. — Вовочка, — сказала мама. — Проснись, Вовочка… Нам папа телеграмму прислал. Вот послушай: «Начинайте день с какао!» Может, начнем? — спросила она и всхлипнула. Заболел Вовка. Лежит на диване — спит. И бредит. Произносит слова, которых знать не может. Говорит: «Подай мне, брат, кельту». А кельтой у древних греков называлось бронзовое долото. Кандидаты наук перед Вовкиной мамой на коленях елозят, чтобы разрешила им Вовкин бред послушать. А медицина была бессильна. Прописала медицина Вовке капли Кватера, поскольку очень Вовкиной маме сочувствовала. Первый «А» класс маме в помощь организовал у Вовкиного дивана круглосуточное дежурство. Дежурные давали Вовке попить и записывали его высказывания. Один раз Вовка сказал: «Красота — цветок с черной каймой. Кто эту кайму видит, тот и красоту понимает». В другой раз Вовка сказал на чистом древнегреческом: «Спасите красоту, и красота спасет мир». Эти слова сам Петя Ковалев принял и записал безошибочно. Недаром он был отличником по всем предметам. А Вовка Попугаев, когда они после пожара и землетрясения отвели гончара к его дочери в соседний город Аполлонию, спросил: — Ты теперь куда, брат? — Куда дверь откроется. — А мне с тобой можно? — Не знаю, — сказал Полувовка. — Но я спрошу. Хорошо бы. А то одному одиноко. Наверно, волшебница Маков Цвет разрешение дала, потому что дома, побрызганный изумрудной водой, Вовка глаза закрыл — спать, а когда открыл, то увидел… Город с многоколонными храмами. Улицы, выстланные каменными плитами. Чисто. Солнце палит. Ветер с моря обдувает обгоревшие плечи. Полувовка, загорелый до черноты, и он, Попугаев, без ластов и без маски, бронзовыми долотьями-кельтами высекают из мрамора белую птицу. А старый мастер, седой и грузный, объясняет, под каким углом ставить долото. С какой силой ударять молотком. Что птица эта белая не просто сама по себе, но знать нужно, где она будет поставлена и какой свет будет на нее падать. И не первый уже день они в этом городе. И Полувовка и Вовка называют друг друга — брат. Там, в старинных далеких городах, может, год проходил, а здесь, в Новгороде, только одна ночь. Иногда проснется Вовка, попросит пить, а сам весь в рубцах — это их с братом Полувовкой розгами драли или плетью. Учились они в древнем городе Синдие. В древнем городе Крите. В древнем Коринфе. И Кофру. Легко учились, уж больно чуток был Полувовка на красоту. Едва отвернется мастер, он поправляет Вовке узор и объясняет шепотом, почему это нужно поправить. А по вечерам, чаще-то на голодное брюхо, при свете луны учил Полувовка Вовку рисовать. Прямо тут, на песке. После порки или другой выволочки говорил: «Нужно, брат, чтобы художник изведал печаль. Чтобы душа его к красоте как из плена рвалась». И откуда у него такие мысли являлись? Сколько он на Руси побыл? А говорил с тоской: «Вот вернемся на нашу землю… Солнце у нас не такое жаркое… Зелень на нашей земле не такая яркая — нежная. Цветы не такие большие, но уж больно затейливые… Лад красоте дает родная земля. Без родной земли красоты нет — только мимолетная прелесть…» Все тяготы переносили они вдвоем стойко. Но случилась такая тяжелая ночь — такая тяжелая, что пришлось и Попугаеву Вовке прибегнуть к зову последней надежды. И не драли их. И голодом не наказывали. А было это в древнем городе Фивы. Учились они у скульптора. Делал скульптор сфинкс для одного вельможи. Вельможа хотел подарить сфинкс самому фараону. Уже вырублено было и отполировано мощное тело льва. Было оно покойным, но как бы уже трубила в его крови утренняя заря. Полувовка и Вовка полировали гранит до зеркального блеска истолченным в порошок кремнем, замешанным на гусином сале и другими более тонкими пастами, которые втайне от всех приготовлял скульптор. Но не было у сфинкса лица. И все рисовал скульптор его лицо. Рисовал на песке, чтобы тут же стереть. Чтобы никто не видел. Хотел вельможа, чтобы скульптор высек лицо фараоново. А скульптор все рисовал, все рисовал — искал лицо другое. Позволял смотреть только Полувовке да Вовке. Он говорил, вы, мол, дети, в сердце у вас еще нет зависти, нет жадности. Есть только одно — желание знать. Ну так знайте. Кто такой сфинкс — тайна. Потому тайна, что это — Амон, сам бог солнца. Тело льва — потому что нет силы сильнее солнца. Лицо человека — потому что лишь человек понимает: нет мудрости выше мудрости солнца. Все происходит от солнца: и радость, и горе. Прекрасно лицо сфинкса, но ни сострадания, ни улыбки нет на его лице. Вот в чем тайна: бог Амон — слепой бог. И рисовал скульптор неподвижное лицо бога с прекрасными, но слепыми глазами. И Полувовка рисовал, и Вовка. Скульптор поправлял их рисунки, объясняя, что к чему, и все четче и четче становилось неподвижно-мудрое, прекрасное слепое лицо. И однажды приехал вельможа. Спросил скульптора, когда же он будет высекать лицо сфинксу. — В полнолуние, — ответил скульптор. — Надеюсь, ты хорошо знаешь лицо фараона, да будет он жив, невредим, здоров. — Я знаю лицо бога солнца Амона, — сказал скульптор. — Именно его я и вырублю в полнолуние. Луна — сестра солнца, она придаст моей руке твердость. Вельможа попросил показать ему это лицо. Скульптор сделал рисунок на куске папируса. Вельможа посмотрел и бросил его. А скульптору велел подать чашу вина; причем на глазах у всех бросил вельможа в то густое золотое вино яд, поскольку скульптора в Древнем Египте ударить нельзя было ни плетью воловьей, ни палкой, и сказал: — Пей. Пусть тебе поможет Амон. Бездыханного скульптора положили на лапы сфинкса. Ночью той полнолуние было… А наутро все увидели сфинкса с лицом, которое было скульптором нарисовано на папирусе. Все попадали на колени. Вельможу разбил удар. Сам фараон пожаловал посмотреть на чудо. Посмотрел. Велел загримировать себя под бога Амона. Именно тогда написали жрецы на камне: «Когда люди узнают, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет». Вырубил лицо сфинксу Полувовка. Ночью. Вовка держал его на плечах. Хотя и окреп он и возмужал, но никогда доселе такой тяжести на плечах он не чувствовал. Как будто тяжесть работы, которую выполнял Полувовка, так же легла на Вовкины плечи. С каждым часом работа становилась все сложнее, все тяжелее. Почувствовал Вовка — ну не хватит у него силы, чтобы продержаться до рассвета. Когда же полировал Полувовка сфинксу его божественно-слепые глаза, ноги у Вовки подкосились. Тогда и закричал Вовка голосом последней надежды: «Помоги, первый „А“, помоги…» Всему первому «А» приснилось перед рассветом такое: держат они на своих плечах великую работу, за которую мастер уже отдал свою жизнь. А тяжесть все наливается, потому что работа к концу идет. И не работа это уже, а слияние двух пределов — мертвого камня и живого таланта. И выстоял первый «А». Правда, всех было утром не добудиться. Все ворочались и стонали — даже лягались. И, разбуженные, поползли умываться на четвереньках. А Яшка Кошкин в коридоре уснул на собачьем коврике. И Яшкин пудель Барбос, собака ласковая и тишайшая, зарычал, когда мама нацелилась Яшке уши надрать. Вовкина мама утром вошла в Вовкину комнату — Вовка спит. Мама уже к этому привыкла, что он спит сутками. Лукоморьевна — она еще раз приходила — не велела Вовку будить. «Пусть спит, — сказала. — Когда в норму войдет, проснется. Дети во сне растут». Смотрит мама, а Вовка загорел, плечи у него развернулись, руки огрубели. Но уж больно худ. И щеки ввалились. Под глазами круги. На плечах синяки шириной с ладонь. К рубцам и ссадинам неожиданным мама привыкла, а тут синяки такие, словно обрушилась вдруг на Вовку непомерная тяжесть. Хрипел Вовка и бормотал: «Держитесь, ребята. Держитесь. Еще немного. Сейчас рассвет…» А на столе лежал лист бумаги странный. На нем было нарисовано лицо сфинкса. Вспомнила мама вопрос Лукоморьевны: «Твой-то самородок не рисует?» Все рисовальное она тогда выбросила. И защемило у нее сердце: неужели же ее Вовочке драгоценному за свое легкомыслие, можно сказать, безобидное озорство — шалость, придется теперь жизнь отдать? Хотела мама звонить в поликлинику, мол, приезжайте немедленно — Вовочке худо. Но подумала, взяла себя в руки и позвонила милиционеру товарищу Марусину. Милиционер товарищ Марусин прибыл незамедлительно. Оглядел он Вовку — круги под глазами, синяки на плечах, из волос Вовкиных гранитные крошки на подушку просыпались. Послушал Вовкино бредовое бормотание: «Держитесь, ребята, держитесь. Скоро рассвет…», взял со стола бутылку с зеленой водой — Лукоморьевна велела маме бутылку всегда возле Вовки держать, — побрызгал на Вовку. И опять запахло прогретыми солнцем можжевеловыми полянами, фиалками и грибами. Но не проснулся Вовка, лишь перестал метаться, хрипеть и всхлипывать — успокоился и задышал ровно, как дышат дети, когда хорошо спят. Вовкина мама подвинула милиционеру товарищу Марусину бумагу странную, с нарисованным на ней лицом сфинкса. Она, как и все в Новгороде, не могла в тот момент отличить красивого от некрасивого. Не могла понять, что разноцветное уступило место пестрому и всякий цвет стал с оттенком «грязно»: грязно-синий, грязно-зеленый. Соразмерность представлялась Вовкиной маме безвкусицей. Но от этого рисунка исходил жар, порождавший мысль о бесконечных песках и глубокую скорбь. И мама сказала: «Лучше бы я девочку родила. Мальчики — это опасно». Милиционер товарищ Марусин тоже смотрел на рисунок. «Что-то здесь не так, — думал он. — Не мог Вовка нарисовать это. Он бы матросов нарисовал с гранатами или парашютистов. Может, картинку зеленой водой побрызгать?» Зеленая вода хоть и плескалась в бутылке и приятно булькала, но не выливалась — пахло от нее жаждой. Тогда собрал милиционер товарищ Марусин свою специальную хорошо натренированную силу воли в кулак. Известно, что специальная милиционерская хорошо натренированная сила воли пересиливает всякую ворожбу, волшбу и всякое колдовство. Сошла с глаз товарища Марусина волшебная пелена, и увидел он, что рисунок прекрасен, и понял он руку гения. Защипало у него в носу. Захотелось ему показать лицо сфинкса старым мастерам, тоскующим в больницах и санаториях. — Пусть он поспит, — сказал милиционер товарищ Марусин, кивнув на Вовку. — Не будите его. Наверное, ему туго пришлось. Картинку я, с вашего разрешения, возьму на время… …А старые мастера в Новгороде смерти ждут — совсем иссохли. Их, сердечных, из всех больниц в один санаторий перевели — имени Марфы Посадницы. Борются за их жизни врачи, медицинские сестры и санитарки. Обставили стариков телевизорами, обложили газетами, чтобы они читали, смотрели и слушали международные новости и про футбол. Даже пиво дают на обед и на ужин. Старухам тоже телевизоры выдали, чтобы фигурное катание смотреть и многосерийные кинофильмы. Дают старухам мороженое, пирожное, пастилу, потому что старухи большие сластены и лакомки. Но не едят ничего мастера и телевидением не увлекаются. Молчат. Тихо так в санатории Марфы Посадницы. И вдруг однажды самый старый мастер Федор Андреевич шепчет: — Слышите? Сердце мое бьет, будто колокол. Так оно только единожды билось — тогда я молодым парнем был и впервые увидел старуху свою — она тогда тоже была молодой девушкой. — Наверно, «курносая» за нами пришла, — сказал другой мастер. — Пора бы ей. А тут входит в палату милиционер товарищ Марусин. — Здравствуйте, — говорит. — Извините за беспокойство. У меня к вам вопрос. Думаю, только вы на него мне сможете ответить. Достал милиционер товарищ Марусин из своей милицейской сумки бумагу странную с нарисованной головой сфинкса. — Кто бы это мог нарисовать? — спрашивает. — И когда? И подает рисунок самому старому мастеру Федору Андреевичу. Федор Андреевич долго на рисунок смотрел. — Вот, — говорит, — почему у меня сердце-то колотилось. Я ее издалека почувствовал. Пробилась к нам, значит. Кто-то нам, значит, ее посылает, чтобы «курносую» отогнать. Откуда-то издревле. Кто-то за нее, значит, жизнь отдал… — Кого вы имеете в виду? — спросил милиционер товарищ Марусин. — Красоту рукотворного мастерства, — ответил Федор Андреевич. — Сейчас я очки найду. Хочу на нее пристально посмотреть. Сначала он на кровати сел. Потом на пол встал. Потом очки в тумбочке нашел и к окну подошел. — Рисовал это большого таланта гений. Рисовал тогда, когда в сфинксов верили. Потому что без полной веры так нарисовать даже гению невозможно. Федор Андреевич передал рисунок другим мастерам. И каждый из них, посмотрев на сфинкса, принимался очки искать, пить от волнения клюквенный морс и пиво. Один старый мастер, еще недавно совсем бездыханный, даже песню запел дребезжащим тенором. Пошел милиционер товарищ Марусин по всем палатам. Везде то же целебное действие, те же слова. А уж как к нему этот рисунок попал, милиционер товарищ Марусин не рассказывает, мол, это большая милиционерская тайна. Когда товарищ Марусин пришел к Попугаеву Вовке, чтобы возвратить драгоценный рисунок и попросить Вовкину маму беречь его как зеницу ока, случилось вот что. Входит он, а мама Вовкина вся в слезах. Слова сказать не может, но все же чаю ему предложила. И протягивает Вовкина мама милиционеру товарищу Марусину телеграмму от мужа. «СО СВЕЖИМИ СИЛАМИ ЗА УЧЕБНИКИ ТЧК ЦЕЛУЮ ЗАВТРА ПРИЕДУ ТЧК» — Поздравляю, — сказал милиционер товарищ Марусин, возвращая Вовкиной маме и телеграмму и драгоценный рисунок. — Это хорошо. — Чего же хорошего? — сказала Вовкина мама, заплакав. — Нету Вовы. Нет моего сыночка ненаглядного. Умницы моего. Золотка. Он исчез. Проводила Вовкина мама милиционера товарища Марусина в Вовкину комнату. — Я тут ничего не трогала. Ждала вас. Я же знаю из литературы, что на месте происшествия ни к чему прикасаться нельзя. Милиционер товарищ Марусин подошел к дивану. На подушке, где осталась ямка от Вовкиной головы, лежит оплавленная огнем закопченная хоккейная маска. Товарищ Марусин одеяло отбросил — в изножии кровати лежат тоже обгорелые ныряльные ласты. «Это они в тот раз обгорели, — подумал товарищ Марусин, — когда я у волшебной колонны стоял…» И одежда Вовкина на месте, и валенки, что Яшка Кошкин Вовке принес. Сел милиционер товарищ Марусин к столу. Задумался. На столе бутылка стоит с зеленой водой. Вдруг почувствовал милиционер товарищ Марусин — запахло солнечными можжевеловыми полянами, белыми боровыми грибами, земляникой и ландышем. — Эх, Маков Цвет, Маков Цвет, — тихо сказал товарищ Марусин, — хоть вы и волшебница и как бы даже не существуете, но могли бы прийти рассказать нам о своих методах, опытом поделиться и вообще помочь. Устаем мы — не знаем многого. Я имею в виду инспекторов милиции по работе с детьми и гражданами старческого возраста. И так захотелось милиционеру товарищу Марусину туда, где сказочные холмы, где таинственная и премудрая царевна-лягушка, где Кащей Бессмертный и царь Горох. Туда, где волшебное обыкновенно, как в Новгороде телефон. Взял милиционер товарищ Марусин бутылку с зеленой водой, вспомнил о первом «А» классе, полном решимости и надежды, и пошел, пообещав Вовкиной маме, что в конце концов все устроится. А Вовка снова был там, под палящим солнцем пустыни в старинном городе Фивы. У подножия неподвижного сфинкса. Нет, не услышал он зова последней надежды. Просто сердце его толкнулось туда, где остался его Полувовка. Защемило Вовкино сердце в предчувствии беды. Возникла, как возникает отвага, забота помочь Полувовке. Сейчас же. Сей миг. И вот сидит уже Вовка на лапе сфинкса. Под сфинксом, завернутый в белый лен, покоится скульптор. Они с Полувовкой в тот же вечер, перед новолунием, прокопали под сфинксом траншею и уложили туда художника. На грудь ему положили дощечку с надписью: «Пал смертью храбрых». Засыпали песком и следы заровняли. И вот сидит Вовка на лапе у сфинкса, а Полувовки нет. А тревога растет. И вот появилась колесница, запряженная четверкой белых лошадей. Колеса с золочеными спицами, ступицы и ободья колес пурпурные. И двое воинов фараона в золоченых нагрудниках и золоченых шлемах. Сняли воины с колесницы мальчика, он тоже в белом. Глаза у него завязаны белым льняным бинтом. Полувовка! Подвели воины мальчика к сфинксу (Вовка-то спрятался). И, поклонившись, ушли. Когда ускакали белые лошади — унеслась колесница, Вовка вышел из-за надгробья и прошептал: — Брат, это я… Полувовка улыбнулся. И улыбка уже не сходила с его лица, пересиливая боль и страдания. — Я знал, что ты придешь… Сними с меня бинт. Вовке стало страшно. Снова заныло Вовкино сердце. — Может, не надо… — Сними. Пусть пообдует ветром. Вовка развязал тугой узел. Снял бинт. И отступил на шаг. Чуть не бросился наутек. Вместо глаз живых в глазницах у Полувовки горели синим огнем драгоценные камни. Случилось так. Когда первый «А», выстояв до рассвета, упал от усталости и уснул, Полувовка остался один у сфинкса. И еще день он прожил один. И вдруг приехали за ним на колеснице от фараона. Помыли его, одели в белые чистые одежды, чтобы он предстал перед богоравным Хашсупотепом. Привели Полувовку. И фараон сказал: — Ты — чужестранец. — Да, — сказал Полувовка. — Моя земля далеко. И фараон спросил: — Ты помогал магу? (Так он назвал скульптора.) — Да, — сказал Полувовка. И фараон спросил: — Он видел лицо бога? — Да, — сказал Полувовка, имея в виду гений. — И ты, мальчик, скажи нам, тоже видел лицо бога? — Да, — сказал Полувовка, имея в виду скульптора. И повелел фараон Хашсупотеп извлечь Полувовкины глаза из глазниц и, уложив их в золотой ларец, спрятать в царской сокровищнице. — Глаза, видевшие лицо бога, должны принадлежать фараону, — сказал Хашсупотеп. «И повелел царь, да будет он жив, здоров, невредим, вложить мальчику-чужестранцу, ученику мага, драгоценные каменные зеницы…» Вовка-то Попугаев плакал, ясное дело. А Полувовка ему говорил: — Не плачь, брат. Мне бы только дойти до родной земли. На родной земле я прозрею… Маков Цвет — не цветок мака, а красота земли нашей. Она всесильна. — Так пойдем, — Вовка вскочил. — Я тебя поведу. — Что ты, брат. Идти-то не день и не два. Лет десять идти. А может быть, двадцать… — Тогда не мешкай, — сказал Вовка. — Пойдем. Давай руку… Как только Вовка взял Полувовкину руку в свою, то почувствовал, что не стало ни его, ни Полувовки — только земля зеленая, с елками и березами, озерами и ручьями. Запах прогретых полян ощутил, земляничных и можжевеловых. И понял вдруг: что это он, что все в нем. Даже волшебница Маков Цвет… Прибежали милиционер товарищ Марусин и первый «А» класс в музей. Столпились вокруг волшебной колонны. И дышать им всем трудно, как в ожидании грозы. Колонна волшебная стоит чистая, светлая, мрамор розовым стал, словно в нем жизнь дремлет. А вокруг красота: полотенца расшитые, душегрейки парчовые, кокошники в жемчугах, расписная посуда, финифть, изразцы, филигрань… Вдруг закипело внутри колонны, и каждый увидел: кто речку, кто васильки во ржи, кто ландыш лесной, кто тучку в небе. Милиционеру товарищу Марусину кони привиделись гривастые, крепкогрудые. Но он не это хотел увидеть. Тогда собрал он свою хорошо натренированную милиционерскую силу воли. Кипение прекратилось. И все увидели ее — волшебницу Маков Цвет. Улыбнулась она. Рукой помахала. — А Вовка-то? — спросил первый «А». — Вот же он… И погасла колонна. А по лестнице, по ковровой дорожке поднимался Попугаев Вовка. Волосы выгорели — стали как белый лен. Одежда на плечах ветхая. И ноги босые. — Что это вы на меня так смотрите? — спросил Вовка. — Может, у вас тут и босиком нельзя? И что-то в Вовке было такое — покойное и печальное. И глаза его были иные — раньше-то светлые, а теперь синь-пересинь с черной каемочкой. «Наверно, русское слово „глаза“ произошло от — „глазурь“, потому что в старинном — „очи“ недоставало цвета», — так подумал Ковалев Петя, а он за первое полугодие не получил ни одной четверки, только пять и пять с плюсом. Сальто-мортале с подкидной доски Из приключений Яшки Кошкина в Лиловых горах В местности, называемой Лиловые Горы, имелось все — даже орел. Добродетельный скот сам сдавал молоко на приемные пункты. Рожь в долинах была так торжественна и ветвиста, что крестьяне стригли ее ножницами. Яблоки в Лиловых Горах были слаще груш. Груши слаще дынь. А дыни, как пастила, которую обмакнули в мед. Но это для разговора. Вообще же в Лиловых Горах было красиво, и дождь шел только ночью. I Закончив второй класс с хорошими отметками в табеле, Яшка Кошкин поехал отдыхать от усталости в поселок Усть-Ушица, недалеко от объекта, где Яшкин отец работал инженером, — по командировке. А в этом поселке Усть-Ушица жила девочка Галина, участница самодеятельности. И в нее Яшка Кошкин безумно влюбился. Так безумно, что подошел к ней и сказал вежливо: — Извини меня, пожалуйста, Галина, я в тебя влюбился. Давай будем вместе читать книжку. У меня есть. Хочешь, читай первая. А Галина ему отвечает — нужно сказать, что от самодеятельности голос у нее был художественный: — Яша, ты в своем уме? Я тебя на полгода старше. Я тебя на десять сантиметров выше. И разумеется, грамотнее. Ты бы сначала меня спросил — я бы тебе влюбляться не посоветовала. Мальчишка, если в нем есть хоть капелька гордости, такого разговора стерпеть не может — это попятно, он или даст Галине по шее, или назовет ее метелкой. Яшка поступил еще хуже — он обиделся. И ушел в чисто поле. В чистом поле что-то скрипело. Это был знаменитый Полевой скрип. Услыхавший его пересечет границу привычной действительности и попадет на Дорогу не широкую и не узкую, по которой идти страшно, но не идти нельзя. Некоторые думают, что и сама Дорога, и всякие разговоры про знаменитый Полевой скрип, Ворота Посреди Поля, Перекрутную Дыру — выдумки плешивых стариков, у которых жизнь не удалась. Но!.. Сказки всегда изобилуют этими «но!»… Яшка Кошкин увидел склоны Лиловых Гор и почувствовал, что в их теснинах скрывается много всяческого. Шел Яшка по кремнистой дороге. О Галине не думал. Но бормотал: «Летела Галина, как ржавая мина. Калина, малина — зеленая глина…» Вскоре встретился ему ручей с рябенькими камушками на дне и атлетического сложения лев. Лев перетаскивал через ручей тележку, нагруженную ворохом разноцветных тканей, канатами, флагами и барабаном. Яшка ему помог. Назвал свое имя, фамилию. Род занятий. Рассказал про Галину. Про свою исключительную вежливость и непреклонную гордость. — Ты хороший малый, и ты прав, — сказал ему лев. — Вежливость — это хорошо. Гордость — это прекрасно… Кстати, я тут тоже по глупости. — Лев вздыхал и качал головой с той светлой задумчивостью, с какой вспоминают маму, резвых младших сестричек, сладкую зыбь молочного киселя и любовь… — Она звалась Газель Зи-Зи Ципильма Роза. Красавица! Львица! Голос имела художественный. Она сказала: «Слабо войти в клетку». Я, конечно, вошел. Клетка, конечно, захлопнулась. Зи-Зи, конечно, захохотала… Теперь я работаю в цирке — хожу по проволоке… Хочешь есть? У меня две котлеты прихвачены. Когда они съели котлеты, Яшка спросил: — Кто научил вас ходить по проволоке? Лев посмотрел на Яшку печально. — Льва нужно укротить — всему цирковому он научится сам. А теперь помоги мне. Физическая работа быстрее всего залечивает душевные раны. Они дружно тянули тележку. Лев рассказал, что директором цирка у них был фокусник. Однажды он залез в какой-то раскрашенный ящик и исчез. Артистам не выплатили зарплату, и они разбрелись кто куда. Лишь молодой акробат по имени Примо-Два да лев не покинули балагана. Жили они неплохо. Но! По весне у акробата случилась простуда. Зрители с задних рядов забросали его гнилой морковью. И акробат загорелся желанием разукротить льва. — Зубы и справедливость! — воскликнул он и углубился в книги по черной магии и алхимии, — конечно, нельзя допускать, чтобы в цирках бесчинствовали хулиганы. И вот два дня назад в городе Агрофаге Примо-Два сказал: — Друг Альваро, — так звали льва, — наступило время решительных опытов. Я нашел рецепт разукротительной магической микстуры. Поработай пока один. Лев оставил акробату все деньги, взял с собой две котлеты и отправился в путь — бродячий цирк не может работать на одном месте. Так, разговаривая, прошли Лев и Яшка Кошкин еще километров пять. — Я бы сейчас сто котлет съел, — сказал Лев. — А ты? — Я? Двадцать. — «Эх, надо было халвы захватить, баклажанной икры и кастрюлю супа». Это Яшка Кошкин подумал, но не сказал. Был Яшка Кошкин уже не тот, что в первом классе. Фантазий у него поубавилось. Он твердо знал, что рассчитывать на потерянные кошельки и летающие тарелки глупо, потому спросил: — А вы, извините, кур воровать не пробовали? — Фи! Я артист!.. Кстати, от голода внешность артиста становится благороднее. — Лев тряхнул гривой и, откинув голову назад, спросил: — Как я выгляжу со стороны? — Красиво. — Яшка не врал, лев действительно был красив. Яшка подумал о Галине и решил стать красивым артистом цирка через недоедание. Лев Альваро это одобрил. К вечеру лев и Яшка подошли к воротам города Форса. На воротах висели новенькие кованые ключи, железная кружка для денег и два объявления на фанере. Первое: «Турист, посети другой город!» Второе: «К сведению артистов — мы видели все!» Лев расчесал гриву гребнем: — И все ж рискнем. А за воротами черноглазая девочка ела хлеб с вареньем. Яшка громко проглотил слюну. Девочка облизала пальцы и ушла, всем видом спины показывая свое превосходство над Яшкой и безразличие к цирку. На самом-то деле цирк она обожала. — Ненавижу, — сказал Яшка. А лев предложил: — Отдохнем, брат. Они легли в траву у ворот и уснули, мечтая о жареном. Жители города Форса были умные. Но! Некоторые даже считались гениями. А гении не всегда бывают счастливыми. Судите сами… Городу Форсу грозила катастрофа со стороны туристов. Туристы пели и танцевали по ночам. Швыряли окурки в тюлевые занавески и в бензоколонку. Называли город Форс дырой. Совали нос в чужие кастрюли и неприлично выражались. Был в городе Форсе Сазонт. Сапожный гений. Изготовлял несносимую универваксу — желающие кисточкой наносили ее на ноги. Сазонт рассуждал так: «Полминуты и вы обуты. Смывая обувь, мы моем ноги!» Мысли у Сазонта были — образования не хватало. От этого он страдал. Туристы покупали его универваксу и безобразничали: они не только красили себе носы и уши, они писали на заборах: «Жуй! Плюй! Культура — дура…» Из-за этих надписей жители города Форса были очень недовольны Сазонтом. Был в городе ювелир Карат. Ведь как в жизни? Главное — не купить бриллиант, а понадежнее спрятать. Карат изобрел такую эмульсию, которая делает бриллианты невидимыми. Взломает грабитель сундук, а там пусто. Грабитель от досады даже застрелиться может. Туристы делали вид, что бриллиантами не интересуются, только сувенирами, а именно: ключами от городских ворот. На самом деле все туристки — и молодые девушки с соломой в волосах, и старушки с аккуратненькой завивкой сиреневого цвета — бриллианты любят, но не имеют. От зависти или просто от плохого воспитания покрывали они Каратовой эмульсией булыжники и кирпичи и раскладывали в людных местах. Люди спотыкались, разбивали носы и колени. Туристки покатывались со смеху. А ювелира Карата жители города Форса не раз били зонтиками. Эмилия — кондитерша. Гением не считалась, но пирожные делать умела. Туристы набивались в ее кондитерскую так туго, что жителям города Форса пирожных не хватало. Отсюда обиды. Но! Самым несчастным был гений Астигматюк. Он не выносил детского плача. Особенно страдал, когда детям мыли головы. «Как так?! — думал он в восклицательной форме. — Мытье головы должно сопровождаться улыбкой, как пробуждение солнечным утром, как нюханье роз, как думанье о щенке и мороженом». Решил Астигматюк изобрести абсолютное детское мыло — нещипучее, сладкое, исключительно ароматное, с такими большими мыльными пузырями, на которых, если захочешь, можно полететь или в деревню к бабушке, или на остров Мадагаскар. Горожане показывали его туристам. Туристы над ним смеялись. Прозвали гидрогением. Подсылали к нему за конфеты маленьких ребятишек — реветь. Астигматюк угощал малышей сладким мылом, дарил гривенники. Ему было и детей жаль, и горожан, и туристов. — Туристами не рождаются! — говаривал он своему другу, кузнецу Давыду, когда тот приходил к нему в гости. — Попробуй свеженького — «Жемчужина гор». Еще денек — и полетим к бабушке. Но бабушки у него не было. Бабушки гениев умирают рано. Поэтому они пили чай и мечтали полететь на мыльных пузырях на юг, где природа и люди сливаются в единое целое под названием — море. Вал туристов все нарастал. Они становились все злее, все прожорливее. Они бы уничтожили город Форс. Но!.. Город спас кузнец Давыд. Именно ему пришла в голову гениальная мысль — туристов в город не пускать. А чтобы не прослыть грубыми, вывесить ключи от города на воротах. И кружку. Чтобы туристы брали сувениры не бесплатно. Туристы бросали в кружку пуговицы и пробки от пепси-колы, орали песни в овраге, жгли костры и гитары и ворошили угли ключами от городских ворот города Форса. А девочка, которая на Яшкиных глазах ела хлеб с вареньем, да еще и пальцы облизывала, приходилась кузнецу Давыду дочкой. Звали ее Даруня. Кузнец ее баловал. И зря. Известно, если кузнец кует не мечи, а ключи, то его балованная дочка в разговоре открывает рот первой и закрывает последней. Даруня рассказала всем, что пришел балаганный лев с мальчишкой, что после изрыгания горящего керосина будет показан супертрюк «Откусывание головы». Конечно, мальчишкиной!.. Когда лев и Яшка проснулись, над ними, вежливо наклонившись, стояли два гражданина — толстый и тощий. Толстого звали маэстро Грохот, тощего — маэстро Зуб. Они приподняли шляпы и улыбнулись: — Рады приветствовать коллег артистов. Наша профессия — узлы, замки, сундуки, тяжести… Ждем, когда проснетесь. Лев вскочил. Вскричал: — Ура! Теперь мы труппа! — Снял с повозки тюк и предложил каждому выбрать одежду и музыкальный инструмент по вкусу. Себе взял шляпу и валторну. — Мы войдем в город так, как входит только цирк. — Цирк идет! — Мальчишки прыгали вокруг как бесы. — Цирк идет! — Девочки тоже прыгали, даже крутили колеса. — !!! — Маленькие дети пытались встать на голову. Или пускали лужу. Впереди шел лев в широкополой шляпе. Чуть поотстав, шел Яшка в белом костюме с блестками. Маэстро Зуб в трико, раскрашенном ромбами. Маэстро Грохот с чемпионской лентой через плечо. Инструменты сверкали на солнце красной и желтой медью. От этого музыка цирка казалась разноцветной. На пустыре, где торговали лошадями и овсом, они поставили балаган. В кассу сел маэстро Зуб. Маэстро Грохот проверял билеты. Лев и Яшка зазывали публику: — Бросайте все дела! Единственное представление!.. Когда приехал цирк, кузнец сказал: — Вот случай наказать тебя — в цирк не пойдешь. — И, повязав на шею красный платок, пошел к гидрогению в гости. — Иди, иди! — крикнула Даруня ему вслед. — Может быть, сегодня вы наконец улетите на ваших мыльных пузырях! В каморке гидрогения на городской водокачке друзья уселись дегустировать сладкое мыло «Греза», только что сваренное и еще теплое. Мыло в воде не тонуло. Глаз не щипало. Благоухало. Вызывало улыбку. Пузыри получались тугие и радужные. Друзья решили, что «Греза» готова. Они обнялись и запели. А Даруня и не заметила, как очутилась у цирка. В кассе сидел маэстро Зуб, курил. В проходе стоял маэстро Грохот, ковырял в ухе. Они говорили тихо и невнятно. Даруня поняла только одну фразу: «Все тут. Пора». «Если бы у них была наездница на белой лошади!» — подумала Даруня. Она представила наездницей себя. Она умела вспрыгивать на лошадь на ходу и делать пируэт. Тренировалась в поле. Туристы вылезали из оврага и аплодировали ей… Даруня обошла балаган, отыскала прорезанную кем-то, наверно таким же одиноким безбилетником, дырочку и прильнула к ней глазом. Лев ходил по проволоке. Жонглировал тарелками. Но вот он спрыгнул и под аплодисменты публики раскланялся. А мальчишка — «воображает-то, воображает» — навалил на круглый стол веревок, цепей, шнуров и объявил: — Рекордный трюк! Маэстро Зуб освободится от любых узлов! Желающих скрутить маэстро Зуба прошу на арену. На арену полезли желающие. Принялись проверять цепи. Звон цепей что-то стронул в памяти Даруни, и она вдруг вскрикнула: — Ой! Это же… Ой! Из балагана выскочил Яшка Кошкин: — Маэстро Зуб, ваш выход. — В темноте Яшка налетел на Даруню. — Маэстро в… Зуб? — Маэстро в… глаз, — прошипела Даруня. — Говори, у того толстяка кличка — Верзила, а у тощего — Сластена? — Не знаю. Мы у ворот познакомились. — Поздравляю, — Даруня засмеялась. — Они всю выручку украли и тю-тю… Это два жулика. Из тюрьмы сбежали. В газете напечатано, с портретами. — Ври, — сказал Яшка, холодея. — Соври ты так. — Даруня отступила от Яшки и снова вскрикнула: — Ой! Вы все жулики. Зазвали жителей на представление, чтобы ограбить город! Ой! Как же быть? — Сначала у Даруни возникло желание вбежать в балаган и закричать: «Грабят!», но тут же у нее возникло желание другое, можно сказать, эпическое — спасти родной город самостоятельно. Для начала она засветила Яшке Кошкину в глаз. Яшка гнался за Даруней как тайфун, как мустанг. Но, лестница!.. Проживала в городе Форсе архитектор Кронида — гений лестничный. Строила лестницы, ведущие в никуда, лестницы-монументы. Утверждала, что подъем по такой лестнице укрепляет твердость духа. Взбежав по мраморным ступеням, Яшка свалился в клумбу — под каждой лестницей Кронида разбивала клумбу, — выплюнул изо рта рыхлую землю, нераспустившиеся бутоны, червяков и завопил: — Поймаю-ю! Лестница выходила прямо на центральную площадь города. Было темно и пусто. Лишь в одном окне слабо светилась лампа. Яшка Кошкин, прихрамывая, подошел к светящемуся окну, заглянул в него и тут же позабыл свою боль от падения и подбитого глаза. Увидел он такую картину: кондитерская — пастила, мармелад, плюшки-пончики. В плетеном кресле сидит маэстро Зуб, кушает ложечкой крем, а у его ноги мешок с пирожными. Но вот маэстро Зуб вытер руки о скатерть, взвалил на плечи мешок. И когда он вышел на улицу, Яшка Кошкин ударил его по голове палкой, которой подпирали ставень. Сластена выронил мешок, всхлипнул и сел на тротуар. — Вы нечестный. Вы опозорили звание артиста, — сказал Яшка Кошкин. — Я вам еще раз тресну… Но! Тут из-за угла появился Верзила Грохот, схватил Яшку за шиворот, и Яшка оказался нос к носу с Даруней — девчонку Верзила держал в другой руке. — Попалась, — сказал Яшка. — Попалась, — сказала Даруня и засветила Яшке по тому же глазу. Тут раздались шум, крики. Было ясно — бегут горожане. — Сластена, за углом колбасная. Хватаем окорок и в лес. И этих субчиков с собой. Как думаешь — выкуп за них дадут? Горожане вбежали на площадь с криками: — Где воры? Где жулье? Но!.. Почему-то горожане были мокрые. С головы до ног. А вот почему. Гидрогений Астигматюк и кузнец Давыд наелись мыла и решили отомстить согражданам. — Сколько они надо мной издевались. Туристам меня показывали. Опыты мои срывали. Мысли путали. — Отключи им воду на три дня. — Это жестоко. А вдруг какой-нибудь малыш сидит в тазу намыленный. Давай окатим их из брандспойта! — Заледенеют. — Ты что, Давыд, разве сейчас зима? Взяли гидрогений Астигматюк и кузнец Давыд шланг-брандспойт и потащили его к цирку. По дороге заметили, что двери ювелирной мастерской стоят нараспашку. А поперек дороги лежит сломанный сейф. Помчались они поднимать народ. Но!.. Подбежав к цирку, услышали громкую музыку и аплодисменты. И решили сначала все же окатить сограждан из брандспойта, а уж потом объявить о грабеже — мокрый гражданин острее чувствует беду. Когда они втащили в цирк брандспойт, лев стоял на ходулях. Именно в тот момент, когда он спрыгнул с ходуль на трамплин, а с него взлетел под купол цирка, гидрогений и кузнец закричали: «В городе грабеж!» и ударили по гражданам струей. Публика бросилась на выход — прямо на струю. Потом, когда гидрогений с кузнецом немножко отдохнули, гидрогений сказал: — Слушай, Давыд, а где этот лев? Льва ни под скамейками, ни под куполом не оказалось. В лесу Сластена Зуб привязал Яшку Кошкина и кузнецову дочку Даруню к сосне. — Вот поедим и станем вас щипать. — За щипаных выкупа не дадут, — сказала Даруня. — Твоя правда. Будем вас щекотать и сажать на вас гусениц. Верзила грыз окорок и стонал. — О, сейфик! Что может быть печальнее пустого сейфика? — Там было двадцать бриллиантов, — сказала Даруня. — Ювелир Карат покрыл их невидимой эмульсией. Теперь он их подобрал все до единого. У него стекло такое есть, различительное. Верзила взвыл. Сорвал с себя чемпионскую ленту, перекусил ее от злости на куски и заткнул ими рты Даруне и Яшке. В этот момент на поляне появился лев Альваро. — Вот вы где, — сказал он. — Я целый вечер работал на манеже один. Извините, это не по-товарищески. К тому же, говорят, вы грабили… Я этому не верю — мы артисты!.. Яшка и Даруня мычали и дергались. — Что с детьми? — спросил лев. Сластена Зуб объяснил: — Лесным воздухом дышат. Тут кислород, как спирт, — пришлось привязать. — Как сыро. Как зябко. Я бы посоветовал вам сдаться… Нет, я не верю! — А кто ты такой? — спросил Верзила Грохот. — Я? Лев… — Врешь. Лев — царь зверей. А ты… Танцуй!.. — Позвольте, — сказал лев обиженно. Верзила рявкнул: — Танцуй! Лев, конечно, танцевать не стал — это было бы слишком. Но! Вокруг него с веревкой в руках танцевал Сластена Зуб. — Я ничего не понимаю, — сказал лев, уже опутанный веревкой. Сластена ткнул ему в нос кулаком. Лев попятился, и Сластена тут же привязал его к сосне. — Простите, — сказал лев. — Очень странная шутка. Даруня наконец выплюнула кляп: — Да воры они, воры! Сластена Зуб и Верзила Грохот. О них писали в газете. Они сбежали из тюрьмы. Тут и Яшка Кошкин кляп выплюнул: — Лев! И вы позволили себя связать? Это же негодяи. Хиляки. А вы же лев! Зубы и справедливость! — Заткнись, оратор! Ух, как мы над вами будем издеваться… Кстати, лев, кто даст за этого мальчишку выкуп? — Сластена разложил на траве украденную в кондитерской салфетку. Вывалил на нее из мешка все пирожные. Запихал в рот сразу четыре штуки и зажмурился. — Вот жизнь была бы, если бы на свете не было судей, тюрем и собак. Я бы только пирожные воровал. А ты, Верзила? — Известно — сейфики. — Вас повесят! — крикнули Даруня и Яшка. Сластена запихал в рот еще четыре пирожных: — Верзила, друг, а не пора ли этих субчиков прирезать? Господь с ним, с выкупом. — Это… Согласен. — Верзила встал, взял Даруню за шею. — Ты, дрянная девчонка, проси у меня прощения или прощайся с жизнью. — Бандит, — прохрипела Даруня. — Ворюга. Трус. Обжора… Сластена Зуб подошел к Яшке: — Слышишь — девочка хрипит. Ты это учти. Проси у меня прощения в ласкательной форме. Говори так: «Сластеночка, извини меня, пожалуйста, будь такой милый». — Шакал, — сказал Яшка Кошкин. — Лев работал, а ты всю выручку украл. Хиляк! Сладкоежка! Сластена сдавил Яшкину шею. — Не трогайте детей! — крикнул лев. Верзила Грохот и Сластена Зуб захохотали. И закричали: — Мешок с опилками! Завтрак для блох! Но!.. Тут случилось такое, о чем следует рассказать подробно. Раздался треск, рычание — лев шагнул к ним вместе с деревом, к которому был привязан. Горячая пасть его раскрылась, обнажились страшные клыки. Сластена взвился на сухую елку. Завизжал: — Верзила! Дай ему как следует! Дай! Но Верзила Грохот уже лежал и не дышал. — Я вас просил — не трогайте детей, — сказал лев грустно. — Я же глухой! — завопил на елке Сластена. — Я же болен золотухой. Я же уже сдаюсь. — Сластена поднял руки и упал. Головой о пенек. Выскочили красивые вставные Сластенины зубы, их ему в тюрьме вставили, как участнику драмкружка. — Я ше уше хооший. Ошень шесный… — Не кажется ли тебе, Яшка Кошкин, что есть способ разукрощения львов без магической микстуры? — спросил лев. Ответа на этот вопрос не требовалось, и Яшка промолчал. Лев сбросил веревки с себя, отвязал Даруню и Яшку. — Разве ты не разорвешь их? — спросила Даруня. — Будь я львицей, я бы разорвала… Сластена встал на четвереньки. — Не шлушайте ее, пошалушта. Она не жнает уголовный кодекс… Утром, после знаменательного циркового представления, в город Форс вошел опрятно одетый молодой человек. Это был акробат Примо-Два, который, как известно, заболел от мысли разукротить льва Альваро. Поскольку Примо-Два шагал насвистывая, можно было предположить, что в бутылке, которую он нес в руке, булькает разукротительная магическая микстура. Примо-Два заглянул в балаган — все мокрое, скамейки перевернуты. — Альваро! — крикнул акробат. Лев не отозвался. Не оказалось его и в повозке. «Интересно, — подумал Примо-Два. — Если шел дождь, то балаган должен быть мокрым снаружи…» В городе тоже были странности. Посреди улицы лежал сломанный сейф. Вывеска: «Кондитерская несравненной Эмилии» висела на одном гвозде. Акробат-разукротитель Примо-Два постучал в кондитерскую. Очень приятный, но очень грустный голос спросил из-за двери: — Что вам угодно? — Извините, — сказал Примо-Два. — Я акробат из цирка. Может, вы окажете милость, объясните: что тут произошло? Куда девался мой друг, лев Альваро? За дверью помолчали. Может, минуту. Потом дверь приоткрылась. Кондитерша была чуть полновата, но мила. Она усадила Примо-Два за стол, поставила перед ним тарелку пирожных то ли с кремом, то ли с джемом, то ли с ромом и улыбнулась так учтиво, что акробат почувствовал себя лауреатом. — Извините. Еще рано, в лавке нет ни лимонада, ни ананасовой воды. Но я сейчас. Я мигом принесу… Пирожные были вкусными. От них слегка кружилась голова. И вскоре Примо-Два захотелось спеть для кондитерши Эмилии серенаду со словами «милая» и «воздушная». Тут двери широко распахнулись — в кондитерскую, возглавляемые Эмилией, ворвались граждане и гении, а именно: кузнец Давыд, ювелир Карат, сапожник Сазонт и гидрогений Астигматюк. — Вот он! — воскликнула Эмилия. — Циркач! — Голос ее звенел, как разящая сабля. — Он их сообщник! Вынюхивает, плут. Схватите его! — Но даже при таких словах лицо ее оставалось милым. Горожане попытались было взять Примо-Два за горло. Но горла на всех не хватило. Примо-Два подпрыгнул, уцепился за потолочную балку и уселся на ней. — В чем дело? — спросил он. Из криков горожан ему удалось понять, что циркачи оказались жуликами. Пока главный жулик, лев Альваро, кривлялся на арене, его сообщники обчистили город. Правда, кроме одного окорока, двадцати девяти пирожных и девочки по имени Даруня, они ничего не успели украсть. Невидимые бриллианты, высыпавшиеся из сейфа, ювелир Карат отыскал при помощи различительного стекла. — Все тут! — Карат потряс коробкой из-под леденцов. — Спрячь! Ты что? Сопрет! — шикнул на него Сазонт. — Ишь, как глядит, как кот на сало. — Сазонт схватил со стола бутылку с разукротительной микстурой и нервно отхлебнул глоток. У него першило в горле, ему было до слез обидно, что жулики не польстились на его универваксу. Как только он глотнул микстуры, нездоровое лицо его озарила великолепная улыбка артиста. — Чушь, — сказал он. — Зачем артисту бриллианты? Зачем ему универвакса и сладкое мыло? Артисту нужны свобода и фрукты. Я тоже хочу в циркачи. Я, можно сказать, всю жизнь мечтал. Буду ходить на руках. Какая экономия на обуви. А жизнь какая! Прожектора, оркестры, леопарды… У кондитерши Эмилии от сапожниковой речи перехватило дыхание. Она взяла у Сазонта бутылку, налила себе немного и выпила. Ее улыбка тут же стала улыбкой примадонны. — И я, — сказала она. — Икарийские игры! И ювелир Карат хлебнул: — Я буду фокусником-магом. Гидрогений Астигматюк, хоть и относился иронически ко всяким микстурам, тоже хлебнул разукротительной. Его осанка стала гордой. — Водная феерия. Цветные струи, — сказал он, пододвигая бутылку кузнецу Давыду. — Мыльные пузыри величиной с цистерну. И мы с тобой, Давыд, в гидрокостюмах… — Эй-эй! — закричал Примо-Два. — Остановитесь. Это для Альваро! — Примо-Два спрыгнул с балки, схватил бутылку, но в ней уже ни капли не осталось. Последний глоток выпил кузнец Давыд. — Я — лошадей ковать, — сказал он. — Ах, где моя Даруня? — Я здесь! — Даруня вбежала в кондитерскую. На улице раздался львиный рык. Такой настоящий, что все гении привстали, а все негении присели. Потом высыпали из кондитерской на улицу и увидели льва Альваро, бесстрашного и прекрасного, как все неукрощенные львы. Рядом с ним стоял Яшка Кошкин — с синяком, но гордый. К столбу посреди площади были привязаны Верзила Грохот и Сластена Зуб. — Мы виноваты, — скулили они. — У нас было тяжелое детство. Нас баловали бабушки. Все разрешали. Делали за нас уроки… — Альваро! — воскликнул Примо-Два. — Ты ли это? — Примо-Два смотрел только на Эмилию, но все же заметил перемену, происшедшую со львом. — Я тебе микстуру принес… Лев Альваро засмеялся. — Мой добрый Примо-Два, микстуры хороши от кашля, но львы должны разукрощаться сами. Прощайте. И они с Яшкой пошли гордые, решив на голодный желудок стать справедливыми разбойниками. Даруне тоже хотелось стать справедливой разбойницей, но еще больше ей хотелось стать наездницей на белой лошади, тем более что белая лошадь в городе Форсе была, звали ее Роза. Но… Об этом во второй главе. II Выйдя на большую дорогу, лев Альваро причесался и тихо сказал: — Я думаю о справедливости. Яшка тоже думал о ней; справедливость представлялась ему в виде свежего яйца всмятку, толстого бутерброда и кружки кофе с молоком. — Когда я работал на арене, все было просто. Хотя я понимаю, странно видеть льва, танцуюшего на проволоке. Одну минутку… — Лев вскарабкался на утес, нависший над дорогой, прикинул на глаз высоту и прыгнул. Сделал четыре сальто прогнувшись и сальто с пируэтом. — Смертельный номер, — сказал он Яшке, тяжело дыша. — Но рисковал я только своей головой. А справедливость… Яша, я боюсь ошибиться. Яшка Кошкин понял, что справедливость — это ответственно. Попросил у льва гребень, причесался и сказал глухо: — Справедливость — тяжелый хлеб. Но, ничего не поделаешь, нужно идти. И они пошли вперед по той бесконечной дороге, что все время вздымается в гору. Они шли и напевали песню без слов, поскольку слова к песне справедливых разбойников должны созревать в сердцах населения как чудесные плоды. — Как ты думаешь, с чего справедливые разбойники начинают свою деятельность? — спросил лев. — С разведки. — Вот и пойди. А я полежу. Буду прощаться с цирком. — Но ты же разукротился? — воскликнул Яшка. — И разукрощенные львы подвержены высоким чувствам. — Лев лег под куст олеандра, и никому бы не пришло в голову, что под кустом лежит лев. Вокруг ликовали Фауна и Флора. Горный орел висел в вышине. А по дороге легкой трусцой бежала белая лошадь Роза. Она тащила телегу, груженную дынями. Дыни пахли так сладко… Яшка, позабыв гордость, сказал: — Дай дыньку, лошадь. — Невежа! Беспризорник! — услышал он в ответ. Лев Альваро под кустом олеандра зевнул: — Яша, по-моему, нас оскорбили. Белая лошадь Роза упала на колени. — Это ты, Альваро? — сказала она. — Пощади! Лев Альваро прыгнул из-под куста на середину дороги: — Откуда вам известно мое имя? Что значит «Пощади»? — Ах, Альваро, «пощади» я говорю в смысле «Прости меня, если можешь…» Когда-то я звалась Газель Зи-Зи Ципильма Роза. — Но! Это не укладывается в моем сознании! — Голос льва стал жутким. — Если это розыгрыш, то берегитесь! Вы, полагаю, знаете, что лев ударом лапы способен перебить хребет быку. — Лев выхватил гребень и нервно с треском причесался. Яшке почему-то стало жаль лошадь Розу. — Вы ничего не напутали, сударыня? Газель Зи-Зи была львицей. Красивой, но коварной, — сказал он тихо. — Газель Зи-Зи была прекрасна!.. Но! Понимаете, юноша, даже заурядный волшебник может превратить львицу в лошадь… Выяснилось, что сейчас лошадь Роза принадлежит кузнецу Давыду из города Форса, что он на ней возит уголь для кузницы или сдает внаем кому попало, даже туристам. Ни среднешкольнику, ни среднешкольнице не понять, что может происходить в такую минуту в сердце льва — пускай обманутого, пускай разукрощенного… Лев метался, ломал кусты, жевал крапиву и так рычал, что с Лиловых Гор слетела лиловая пыль. Горные лисицы попрятались. Горные куропатки и перепела, наоборот, вылезли из-под лопухов — рычание львов они предпочитают тявканью лисиц. Наконец, воскликнув трижды: «О, Роза! О, Роза!», лев взял себя в руки. — Передай моему другу акробату Примо-Два, чтобы он немедленно забрал тебя в свой цирк. Тебя помоют, почистят. Ты отдохнешь, поправишься. О, я уверен — на арене ты будешь бесподобна. — Спасибо, Альваро, — сказала белая лошадь Роза и медленно побрела в город Форс. Лев и Яшка стояли на дороге до тех пор, пока сладкий запах дынь не угас в безветрии и не запахло жареным… Почему-то крадучись, они пошли на запах. В километре за поворотом стояла придорожная харчевня «Шкварки». Окна открыты. Двери открыты. Из них, а также из трубы, завиваясь невидимой, но сногсбивающей спиралью, шел дух свинины, жаренной с луком, с картошкой, с куриными пупками, с макаронами и без гарнира. Горные лисы от этого запаха пьянели. Горный орел свалился с неба на крышу курятника. Лев Альваро и Яшка все время прибавляли шагу, а перед самой харчевней «Шкварки» бросились вскачь. Дух жареной свинины был таким сильным, что лев Альваро позабыл о Розе — будем к нему снисходительны. Конечно, лев и Яшка могли бы подумать о приличной для справедливых разбойников сдержанности, но они буквально ворвались в харчевню. — Р-р-р… — сказал лев, желая сказать — «Разрешите?» — З-з-з… — сказал Яшка, желая сказать — «Здравствуйте!» Лишь малый миг видели они пятки убегающих, выпрыгивающих из харчевни туристов. Лишь несколько секунд слышали они их затухающий в отдалении визг. Под окнами и у дверей в кухню валялись оторванные пуговицы, пряди волос, деньги, женская туфелька, пенсне… А на столах стояли тарелки с почти доеденными отбивными. Яшка потянулся было схватить одну, но лев сказал: — Яша, твоя гордость дала большой крен. И они, из последних сил удерживая гордость в вертикальном положении, направились на кухню, как две яхты класса «Дракон». А там… На кухне!.. На плите!.. Стояло громадное блюдо с громадным окороком. И этот окорок был обложен круглыми картофелинами, от которых шел пар. А эти картофелины были посыпаны укропом… Лев схватил это блюдо! Устроившись у окна, они принялись наслаждаться. А насладившись, облизали пальцы. И тут услышали вздох под столом. Яшка приподнял скатерть и увидел: сидит под столом король. — Но почему вы под столом? — спросил Яшка. — По двум причинам, — ответил король. — Причина первая — естественное для короля чувство страха, если в харчевню, где он обедает, врывается рычащий лев. Причина вторая — естественное для короля чувство такта — присутствие коронованной особы отрицательно влияет как на аппетит, так и на пищеварение львов. Кстати, нам следует смываться. — Прямо сейчас? — спросил лев. — Немедленно. Окорок, который вы съели, был приготовлен для знаменитого силача Карателло, который вот-вот прибудет на автомобиле. Карателло — смелый мужчина, он пойдет на вас с кулаками, и вам придется перебить ему хребет ударом лапы. Вы же этого не хотите? — Не хочу, — сказал лев. — Тогда вперед! — Король, придерживая корону, выскочил в окно. За ним Яшка. Последним лев. Нырнули они в темные заросли рододендронов и олеандров, глициний и горной горчицы. И вовремя. В харчевне уже громко звучали бранные выражения и угрозы. Нужно сказать, что ни король, ни лев, ни Яшка Кошкин этого не любили. — А чем вы, собственно, занимаетесь? — спросил король. — Мы — справедливые разбойники, — сказал Яшка, тяжело дыша. — Но нам не ясно направление и круг нашей деятельности, — сказал лев. Король рукой махнул. — Ерунда. Даже очень просто. Приходим в харчевню, нанимаемся колоть дрова. Назначаем цену за покол. Спрашиваем у хозяина: «Справедлива ли цена?» Он радостно отвечает: «Справедлива!» — сейчас покольщиков мало — много радиотехников. Колем дрова, получаем деньги и уходим. А хозяин спрашивает у кухарки: видала ли она когда-нибудь подобных разбойников? Получается, и справедливые, и разбойники. А почему? Потому что несделанная работа всегда дороже сделанной. Я знаю — столько лет работал королем… Сейчас-то я в бегах. Не могу больше. Ну зачем я им? Я имею в виду подданных. Все они работают хорошо. Сапоги тачают сапожники. Пироги пекут пирожники. Никто не строит лестниц в никуда. Все как один стараются. Обо мне, короле, верите, могут целый год не вспоминать. На день рождения букет цветов и торт — и все. И остается мне только мечтать. — Король лег на бугорок, поросший шелковистой травкой, корону на глаза надвинул, заслоняясь от солнца. — А вы не склонны поделиться вашими мечтами? — спросил лев Альваро очень вежливо. — Вас интересно слушать. — Я мечтаю работать в цирке. Цирк — самое правдивое, что есть на свете. Следите за моей мыслью. Если в театре актер так страстно говорит о смерти, и закалывает себя кинжалом, и падает, и хрипит леденящим душу хрипом, то закрывается занавес, актер встает и направляется пить пиво. А в цирке? Если гимнаст падает с трапеции на арену, то не закрывается занавес и гимнаст не идет пить пиво. Вам ясно? Фокусник в цирке — фокусник. А картонные гири поднимает клоун. — И кем бы вы хотели быть в цирке? — спросил лев Альваро. — Я бы хотел объявлять номера громким голосом и первым начинать аплодисмент. Иногда я бы позволял себе шутить. Например: «Уважаемые зрители, сейчас известный разбойник с большой дороги лев прямо без разбега сделает двойное сальто… Ха-ха! Это была шутка, дорогие зрители!» А лев взял и сделал. Король снял корону, вытер лоб носовым платком: — Вы тот знаменитый лев Альваро, которым я так восхищался! — Нет, — сказал лев смущенно. — Я не тот. Я разукротился. Король еще раз вытер лоб платком: — Можно разукротиться от униженности, от запуганности, но из артиста разукротиться нельзя. Артист — всегда артист. В разукрощенном сердце артистизма еще больше… — Тут король повернулся к Яшке Кошкину: — А если я объявлю вас, юноша? Тут Яшка Кошкин сильно покраснел. Захотелось ему даже заплакать настоящими слезами: ведь ничего не умел Яшка Кошкин по-настоящему. Правда, умел пуговицы пришивать. А это уже не мало. Вспомнил Яшка Кошкин, что он новгородец, вспомнил свой выдающийся класс второй «А», вспомнил, что есть такое понятие — сила воли, и таким стал волевым, решительным, что лев Альваро с беспокойством сказал: — Яша, остерегайся необдуманных действий. А король кивнул. — Все в порядке, — сказал король. — Теперь нужно полностью выкладываться на тренировках. Скажем, «Сальто-мортале с подкидной доски». Для мальчика это красиво. Горные склоны были лиловы. Горные лисы охотились на горных мышей. Горные перепела целовались с горными куропатками. Горный орел, выбравшись из курятника, снова висел в небесах. С бугра, на котором лежали король, лев и Яшка, была видна большая дорога. Силач Карателло, чертыхаясь и размахивая кулаками, уже проехал в другую харчевню. Дорога была пустынна. Но! Тут из-за поворота вышла белая лошадь Роза, украшенная цветами. Она легко тащила повозку с цирковым реквизитом. В ногу с ней шли акробат Примо-Два и Даруня — гении остались дома. Разукротительная микстура оказалась нестойкой, как все микстуры. Встречу артистов цирка словами прозы описать нельзя. Словами прозы легко описываются расставание и работа. Чтобы обновить реквизит и починить балаган, лев и Примо-Два раскололи сто кубометров дров. Король, Даруня и Яшка сложили их в ровные поленницы. А лошадь Роза отдыхала. Стала она великолепной белой лошадью, готовой полностью выкладываться на тренировках. Сластена Зуб и Верзила Грохот уже который день находились в Аструйне. Граждане города Форса, изумленные превращением гениев в циркачей, позабыли о жуликах, и те, естественно, удрали. Аструйна — город большой и богатый. На берегу моря. Пальмы растут в Аструйне, агавы, земляничное и клубничное дерево. Сластена и Верзила сытно ели, сладко пили и вскоре от выручки за то знаменитое выступление льва Альваро у них осталось четыре монеты. Размышляя, на что их потратить, Сластена и Верзила вышли на балаганную площадь. Посередине площади стоял цирк, расцвеченный флагами. Играла музыка. На афише было написано: «Большая цирковая программа — рекордные трюки!» В кассе сидела женщина тощая, но вежливая. — Мадам, вы крутите сальто или ходите на ходулях? — спросил ее Сластена. — Ни то ни другое, — приветливо ответила женщина. — Я живу тут рядом. Меня пригласили поработать кассиром, а моего мужа — на контроль. В молодости он был боксером. Приобретайте билеты. Рекомендую. Уже мало осталось. Сластена приобрел. Наверно, в нем жила тяга к прекрасному — у жуликов это бывает. На сдачу они купили папирос — такие отпетые. Вечером Сластена Зуб и Верзила Грохот отправились на представление. В цирке яблоку негде было упасть. Жители Аструйны, даже старики, очень любили цирк. Мальчишки и девчонки — безбилетники, конечно, нашли лазейку. Они сопели и едва удерживались от воплей, мол, пора! На арену вышли юные отличники аструйнской школы фанфаристов. Они протрубили «Привет Аструйне». Потом вышел король и громким голосом объявил: — Воздушный полет! Выполняется без сучка без задоринки! — и первым похлопал в ладоши. Сверху посыпались блестки. Из-под купола по наклонной проволоке соскользнул акробат Примо-Два. В красном с золотом костюме. Примо-Два был первоклассным артистом. Он проделал сложнейшие трюки на проволоке и на трапеции. Начинать представление трудно, и начало он взял на себя. Зрители ему громко хлопали, кричали: «Бис! Браво!» Король, улыбаясь и кланяясь, объявил прелестную наездницу. На арену под вальс выбежала белая лошадь. На ее спине Даруня делала фуэте. Сластена толкнул Верзилу локтем: — Смотри. Та… Лопни мои глаза… Верзила захрипел от досады: — Она. Ох, задавить бы… Белая лошадь на арене танцевала. Даруня вспрыгивала на нее и вертела у нее на спине колесо. Зрители отбили ладошки — так хлопали. Когда раскрасневшаяся Даруня и счастливая белая лошадь покинули арену, бывший боксер, муж кассирши, вынес подкидную доску. — Сальто-мортале с подкидной доски! — объявил король. — Рекордный трюк. Прошу приветствовать! Фанфаристы снова протрубили «Привет Аструйне». На арену вышел Яшка Кошкин в серебряном костюме. Прижал руку к сердцу, поклонился на все четыре стороны и встал на доску. Зрители замерли. — Ох, задавить бы, — выдохнул Верзила. Сластена проявил осторожность. — Не забывай про льва… Тут они увидели знаменитого силача Карателло — силач сидел через ряд впереди них. Они наклонились к нему, растолкав соседей, и зашептали: — Маэстро, именно этот гадкий мальчишка съел окорок, запеченный специально для вас в харчевне «Шкварки». Какой был запах! Волшебный аромат! Этот паршивец чавкал, называл вас козявкой и слабаком. — А вы не ошибаетесь? — спросил силач. — Клянемся мамой! Мы сами слышали. Карателло не был глупым, но был очень вспыльчивым. Он бросился на арену как раз в тот момент, когда Яшка Кошкин, расставив руки, приготовился к полету. Сейчас лев Альваро прыгнет из-под купола на подкидную доску, доска подбросит Яшку вверх, Яшка сделает тройное сальто прогнувшись и приземлится льву на спину. Лев увезет его за кулисы под гром аплодисментов и начнет свое личное рекордное выступление. Силач Карателло уже подскочил к Яшке. Но! Яшка взлетел. А перед силачом стоял лев, прекрасный и мощный, с открытой пастью и сверкающей гривой. Сластена Зуб и Верзила Грохот запихались под скамейку. Они даже не почувствовали, что все их лягают и наступают им на пальцы. Силач Карателло икнул, потом попятился, потом споткнулся о собственную ногу, упал на четвереньки и пустился наутек. Он не был труслив, но даже смелый силач, столкнувшись нос к носу со львом, не выдержит и побежит. В цирке стоял такой шум, такой восторг и ликование, что балаган не выдержал — порвался. А Яшка? А Яшку позвал отец. — Сколько можно тебя кричать? — сказал он строго. — Когда ты научишься прибегать домой по первому зову. Почему тебя нужно звать двадцать раз? Мой руки и ужинать. Сегодня на ужин яичница. Яшка пошел мыть руки на улицу — в Усть-Ушице многие мыли руки на улице. А перед Яшкиным домом красиво прогуливалась Галина, участница самодеятельности. Яшка отнесся к ней хладнокровно. Сделал вальцет, рандат, фляк. «Как я выгляжу со стороны?» — спросил он мысленно. «Ты выглядишь хорошо, — ответил ему лев Альваро издалека. — Ночью мы покидаем Аструйну. В цирке такой закон — не можешь повторить рекордный трюк — уходи. Мы пойдем в город Херсонабад… Яша, сохраняй форму. Мы всегда с тобой». Яшка сделал двойное сальто с разбега. Галина стояла, вытаращив глаза. Длинные ресницы ее мелко-мелко дрожали. Она подошла к Яшке поближе и сказала художественно: — Яша, я подумала и решила тебе посоветовать влюбиться в меня. Это ничего, что я выше… — Извини, — сказал Яшка Кошкин. — Мне теперь некогда. Мне теперь нужно много работать. Нужно собрать гербарий из сорняков, выучить азбуку Морзе, английский язык и дифференциальные уравнения. Турнир в королевстве Фиофигас Сказка в стиле «люсиль» Могу поклясться, что во всех волшебных щах наличествует недосол. Пифологий из Фио Чем бы дитя ни тешилось Уважаемый среднешкольник, я открываю занавес… [4] В королевстве Фиофигас принц Филофей перестал есть. Принесли повара Филофею еду королевскую в красивой фарфоровой посуде. Сказали: «Принц, кушать подано». Принц понюхал и отвернулся. Обиделись повара. Еще бы — они со всей душой, со всем уменьем и тщательностью, а Филофей нос воротит, словно они ему не консоме люсиль подают, а штукатурку с опилками. 4 В сказке соблюдена пунктуация автора. Побежали повара к королю жаловаться, а короля нет — отлучился во Францию по делам мармеладного производства. Всякое королевство от своей работы живет: в одном производят сандалии, в другом горшки, в королевстве Фиофигас — мармелад. Побежали повара к королеве. Королева, ничего не скажешь плохого, — упитанная, вежливая. Играла она в своих покоях Шуберта на рояле. А как доиграла, повара ей свою обиду и выложили, мол, и мороженое не ест, и компот вишневый не пьет, и гоголем-моголем брезгает… — Или пусть объяснится, или пусть извинится, — говорят повара. — Мы за качество отвечаем. Королева подняла розовые пальцы к вискам, голубые глаза закатила — у нее такая привычка была: — Заболел… Расхворался… Умрет! Вбежала королева в трапезную: — Ах, дитя! Что за мода не есть? Ты меня убиваешь. Филофей посмотрел на нее с грустью: — Мама королева, это вы себя убиваете. Вот книги и трактаты, в коих сказано, что королевская пища вредна. Просвещенные умы сейчас питаются иначе. Исключительно по часам и минутам. Раздельно белками и углеводами. — А вкусненькое? — Вкусненькое, мама, надо забыть. От него вред — пережог организма. Прикажите, пожалуйста, подать мне продукты питания по этим схемам и диаграммам. — А для души, сын? — Для души — надежда. Главная фрейлина — наперсница и советница — прошептала королеве на ухо: — Радуйтесь, что не курит. Сейчас принцы с пятого класса к табаку тянутся. Сударыня, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не табаком. И велено было подать Филофею, принцу, все по схемам и диаграммам: репу, капусту, редиску, крапиву, лист смородиновый, калган, портулак, сельдерей, томаты, каперсы, баклажаны, лимонник дальневосточный, кольраби, оливки, одуванчики и тому подобное. Средние школьники принцев не уважают, — это доказано. Смешно им — ПРИНЦЫ! — гоняй, казалось бы, по футбольному полю, пока мяч и голова не станут квадратными, так нет, моду взяли — чуть что, женятся на принцессах. Слабаки! Дезертиры! Бананы!.. Средние школьницы к принцам относятся с пониманием. Они вообще — умны. Настолько умны, что догадываются, каким путем счастливые принцы превращаются в несчастливых королей, страдающих одышкой и ревматизмом. Но молчат. Это умно. А повзрослев, забывают — это тоже умно… Однако же — «Помни!» [5] Назвав книгу так красиво, Пифологий стремится особо выделить тот факт, что мудрость принадлежит всем, как природа, но, и обращаться с нею надо бережно, иначе в самой ее сути что-то сдвинется и мудрость станет глупостью. По возвращении из Франции король Филогерц сунулся на кухню, чтобы съесть бутерброд. Повара у окон сидят угрюмые, без колпаков, глаза в одну точку. Когда у поваров глаза в одну точку, они либо спят, либо решили все бросить и податься в матросы. Поварята с пунцовыми ушами нарезают вместо лососины и ветчины на разделочных досках брюкву и морковку ломтиками и говорят, что принц Филофей — теперь не поймешь — то ли шибко умен, то ли вовсе глуп, а жаль — он хоть и хилый принц, но безвредный. 5 Изречения, высказывания и восклицания, взятые в двойные кавычки, принадлежат старинному мудрецу Пифологию из Фио. Автор зачерпнул их щедрой горстью из книги Пифология «Заимствования». Дрогнуло у короля сердце, заныло — «Заболел!» — сын как-никак. Побежал король к принцу в апартамент. А принц в трапезной на столе сидит дубовом, старинном, еще дедушкой купленном, и, поглядывая на часы, жует морковь. Растерялся король. — Как сидишь? — спрашивает. — В позе «Лотоса», — отвечает принц и садится в другую позу — «Ужаленный лев». И жует по схеме уже не морковь, а молодой сельдерей с крапивой и улыбается — в этой позе улыбаться должно. — И не стыдно тебе? — сказал король. — Ты техникум закончил королевского мармеладного производства. Над тобой смеются… А мне обидно. Ты понимаешь — обидно мне. Склады и пакгаузы мармеладом затоварены, а ты? Глаза бы мои на тебя не глядели. — Не это главное, — отвечает принц. — Главное, папа, диета и неторопливое движение рук, напоминающее почесывание. Если всю жизнь почесываться, жевать орехи и корнеплоды, можно дожить до ста тридцати лет и умереть здоровым. «Где жевание, там выживание» — Действительно не поймешь: то ли шибко умен, то ли вовсе глуп, — сказал король. — Но ведь нехорошо это… Из-за чего, спрашивается, упал спрос на сладкое? Из-за таких, как ты. Может, выдрать тебя? — Тут королю стало стыдно — принца, королевского сына, драть! А какой другой выход? И воскликнул король: — Советник! Какой другой выход? Советник выдвинулся из-за портьеры: — Женить. — Советник у короля всегда под рукой. Одна голова хорошо, но три — лучше — потому три, что каждый советник считает себя умнее короля вдвое. Тут вошла королева, красиво причесанная, красиво одетая. Спросила, выказывая интерес: — Женить? Для чего? Король не сдержался. Рявкнул: — Для сохранения вида! — Но взял себя в руки. — Сударыня, — сказал он учтиво, — вы всегда считали, что принцев приносят аисты. — Вы грубый, — ответила ему королева и посмотрела на сына. Принц Филофей стоял на дубовом дедушкином столе в позе «Тоскующая обезьяна». Жевал портулак. В этой позе портулак жевать должно. Был Филофей веснущат, курнос и запущен. — Ну может не аисты. Не уверена. Может, фламинго… — Королева вздохнула изысканно, поправила на виске локон и вышла. — Нет ли у вас, случайно, на примете знакомой принцессы? — спросил король у советника. Советник кашлянул: — Сударь король, помилуйте… Какая принцесса добровольно… — Понятно. Так что же делать? — Турнир принцесс! О, сколько благородных королевских фамилий были спасены благодаря турниру. А как красиво. Волшебный мальчик. Золотая труба. Возрождение традиции. Королю показалось, что он одинокий король на пустой шахматной доске, — так грустно стало: «Сын! Вырос!» — Турнир, — сказал король, жалея себя. — Но хорошо ли это? Молва пойдет, мол, принц совсем не гож. Не в состоянии авторитетно познакомиться с принцессой. Скажем, на танцах. — А если у него нет времени? Он мыслит! — Это прилично? — Да это ого-го! К тому же… — Советник перешел на шепот. — Ваш мармелад! Все склады, все пакгаузы завалены. Доход упал. А на турнир вместе с принцессами приедут бонны, гувернантки, няньки. Они ваш мармелад съедят в один присест. Поторопитесь с расфасовкой, упаковкой, рекламой. Предлагаю: «Ориенталь лакричный», «Фио-люкс». Жизнь, сударь король, — умение считать… — Браво, — сказал король. — Я награжу вас орденом. Советник поклонился. — Благодарю. Я бы хотел процент… — А вы не промах. — Король принял величественную позу, очень похожую на позу «Поющая кобра». — Организацию турнира, сударь, я поручаю вам. Но тут же выяснилось, что советник не все может. Волшебный мальчик-трубач ему не подчиняется. А без «Мелодии принцесс» турнир, как цирк без лошадей. — Нужно просить волшебницу Измору, — сказал советник. — С вашего позволения, я ее видел в парке. — Тогда не будем мешкать. Время — деньги! «Сколько людей ошибаются, полагая, что время только деньги. Время — обмен веществ и мнений, и смех, и слезы, и любовь. Но! Время — это правило игры». Принц Филофей стоял в позе «Краб, изготовившийся к охоте на трепанга». В этой позе должно есть овес. Когда король и советник убежали в парк, мальчишка-поваренок поставил тарелочку с овсом на подоконник, вытащил из кармана котлету и кусок хлеба. — Принц, ешьте, пока никто не видит. — Что ты! Я же воспитываю силу воли, — сказал принц. — Но вас оженят. — Сила воли главнее. И ты не спорь… Поваренок сел на дубовый старинный стол. Съел котлету, пальцы о штаны вытер. — Действительно. Кто мы без силы воли? Всех нас оженят. Уважаемый среднешкольник, пока король Филогерц и его советник бегают по дорожкам парка, заглядывают за кусты малины, олеандра и рододендрона в поисках волшебницы Изморы, обратимся к истории. В старину в этой сказочной приморской местности принцы, занятые исследованиями чудес, войной с великанами, охотой на зубоцефалов, расчисткой вулканических нагромождений, не имели ни минутки свободного времени. Им его не хватало даже на бритье. Они бы вымерли. Но волшебница Измора, применив чары, вызвала из других пределов волшебного мальчика-трубача. Потрубит мальчик в Золотую трубу и всем ясно: и в городах, и в селеньях, и в одиноких хижинах на склонах гор, что, скажем, принц Фома не может влюбиться — зачерствело у него сердце от рискованных подвигов, тоскует в кромешном одиночестве принц Фома, может быть, умирает. Тогда принцессы, подоив коз, надевают все самое лучшее, берут с собой новые башмаки и пускаются в путь, в королевство Фомы. Там они состязаются три дня: кто больше напечет оладий, кто быстрее вымоет пол и начистит ведро картошки, кто задорнее спляшет, не жалея новых башмаков, кто душевнее песню споет. Ну а поштопать, поставить заплатку, перепеленать младенца — это в старину и за труд не считали. Кстати, в старину все принцессы были крепкие, румяные, не подверженные простудным заболеваниям. С течением времени, с облегчением жизни волшебного мальчика-трубача стали вызывать все реже и реже. Последние семнадцать лет и вовсе не вызывали. Подменили волшебную музыку телеграфы и телефоны. «Лучше проще, чем лучше», — глаголят некоторые. Но Пифологий из Фио остерегает: — «Притормози!» — Измора! — кричали король и советник. Голоса их сильно ослабели. — Где ты? — Да здесь я, — сказала Измора негромко. Измора сидела у заброшенного фонтана. — Здравствуй, Измора, — сказал король, отдышавшись. — Слышала новость? Принц совсем плох — крапиву кушает. Измора, хочешь, я перед тобой на колени стану? — Это зачем? — Вызови волшебного мальчика-трубача. Измора, голубушка, ты видишь, я уже на коленях. Женить его надо — избалуется. — Встань, — сказала Измора. — Подай объявление в газету. — Это мы подадим. Но пусть будет мальчик. Турнир, Измора, турнир. Все пакгаузы, все склады забиты… — Король промакнул глаза платочком. — Пожалей, а. Ты же наша волшебница, местная. Мы же тебя любим. Разве может сравниться газета или там телевизор с волшебной музыкой? Ты посмотри на него. Измора, если ты не поможешь, он умрет. Это будет твоя вина. В одном из окон дворца стоял принц Филофей в позе «Чертополох». Жевал редьку. Измора протянула руку к чаше фонтана — в ней, как бы сотворясь из прозрачных теней, возникла фигура мальчика с Золотой трубой. Король поспешно стал перед мальчиком на колени. — Здравствуй, мальчик. Спаси, а. Не сочти за труд. Мы виноваты. Мы! Я ездил во Францию… А королева считала, что спички и интегралы нельзя брать без спроса… Принц в окне сменил позу «Чертополох» на позу «Роза». — Труби, — сказала Измора. Волшебный мальчик поднес к губам Золотую трубу. В королевстве Иперхай, где делали пилюли, король отчитывал дочку за перерасход сахарной пудры. — Доза! — восклицал он. — Главнее дозы только норма. — Ах, оставьте, — отвечала принцесса. — Главнее всегда любовь… — Тут она услыхала Золотую трубу и посмотрела на себя в зеркало. Принцесса в другом королевстве зевала, в третьем — косила траву, в четвертом — гладила братьям рубашки, в пятом — ела взбитые сливки. Но все они, и в королевстве двадцатом, и в двадцать пятом, услыхав Золотую трубу, посмотрели на себя в зеркало. Сборы в королевстве Трибуксир В королевстве Трибуксир жители работали по железу. Ковал кузнец. Сгибали трубы жестянщики. Гвоздильщики рубили гвозди. К тому же мужское население, подражая королю Крузербасу, в свободное от работы время любило состязаться на шпагах, саблях, пистолетах. Возникали и другие шумы. Например, младший сын булочника, человека по природе тихого, но пытливого, проглотил жука и теперь ревел во всю глотку. Не потому, что жук его кусал, но от обиды — жук не желал жить у мальчишки в животе и пробивался на свободу. Старший сын булочника, тоже пытливый, радиолюбитель, поставил в клумбу с душистым горошком трехкиловаттный ритмизатор. Включит его на всю мощность — горошек нырнет в землю и замрет. Выключит — горошек высунется из земли и как бы оглядится, и все вздрагивает, вздрагивает, как заика. Шум в Трибуксире нарастал, когда требовалось сказать необходимое или услышать важное. Две женщины бранили трубочиста. В клубе шла спевка. В церкви репетировали колокольный звон. Скулил и лаял пес Сижисмон Ничей. Его личные блохи Лоис и Артеуза жгли его, как кипяток, как кислота, — они мечтали попасть во дворец. Ормандиора, или попросту — принцесса Ори, сдавала экзамен по физике мелких частиц. Когда раздались звуки Золотой трубы, старый опытный профессор Мирро захлопал в ладошки — принцессе комплимент. За ним и другие опытные профессора пустились аплодировать. Принцесса заалела от смущения. Слух ее, и внутренний, и внешний, как бы закупорился ватой… «Волшебную музыку могут заглушить только аплодисменты». Услыхала Золотую трубу молоденькая и очень хорошенькая служанка Флорина. Она стояла в тронном зале у зеркала. Уж она изгибалась и так и этак — и услыхала. Помигала растерянно и бросилась к телефону. — У вас что слышно? — кричала она. Шум работы по железу достиг тут наивысшей силы. Положив трубку, Флорина сдвинула трон в сторону — под троном оказался люк в подполье. — Тетушка Елиза! — позвала Флорина. — Тетушка Елиза! Королевская экономка, тетушка Елиза, вылезла из подполья и сообщила растерянно: — Двенадцать банок компота лопнуло. Вот такую головку сыра съели мыши. — Да плюньте вы на этот сыр. Вы слышите трубу? Тетушка Елиза прислушалась и улыбнулась. — Какая прелесть… — Чему вы улыбаетесь? Она же выиграет. А он дурак ушастый. — Кто? — тетушка Елиза продолжала улыбаться. — Принц Филофей. Я позвонила в королевство Иперхай. Там у меня подружка служит в горничных. Там все ревут. — А им-то что реветь? — сказала тетушка Елиза, гневно подперев бока. — Принцесса Лимфатуза Иперхайская известная лентяйка, кряква, неумеха… Зови принцессу Ори. Ее любимица принцесса Ори фехтовала во дворце замка со своим отцом — королем Крузербасом. — Хотя ты физику сдала на пять, — выкрикивал король, — рано задрала нос. А покажи ты мне флеш атаку с обманом, батманом и круговым обводом. Принцесса бросилась в атаку. Мальчишки завопили: «В пузо!» На галереях замка служанки выколачивали одеяла, шубы, ковры, половики. Поэтому, когда Флорина крикнула: «Принцесса, а, принцесса!» — никто и ухом не повел. Но тут Флорина споткнулась о королевский сюртук, брошенный на ступеньки. Из оттопыренных карманов торчали револьверы. Флорина схватила тот, что побольше, и выстрелила в воздух. Наступившую тишину заполнил звук Золотой трубы. — Что это значит? — спросил король. И кто-то прошептал: — «Мелодия принцесс»… А в тронном зале было уже все навалено: и платья, и туфли, и туалетные принадлежности, и чемоданы. Грустно стояли замечательные люди — мастера, воспитавшие принцессу: и повар Сом, и конюх Лом, и учитель танцев маэстро Валенсир. И каждый из них думал: «Ах, как рано она научилась штопать, стирать и гладить. Ах, как быстро она поняла, что всякую работу, пусть даже самую скромную, нужно делать только на пять с плюсом, не говоря уже о работе сложной и трудоемкой, которую ниже, чем на пять с плюсом делать просто невыгодно и невыносимо стыдно. Ах, какая она, наша Ори, отзывчивая. Ах, какая очаровательная». Когда принцесса вошла в тронный зал, все они дружно приложили к глазам носовые платки. — Тетушка Елиза, — сказала Ори, — извините, я уважаю традиции, даже волшебные. Но эта традиция — состязаться за звание невесты — дурацкая. Мастера, воспитавшие принцессу, с удивлением отняли платки от своих мокрых глаз. — Принцесса Ори, — строго сказала тетушка Елиза, — вы будете состязаться не с невестами, но с мастерицами. И не за звание невесты — за звание мастерицы. Не забывайте это. Ну, а кому невестой быть — укажет жизнь. Прошу вас, принцесса, выбирайте все, что вам нужно в дорогу. Тут шумно вбежал король Крузербас. Он нес в охапке небольшую бомбарду, палаш, шпагу, саблю, револьверы. Все это он свалил на ковер к ногам дочери: — Если у принца Филофея и правда ни кожи ни рожи, ни перспективы, советую, дочка, бомбарду. Надеюсь, ты не позабыла как она заряжается? Кто едет с принцессой? Служанка Флорина поклонилась королю, сказала вежливо: — Я, господин король. Переодевшись в дорогу, Флорина зашла к тетушке Елизе. Поставила саквояж на подзеркальник. «Ну прелесть, какая я красивая. Может быть, даже слишком…» Так она подумала. — Все взяла? — спросила ее тетушка Елиза. — Все. Мы едем демонстрировать свои умения, а не свои наряды. — Наряды девушке не помешают. — Тетушка Елиза достала из шкафа шкатулку восточной работы. — Возьми. Волшебный инструмент. Благодаря ему бедняжка, мать принцессы Ори, стала королевой. Король любил взрывать, сражаться, побеждать. Он так бы и остался холостым. А в старости легко ли без наследников? Спрячь в саквояж. — Вы что затеяли? — прошептала Флорина, отпихивая шкатулку и пятясь. — Принцесса Ори и без того выиграет. Она же ничего не может делать плохо — только отлично. А вы еще ей и волшебный инструмент! На что нам Филофей? Тетушка Елиза решительно запихала шкатулку в саквояж Флорины. Саму Флорину силой усадила на стул. — Принцесса одаренный физик и химик! — шумела Флорина. — И генетик! Ей нужно доучиться! Ей не до пеленок! — Выслушай меня. На турнир определенно приедут принцессы, желающие выйти замуж, — даже за Филофея. Жизнь так сложна. Отдай шкатулку той, которая сильнее прочих рвется в королевы. — Отдать? — Флорина вскочила. — Значит, принцесса Ори проиграет? — Флорина чмокнула тетушку Елизу в щеку. — Ну, тетушка Елиза, вы мудрец! — Кто выиграет, кто проиграет — я не знаю. Я выполняю наказ бедняжки королевы. — Флорина! — крикнула со двора принцесса Ори. — Быстрее! — Принцесса уже сидела на лошади. — Бегу! …И вот уже король, и тетушка Елиза, и все наставники принцессы, и все мальчики, и девчонки стоят на башне, машут кто шляпой, кто платком. И две всадницы удаляются на рысях. За всадницами бежит пес Сижисмон Ничей, решивший круто изменить свою судьбу. Блохи Лоис и Артеуза скачут на нем уверенные, разумеется, что скачут на бал. А в королевстве тишина. Никто не кует, не рубит гвозди. «Бывают такие замечательные минуты, — говорит Пифологий, — когда всем чего-то жаль, всем почему-то грустно и нет нужды ставить вопросы…» Взгляд с бугра и приезд в Фиофигас Уважаемый среднешкольник, в ту минуту, когда наш древний предок взошел на бугор и огляделся по сторонам, у него возник вопрос: «Куда идти?» Поскольку вслед за первым на бугор взошли и второй и третий наши предки, возникли и другие вопросы: «Кем быть?», «Зачем влюбляться?» Теперь, когда и мы взобрались на бугор, мы естественно, тоже можем вопрос задать. Пифологий пишет в «Послании королям»: «Если вы хотите счастья для своих народов, располагайте свои королевства на берегу моря». Мы видим с бугра, что малые дороги вливаются в большую, а по большой, ведущей к морю, катят коляски, ландо, мотоциклы, фаэтоны, «мерседесы», скачут всадницы — все как одна принцессы… Пальместрина, Степанида, Лимфатуза, Орлетта, Ормандиора, Редегунда, Василиса, Хроникамара, Катапультина, Изо, Миронозалия, Парася. Вопрос: «Откуда у принцесс такие имена?» Некоторые ученые утверждают, что необычное имя — это все, что нынешние короли могут дать своим дочкам в наследство. Вот, кстати, принцесса Тюля. Тоже хорошенькая. Но ее имя! Загадка. Ехали принцесса Тюля и ее служанка Амадия на велосипедах, украшенных бантами. Песни распевали. Потому что вокруг было тепло и землянично. Но на дороге все может измениться в одну секунду. Мимо Тюли и Амалии промчалась карета — на лошадях красные попонки и красные султаны, даже копыта лошадей были покрыты красным маникюрным лаком. Правили каретой две девицы в древнегреческом. — Иии-ах! — прокричали они. — Дорогу-у! Ахей!.. Принцесса Тюля и ее служанка послушно зарулили в канаву, полную воды и головастиков. А когда вылезли, мокрые, с погнутыми велосипедами, по дороге неторопливо катила телега. Правила крепкой каурой лошадью крепкая румяная принцесса. — Привет! — сказала она. — Запрыгивайте. Подвезу. — А почему вы, Анна-Феодора, не торопитесь? — спросила Тюлина служанка, устраиваясь в телеге. — Разве вы не боитесь стать горбатой? — Это еще почему? — Ну как же, — служанка вытерла перепачканное в тине лицо и перешла на шепот: — Известно, если принцесса не явится на турнир или опоздает, она станет горбатой. Старинное заклятье… Анна-Феодора подумала чуток, поджала полные розовые губы и хлестнула лошадь. В Фиофигасе, на площади перед дворцом, скопилось много транспорта, зевак, собак, ворон и лошадей. У ворот дворца с узелками в руках стояли бледные принцессы. Члены жюри, все в темном, все в очках, выкликали по списку: «Принцесса Лимфатуза!» Принцесса делала шаг вперед. Члены жюри спрашивали ее: «Принцесса, расскажите нам о Миссисипи». Принцесса бледнела, стискивала свой узелок и отвечала: «Река Миссисипи протекает в Америке. По ней плавают индейцы и пароходы». Члены жюри говорили: «Принцесса Лимфатуза, пройдите на расселение. Дортуар номер пятнадцать» и ставили галочку в списке. Служанки, они стояли в стороне, громко возмущались: — Это вам принцессы, а не новобранцы! Мы обязательно напишем жалобу! Принцесса Лимфатуза, милочка, не плачьте, идите в дортуар. У-уу, жабы!.. А члены жюри уже выкликали другую принцессу: — Хроникамара!.. Нет Хроникамары? Жаль… Тут на площадь влетела шикарная карета. Девушки в древнегреческом сделали двойное сальто на землю. Распахнули дверцу. Из кареты вышла принцесса. Она была прекрасна. — Хроникамара, — представилась она, улыбаясь. — Чему равен квадрат гипотенузы? — спросили члены жюри. — В каком смысле? — спросила Хроникамара. Тут подъехали в телеге принцессы Анна-Феодора и Тюля. — Мне помнится, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, — сказала принцесса Тюля. — Но может быть, я ошибаюсь. Я всегда путаю гипотенузу с мигренью. А в кабинете короля происходило вот что. Король в короне чуть великоватой — корону и подагру короли получают по наследству — любовался принцессами в подзорную трубу. Когда Хроникамара выпрыгнула из кареты, он воскликнул: — Восторг! — Ее бы портрет да на рекламу. С таким бы текстом: «Она завтракает мармеладом!» — сказал советник. — Что было бы во Франции, в Швейцарии, в Маракансоне — мармеладный потоп. У вас подвалов не хватило бы, чтобы деньги складывать. Король прошептал, схватившись за сердце: — Сказочно! Захватывающе! Впрочем, давайте дальше. На книжных шкафах и в простенках между окон висели плакаты — реклама мармелада. Советник в голубых штанах и желтом сюртуке давал разъяснения: — «Фио лакричный с витамином „С“». «Фио-фигор богатырский, белковый, с женьшеневой закваской». «Фио-колер, не прилипающий к зубам. Дает цветные сны». — Названия мармеладов были, безусловно, кассовыми. Кто из принцесс или служанок сможет устоять перед «Фио фиалковым — прелестным»? — А где с гусятиной? — спросила королева. Король повернулся, да так круто, что корона туго навинтилась ему на уши. Королева шла от двери по мягкому ковру, купленному еще дедушкой короля. Ее розовые пальцы играли что-то недоигранное. Король воскликнул: — Сударыня, мы тут творим! Королева ласково кивнула. — К гусятине народ очень чувствителен… Советник подтянул галстук — галстуки у советников служат для настройки тона, как колки у балалаек. — Захватывающе, — прошептал советник пианиссимо. — Фио с гусятиной. Или с утятиной. Трехслойный… Тут отворилась дверь. Кабинет королевский озарился красотой и гневом — вошла Хроникамара. — Это ужасно, — сказала она. — Я протестую! — Она! — воскликнул король шепотом. — Снимайте! Сногсшибательно! Прелестная Хроникамара, не волнуйтесь, ваш портрет будет эмблемой праздника. Какой подарок нашему городу. Наш город вас любит… — Но это возмутительно! — воскликнула Хроникамара. — Что вы! Всего лишь один снимок. Хотите, я стану перед вами на колени? Хроникамара смутилась вдруг: — Что вы, сударь, — при королеве? — Пустое, милочка, это самая удобная поза для вранья, — сказала королева дружелюбно. А после того как советник сфотографировал принцессу, король спросил по-королевски: — А что, собственно, вас привело ко мне? Хроникамара выпрямилась так, что даже выгнулась назад. — И это приличное королевство! Один дортуар на двоих принцесс! Я и какая-то там Анна-Феодора, молочница. Надеюсь, на турнире не будет состязаний по мытью кастрюль? — Ишь раскудахталась — прилично, не прилично. А у самой даже сарая нет, не то что королевства, — в дверях стояла Анна-Феодора. — Зачем пожаловали, милочка? — спросила Анну-Феодору королева. — Сударыня, можно я поселюсь в соседнем дортуаре у своих подружек, у принцессы Ори и принцессы Пальместрины? Я петь люблю, пить чай с баранками, играть на лютне. — И такая она была здоровая, румяная, что королева поцеловала ее в лоб. — Сударь советник, уладьте это. Помогите девочкам. Анна-Феодора и Хроникамара заклинились в дверях. Когда же советник мягко и деликатно их вытолкал, Анна-Феодора, как и подобает воспитанной принцессе, крикнула: — Сударыня королева, желаю вам здоровья и учтивую невестку! — Ах, вот бы нам такую — румяную, — сказала королева. — Ах, только этого нам не хватало. Она заставит нас пить парное молоко, есть пироги с капустой. Косить! — Что такое — косить? — спросила королева, напрягши лоб. — Траву косить. Буренкам. Ням-ням… — Вы грубый… — Королева прикоснулась пальцами к вискам и вышла из кабинета. Конечно, уважаемые среднешкольники, вы поняли, что королева и король жили не очень дружно. Если король говорил: «Ствол дерева в лежачем положении называется бревно. А вот поставь его и он уже будет столб», то королева отвечала: «Прослыть столбом можно и в положении лежа». А принцу Филофею так не хватало ласки. События ночного Фио «Легко — петь не своим голосом. Трудно — от этого отвыкнуть». В просторечии город Фиофигас, столица одноименного государства, назывался Фио: улицы его выходили к морю, жители отличались чистоплотностью и простодушием. «У таких милых людей такой странный принц», — думала Флорина и от души жалела жителей Фио. Все с ней здоровались, приветливо ей улыбались. «Может, он еще одумается — что-нибудь изобретет. Скажем, расческу-пылесос. Или авторучку-пятновыводитель». Самые светлые воспоминания Флорины были связаны со школой — отсюда круг ее желаний. Как говорится — все имеет свои начала, даже стук копыт. Флорина вела под уздцы двух лошадей. Остановилась она под вывеской: «Отель-харчевня „Золотой гвоздь“». Отдала лошадей на попечение нечесаного конюха. В харчевне яблоку негде было упасть: служанки, бонны, гувернантки, няньки. Все шумели. Все повышали ноту. Некоторые в тот вечер охрипли, некоторые сорвали голос навсегда. Когда вошла Флорина, две пышнотелые матроны, наверное, кормилицы, вцепились друг другу в чепцы. — Подумаешь, квадрат гипотенузы! — кричала одна. — А если в нашем королевстве вообще квадратов нету — только круги? — А надо знать — на то ты и принцесса… Девушка в тунике разняла их. — Гипотенуза не гипотенуза, верх все равно возьмет Хроникамара. — Почему? — быстро спросила Флорина; она искала, где бы ей сесть, и оказалась рядом с девушками в древнегреческом. — Она так хочет, — ответили ей и посадили за стол. Пододвинули мясо, хлеб, овощи и мармелад. Сказали: — Ешь. Будем знакомы. Мы сестры-акробатки. Я Хильда. Я Катя. В комнате у нас есть место. А вокруг шумели, так шумели, как если вылить воды ведро на раскаленную плиту — так еще громче: — Почему это Хроникамара?! Это как же так она возьмет верх? Да что она умеет?! Тут с треском распахнулась дверь. Раздались выстрелы. — Руки вверх! Не двигаться! Банда Архибудая! — Бандиты были здоровенные, рыжие, в масках с усищами. — О, ля-ля! Да здесь одни служанки. Продолжайте верещать, сударыни, банда Архибудая ни медных денег, ни стекляшек не берет. — Бандиты пальнули в потолок, сграбастали несколько бутылок лимонада, телячью ногу и скрылись, хлопнув дверью. Хроникамара шла по улицам, кутаясь в плащ. — Как мне найти Измору? — спросила она у прохожего. — Волшебницу? Это там, в старом замке. Налево, направо и упретесь. Будьте осторожны. Говорят, в Фио пришла банда Архибудая. Очень хладнокровные душегубы. Ужасные. — Прохожий, как заметила Хроникамара, был усат. — Спасибо. — Хроникамара скользнула за угол. Трое усатых, носатых, закутанных в плащи, выглянули из-за афишной тумбы. Хроникамара побежала. Она остановилась и перевела дух только у ворот старого замка. Ворота застонали, заскрипели и отворились. В большой гулкой комнате волшебница Измора раскладывала пасьянс. На стенах висели темные картины, темные портреты. Тихо открылась дверь. Закутанная в плащ принцесса перешагнула порог. — Хроникамара, — сказала она. — Мама, умирая, велела найти тебя, если мне будет трудно. — А тебе трудно? — Невыносимо! Я принцесса. Это знают все. И все-таки кричат из зала: «Самозванка!..» — В искусстве, надо полагать, важнее имя, а не звание. — Как бы не так. Сейчас всем подавай принцесс — дважды блистательных и бесподобных… Измора, мне нужно выиграть. Дай мне волшебный инструмент. Волшебница смешала карты, собрала их в колоду и принялась тасовать. — Шкатулку с инструментом всегда привозят на турнир. И знаешь кто? Служанки. Став королевами благодаря волшебным инструментам, мамаши почему-то желают, чтобы их дочки проиграли… Прожив с мужьями-королями по воле волшебства, королевы хотят, чтобы их дочки выходили замуж по воле любви. — Любовь для песен. Я понимаю так: инструмент тебе подвластен, но ты мне не поможешь… Я слышала, в Фиофигас пришла банда Архибудая. — Хроникамара толкнула дверь спиной и, прежде чем уйти, сказала, охрипнув вдруг: — С бандитами договориться проще, чем с близкой подругой матери. Измора не ответила, усмехнулась только и принялась раскладывать новый пасьянс. В комнате сестер-акробаток Флорине выделили диван. Она бросила на него чемоданы, свой и принцессин, и спросила: — Почему вы так уверены, что выиграет Хроникамара? — Мне тайн не доверяют: я их разбалтываю, — сказала младшая из сестер, Катя. В открытое окно влетел камушек. — Хроникамара, — сказала Хильда, старшая из сестер, и невесомо выпрыгнула в окно. В тени деревьев Хроникамара была едва различима. — Шкатулка у кого-то из служанок. — Хроникамара кашлянула с жестким смешком. — Представь себе, эти мамаши-королевы хотят, чтобы их дочки выходили замуж по любви. — Правильно. Если Катю кто-нибудь полюбит, я буду счастлива. — Любовь! Распадется лучшая пара акробаток. И все. В Фиофигасе банда какого-то Архибудая. — Знаю. Имели честь видеть. — Найди их. Пусть всю гостиницу перетрясут. — Не шути так, — сказала Хильда. — Ты трудовая танцовщица. Мы трудовые акробатки. Катя вообще девочка. Втягивать ее в дела с бандитами? У нас есть имя. — Есть имя, но нет театра. — Хроникамара плотнее закуталась в плащ. — Ладно, Архибудая я найду сама. Несколько всадников подъехало к гостинице. Они говорили громко и смеялись громко. Хроникамара отступила в темноту. А акробатке Хильде вдруг стало тревожно, как будто объявили их номер, а сестры Кати нет. Хильда взбежала по лестнице. Ворвалась в комнату. Катя и Флорина рассматривали шкатулку восточной работы. В шкатулке, в бархатных гнездах, лежали ложка, иголка, камертон и туфли. — Что это? — спросила Хильда. — Волшебный инструмент Изморы. Представляешь, Флорина его нам отдает. — Нам лично он не нужен. У нас есть профессия, есть класс. Флорина, а почему ты не оставишь его себе? — Себе? Что ты! Привыкнешь жить на всем волшебном и вдруг шкатулочку подтибрят… Уж лучше хуже, но самой. Свой хлеб всегда свой хлеб… Принцессы, им, конечно… — Флорина взяла в руки камертон. — Теплый, как птичка. Как странно, он ведь стальной. Ох, я бы спела. Когда у меня грезы, я вижу, что я пою. — Флорина стукнула легонько камертоном о подоконник и запела. Она так замечательно запела, что сестры сели на диван, расслабились и прослезились. Но вдруг Хильда вскочила, выхватила камертон у Флорины из рук. — Замолчи! — сказала она. — Войдешь во вкус. Подумаешь, что это ты сама поешь… На улице раздались громкие аплодисменты, выкрики: «Браво! Если служанки так поют, то как танцуют принцессы!» Под окном гарцевали веселые всадники. Все в шляпах с перьями и все при шпагах. — Принцы, — объяснила Хильда. — Их приглашают на турниры ассистентами. Парад и первая прогулка На лужайке перед дворцом на столбах, увитых разноцветными лентами, полоскались на ветру флаги всех принцесс. Лужайку огородили канатом, чтобы зрители и служанки не выскакивали, не мешали принцессам в порыве восторга и умиления. На мраморном белом крыльце, вверху, на ковре стояли бархатный трон короля и шелковое кресло королевы; слева внизу — дубовые места жюри; справа внизу — табурет для Филофея. Чесался о позолоченную ножку трона пес Сижисмон Ничей. Блохи Лоис и Артеуза грызли ему темя — им казалось, что из-за этого ленивого пса они опаздывают на бал в королевский дворец. Тут грянул оркестр внезапно и громко — «Вступление к торжеству». Сижисмон скатился с крыльца кубарем. Лоис и Артеуза спрыгнули с него, вообразив, что прибыли на бал. Жюри пришло. Принц Филофей сел в позу «Лилии». На глазах у всех запихал в рот пучок крапивы, репой заел и не поморщился. Оркестр умолк. Расфуфыренный советник поздравил всех присутствующих с добрым утром. И сообщил, что, собственно, турнир начался еще вчера. Все принцессы заявили себя красавицами, поскольку все, как самое необходимое, взяли с собой зеркальце, тушь для ресниц и лак для ногтей. Тут появился король и королева. Взвились ракеты. Оркестр заиграл «Шаг величавый». Советник закричал: — Ура! Из-за кустов рододендрона выплыли принцессы… Тем временем во всех соседних королевствах короли, королевы, министры и просто граждане придвинулись поближе к телевизорам. «Ах, право, — говорили они, — наша принцесса ничуть не хуже прочих, даже милее». Принцессы блистали. И ослепительнее всех Хроникамара. За ней шли сестры-акробатки. Хильда несла хрустальную вазу, Катя — розу. Хильда поставила вазу на беломраморную ступеньку. Катя опустила в нее роскошный цветок. — Сударь король, — сказала Хроникамара, — жизнь — это умение видеть. Надеюсь, вы согласны? — Согласен! Вы прелесть. Вот ваш ассистент. Он тоже согласен. — Король вскочил, чтобы прикрепить Хроникамаре ассистента, высокого и умного принца Анатолия. Королева удержала его за мантию, по моде — укороченную: — Позвольте, вы вчера настаивали, что жизнь — это умение считать. Вы даже топали ногами. — Топал ногами? Возможно. Я очень многогранен. — Король улыбнулся своему народу и гостям и принялся считать на пальцах: — Процент продажи возрастает. Это отрадно… — Сударь король, мне ассистент не нужен. Он неуклюж, — сказала Хроникамара. — Будь по-вашему. Но в виде исключения. А в королевстве Трибуксир сыновья булочника настроили свой стереовизор на большую резкость. — Наша принцесса Ори им врежет. И впилит… — И вмажет. Смотри, ихний король похож на самовар. Действительно, все короли во все века были похожи на самовары. А ведь каких только самоваров нет — есть даже самовар «Петух». Именно на «Петуха» сделался похожим Филогерц, когда перед крыльцом дворца остановилась принцесса Ори. Стояла она в непринужденной позе, в черных штанах кожаных, в сапогах со звонкими шпорами. На каждом боку револьвер. Рядом с принцессой — Флорина в полосатой юбке, зеленом корсете и шапочке с фазаньим пером. В руках Флорина держала стопку фарфоровых тарелочек. Поклонившись королю и королеве, принцесса Ори подбросила в воздух шесть тарелочек и, выхватив мгновенно револьвер, расстреляла их с правой руки. Бросила еще шесть и, выхватив мгновенно другой револьвер, расстреляла их с левой руки. Король Филогерц сполз с трона, обсыпанный осколками. Принц Филофей попробовал осколок на зуб, решив, что это ломтик корнеплода. А королева засмеялась. — Браво! — сказала она. — Прелестный способ бить тарелки. В супружестве это так важно. Спасибо, милочка. Принц Анатолий, по-моему, подходит в ассистенты вам, он, как мне кажется, умеет чистить револьверы. Принц Анатолий поклонился. Народ шумел и ликовал. В королевстве Трибуксир сыновья булочника палили в потолок из пугачей. Король Крузербас отламывал от трона подлокотник. — Ну молодец, ну дочка! Единственная показала свое уменье, а не ужимки. А это кто такая? На экране появилась принцесса Тюля. Губы у нее дрожали, ресницы слиплись, шея напряглась. — Что с вами, дитя? — спросил ее король Филогерц, он уже оправился после пальбы. — Я их боюсь, — Тюля кивнула на принцев-ассистентов. Все принцы были сытые, усатые, спортивные. — Они хорошие, — сказал король Филогерц. — Хочешь вот этого? — Можно, я выберу сама? — Ну выбирай. В порядке исключения. — Можно его? — Тюля ткнула пальцем в Филофея. Принц в это время стоял на голове. — Да… Но… Позволь… Это же принц Филофей! — Принц Филофей? — Тюля протерла глаза. — Сударь король, надеюсь, вы не шутите?.. Вот и верь людям! Все говорят, что Филофей страшила и дурак, а он просто стоит на голове. Тут по экрану телевизора пошли зигзаги и написалось белым по зеленому: «Передача прерывается по техническим причинам». Король Крузербас грохнул по ящику кулаком: — Тоже мне королевство. Парад принцесс произвел на жителей Фиофигаса большое впечатление. Некоторые юноши пустились в споры — кто из принцесс красивее, — да так горячо, что даже подрались. Правда, для юношей, чтобы подраться, любой повод хорош, но самый хороший — принцессы. Принцессы, конечно, очень устали. От напряжения. Как ни говорите — парад! Нужно блистать. Даже принцесса Анна Феодора, возросшая на молоке, могучая и краснощекая, старалась — блистала. Хоть и говорила, что ей этот бедлам до лампочки. Тут все дело в принцах. Посторонние принцы очень влияют на походку, на прическу, на выражение глаз. …Принцесса Тюля сидела на скамейке за кустами олеандра и рододендрона. Ей представлялось, что весь город сейчас смеется над ней. А в чем она, спрашивается, повинна? И мама, и бабушка ей говорили: «Тюля, не живи только ушами — прежде чем рот открыть, включай голову». Но ведь уши тоже голова… Рядом с Тюлей сидела Амалия с корзинкой свежих бутербродов. Тюля, шмыгая носом, откусывала кусочек, остальное отдавала псу Сижисмону, который, не жуя, заглатывал их — с сыром, паштетом, рулетом, омлетом… — и удивлялся: почему это ему не хочется почесаться? Он же не знал, что Лоис и Артеуза спрыгнули в траву и заблудились. «Уничтожай блох! — учит нас Питрологий. — Где бы ни обнаружил. Даже если они в Красной книге — уничтожай!» От бутербродов пес Сижисмон так обнаглел, что стал лапами Тюле на колени и лизнул ее в нос. Принцесса подняла глаза. Перед ней стоял принц Филофей. В позе «Дятла». — Я понимаю, вы на меня сердиты, — прошептала Тюля. — Нет. Право. Я вам благодарен. — За что? — Не знаю… — Принц смутился. А Сижисмон на всякий случай зарычал. После бутербродов он чувствовал себя немножко Тюлиным. За Филофеем топтался поваренок с тарелкой брюквы. — Скажите, а зачем вам это? — спросила Тюля. — Воспитываю силу воли через преодоление насмешек. — Я тоже буду, — сказала Тюля. — Рано или поздно у принцесс бывают дети. Это в учебнике сказано. А для воспитания детей нужна большая сила воли. Правда, Амалия? — спросила она. Служанка кивнула. Как раз в этот момент мимо проходили сестры-акробатки Хильда и Катя. — Вот бы вам кого в невесты — младшую, — прошептала Тюля. — Она прелесть, правда? Катя услышала и покраснела. Хильда оглянулась, шаг замедлила. Она всегда настораживалась, когда упоминали имя Кати. Принцесса Тюля грызла брюкву. — Принц, если вам ну совсем делать нечего, может, в мороженицу сбегаем? Мороженого так охота. Амалия меня отпустит. Она добрая. — Детский сад, — сказала Хильда грустно. Во флигеле принцессы, пахнущие лавандой, расхаживали в махровых халатах с махровыми полотенцами через плечо. Они входили в свои дортуары и вели себя в них по-разному, потому что одна принцесса живет только там, где в данный момент находится, другая — по всей комнате сразу. Сидит на подоконнике, а стулья все заняты. На одном — транзистор и зонтик, на другом — юбка и перчатки и вчерашний недопитый чай, на третьем — шляпа. На пуфике у зеркала — апельсинные корки. Где именно лежат апельсинные корки — очень важно, — это подчеркнуто во всех учебниках по психологии принцесс. В комнате Хроникамары Хильда поставила на стол шкатулку. — Что это? — Волшебный инструмент Изморы. Хроникамара схватила шкатулку, открыла ее и принялась все трогать. Глаза ее сияли. Но вот она уколола палец об иглу и вскрикнула: — Это весь инструмент? — Весь, — сказала Катя. — Игла для любого швейного дела: хоть пеленки, хоть бальное платье. Ложка — всякая кулинария и кондитерские работы. Камертон для пения. Ударь и запоешь. Хроникамара ударила — камертон загудел нежно, и она запела. Принцессы высыпали из своих дортуаров. «Кто это поет? Кто?» — спрашивали они в смятении. Хильда вырвала из рук Хроникамары камертон. — Кто это пел? — спросила Хроникамара, как бы очнувшись. — Если бы ты, — сказала ей грустная Катя. Хроникамара долго любовалась туфлями парчовыми, надела их и преобразилась, стала легче, стройнее, хотя куда уж быть стройнее Хроникамары. Глаза ее лучились теплом и лаской. Она сделала один пируэт, второй, но вдруг сжала кулаки, зубы стиснула и сбросила туфли с ног. — Не надо мне их. Это не мой танец. Среди этих ослиц никто лучше меня не спляшет даже в волшебных туфлях. — Хроникамара сделала несколько могучих прыжков. Подобрала туфли с полу и швырнула их в окно. — В танце я и без волшебных туфель совершенство. — За такие штучки старуха Измора тебя дурочкой сделает. Змея ты… — Хильда выпрыгнула в сад. За ней выпрыгнула Катя. Они обыскали все под кустами, но туфель не нашли. — Хильда, скажи ты мне, неужели все это из-за театра? Ну сгорел, ну, ты извини меня, и черт с ним — будем работать в балагане… — Она считает, что она его спалила: оставила в гримерной зажженную свечу. Что все мы без работы по ее вине… — Хильда вздохнула, и они снова принялись искать под кустами. Когда Хильда и Катя залезли в комнату Хроникамары через окно, принцесса лежала на диване бледная. — Измора приходила, — прошептала она. — И что? — Погрозила мне пальцем. Сказала, если бы не моя мама… — Хроникамара вскочила. — Да, мама была лучшей танцовщицей всех королевств, но написали на ее могиле «Дважды блистательная, трижды совершенная»? Не написали. — Может, напишут… По улицам Фиофигаса прогуливались принцессы группками и по двое и по одной. Орлетта, Лимфатуза, Ландия, Промаксина, Изо, Парася, Целелоза. Анна-Феодора с принцем Агафоном. Страфантена со своим принцем-ассистентом. Редегунда… А у дверей мороженицы сидел пес Сижисмон. В зубах он держал волшебные туфли. Принц Агафон мимоходом впустил его вовнутрь, даже погладил. Ах, если бы он знал, что будет завтра… Принцесса Пальместрина стояла у витрины с детской обувью. Тыкала в стекло пальчиком, строгим, как хорошо заточенный красный карандашик. — У меня есть братья. Вы представляете, сколько нынешнему ребенку нужно пар обуви? Нет, вы не представляете, вы химик. Даже Пифологий не мог предположить такого, — говорила принцесса. — Считайте. Башмаки обыкновенные, башмаки сменные — для школы, башмаки приличные — на выход, кроссовки, тенниски, кеды, полукеды, чешки для гимнастики, тапочки для дома, ботинки для лыж, ботинки для коньков, ботинки для футбола, сапоги резиновые, сапоги резиновые утепленные, дутики, валенки. А еще ведь нужно светлые туфли для летнего костюма… — Принцесса, — голос принца-ассистента, звали его Афиногор, стал хриплым, воспаленным. — Я сражен! У вас такие добрые глаза! — Да. Но если братьев двое? — Хоть пятеро! Был дивный вечер. Принцесса Ори тоже гуляла со своим принцем-ассистентом Анатолием. Шпага была при ней и револьвер. — А что, довольно милый город. Мой учитель, профессор Миро, говорит, если в городе удобно детям и собакам, значит, это город хороший. Принцесса нечаянно наступила на ногу рыжему усатому толстяку в полосатых чулках. Толстяк пил пиво у золоченой бочки. И вывеска была на бочке: «Золотая бочка». И товарищи толстяка были рыжими и усатыми, в полосатых чулках. — Проклятье! — воскликнул толстяк. — Мне наступили на больную ногу! Я поклялся надрать уши тому, кто это сделает. — Он потянулся толстыми пальцами к принцессиному уху, но Ори отскочила, выхватила шпагу. — Цыпленочек с характером, — сказал толстяк. — Тем лучше, потребуется меньше соли и перцу. А вертел — вот он. — Толстяк выхватил тяжелый палаш. Принцесса бросила в него пивную кружку. Выхватили шпаги принц и друзья толстяка. Принцесса фехтовала так легко и изящно, как будто вышивала гладью. Тесня одного, она успевала ожечь другого шпагой по заду, плеснуть в лицо пивом или толкнуть под ноги табурет. От такого позора рыжие верзилы бросились в отступление. Мальчишки, они поспевают везде, свистели им вслед и прославляли принцессу. Принц Анатолий отдышался, сказал принцессе баритоном: — Нет слов. Я бы хотел иметь такого друга. — Насчет друзей — не мое дело, а вот врагов сегодня вы заполучили знатных, — вмешался корчмарь, тоже рыжий. На экране телевизора у золоченой бочки возник советник: — Принцессам и принцам-ассистентам явиться во дворец на консультацию по состязаниям «Торжественный пирог». Просим поторопиться. — Пошли, — сказала Ори. Из чердачного окна соседнего дома высунулся толстяк и проорал им вслед: «Не потерплю позора! Смерть!» Нож, брошенный им, воткнулся в стойку — прямо в перчатку, оставленную принцем Анатолием. А по другой улице бежали принц Филофей, принцесса Тюля и пес Сижисмон. — Я не могу так быстро, — задыхалась Тюля. — Вам хорошо, вы мороженого не ели — вы хитрый. — К груди она прижимала волшебные туфли. По многим улицам Фиофигаса бежали принцессы и принцы-ассистенты: консультация по пирогам — это так важно. Вот и в народе говорят: «Не красна изба углами — красна пирогами». Торжественный пирог «Пирог! — какой простор для воображения». На турнирной поляне стояли белые новенькие электроплиты. Возле каждой плиты — принцесса, стол кухонный и принц-ассистент. Советник ударил в колокол. Принцессы взялись за дело. Принцы им помогают: тесто месят, кремы взбивают. Народу вокруг много. Народ нарядный, праздничный. Вот на поляне появились король и королева. И члены жюри. Король в короне. Королева в шляпе. Члены жюри в очках. Остановились они у стола принцессы Анны-Феодоры. Принцесса тесто раскатывает, принц Агафон мелет на мясорубке говядину. Принцесса, чтобы упредить вопросы, разъяснила: — Сударь король, мы считаем, торжественный пирог, ясное дело, мясной. Большой. Толстый. — Согласен с вами, деточка. — Король кивнул. — Очень согласен. Принцесса Ори отсалютовала королю ножом. Королеве поклонилась. — Желаю вам, сударыня королева, добрую почтительную невестку… Отведайте изюма. Орехов. Чернослива. — Какая умница. И как воспитана, — шепнула королева королю. Они подошли к плите принцессы Пальместрины. Тесто на ее столе было разложено на две части. — Два пирога? — спросил король. — Зачем? — Я меньше не умею. — Принцесса улыбнулась. Король задумался и так расстроился от умных мыслей, что подойдя к столу Хроникамары, не вдруг узнал ее. А как узнал, конечно, сделался любезен. — Восхитительно. Изумительно, — сказал он вместо «Здравствуйте». — Прелестная Хроникамара, решительно желаю вам успеха… А на столе у «Золотой бочки» дымились ароматом шашлыки. Вокруг стола сидели рыжие бандиты с усищами. Они шашлыки ели и заодно смотрели телевизор. У их ног громоздились узлы с награбленным добром, кофры и саквояжи. На экране принцесса Ори взбивала крем. — Она! — Толстяк грохнул кулаком по столу. — Так нас унизить, душегубов. Смерть ей! — Он всхлипнул. — Хотя, если быть честными, фехтует она, как бес. — Да, душегубы, стреляет она тоже, как дьявол. — А уж какая хорошенькая, а уж какая приветливая. Душегубы, будь я принц, я бы в нее влюбился. — Пирог! — Толстый бандит вскочил. — Готов мясной пирог. Ну побежали. Ну быстрее. Мне же интересно, как профессионалу. …Принцесса Анна-Феодора вынула пирог из духовки. Большой. Тяжелый. И такой душистый, что принц Агафон покачнулся. Подбежал советник. — Ух! Какой дух… Несите. Вы первая. Это засчитывается. — Нельзя, — сказала ему Анна-Феодора. — Пирогу еще выстояться нужно, отмякнуть, в силу войти. — Она смазала пирог маслом и накрыла его полотенцем. А в королевстве Трибуксир старший сын булочника налаживал королю телевизор. — В кулинарии главное запах. Приманка. Как оперение у птицы, — говорил король. — Сом!.. Куда запропастился повар Сом? — Дядюшка Сом болеет, — сказала служанка. По экрану телевизора пошли принцессы: Лимфатуза, Ландия, Орлетта, Степанида, Редегунда, Миронозалия, Парася… Каждая несла пирог: «Греза», «Зоренька», «Ручеек», «Листопад», «Ласточка»… Жюри клевало все эти замечательные пироги носами, колупало ложечками и выбрасывало карточки с количеством баллов, не превышающим семи. Принцессы брызгали слезами, но их осанка и гордый вынос подбородка не нарушились. — Где конюх Лом? — громко спросил король Крузербас. — Мне что-то дома не сидится. Я бы проехался. — Дядюшка Лом болеет, — сказала служанка. — А где учитель танцев Валенсир? — Синьор учитель тоже с гриппом. — А, черт возьми! Ну и народ. Хиляк на хиляке. — Король Крузербас замахнулся грохнуть по телевизору кулаком, но вовремя заметил, что ящик телевизора утыкан острыми шипами. — Новая модель, — сказал старший сын булочника. — Антиударная. Принцесса Анна-Феодора крепко взяла советника за локоть. Советник возмутился: — В чем дело? — Пирог поспел. — И подождет. — Пирог не может ждать. Если готов, — значит, готов. Советник сделал вид, что не слышит. Но тут принц Агафон поднес к его носу кулак — размером с тыкву. — Принцесса Анна-Феодора! — взвизгнул советник. — Пирог мясной — национальный. Толстый. Принцесса сняла с пирога полотенце. Над поляной поплыл головокружительный запах. Достиг народа — народ закачался. Рыжие бандиты, они, конечно, были в первых рядах, завопили: «Качай принцессу!» Король и королева и жюри повернулись носами навстречу пирогу и подались вперед. Нес пирог принц Агафон. От сытности и силы запаха он жмурился. А нужно было не зевать. Из кустов рододендрона пулей выскочил пес Сижисмон. И прямо под ноги! Принц упал. Невесть откуда налетели псы разных пород, размеров и мастей. Они набросились на пирог, как осы на ветчину… Принц не успел подняться, а пирога уже не стало. Народ хохотал, хлопал в ладошки. Рыжие бандиты вопили: «Повторить!» Псы, облизываясь, отяжелевшие, потрусили между рододендронов и олеандров куда-то, наверно, к морю. Жюри вздохнуло, — оказывается, оно все это время не дышало — и выбросило — «9,8». Принц Агафон понюхал доску, на которой нес пирог, — крупная слеза скатилась по его щеке. Анна-Феодора вытащила из кармана передника пирожок, величиной с городскую булку, и протянула ему. Все захлопали, затопали, завыли. — Филофей, — сказал король. Поворотил голову, а Филофея нет. — Филофей, ты где? Принц Филофей в крахмальном фартуке помогал принцессе Тюле. Тюля вытащила из духовки небольшую ватрушку: — Принц, попробуйте. Я испекла ее для вас. — Для меня? — Принц лоб вытер. — Лично? — Для вас. К сожалению, я не умею лучше. — Принц, не валяйте дурака, поешьте, — сказал поваренок, державший тарелку с корнеплодами, крапивой, сельдереем и горохом. — Тут сила воли ни при чем. Тут философия… — Вкуснее ничего не ел, — сказал принц шепотом. — Готов есть каждый день… — Смотрите! — взволнованно воскликнула принцесса Тюля. Советник нес к столу пирог Хроникамары. — Пирог «Артистический» с тройной шоколадной нарезкой и цукерболями. Автор — несравненная принцесса Хроникамара! — выкрикнул он голосом зажатого в дверях отличника. Король захлопал. Жюри тут же выбросило по десятке. Хроникамара улыбалась, кланялась и королю и зрителям с большим достоинством и грацией. — Оставьте этот пирог здесь, — велел король. — Пусть тут стоит, как… как монумент! Советник уже называл новый пирог. — Пирог «Кремовый». Автор — принцесса Ори. Принц Анатолий, ассистент принцессы Ори, поставил пирог «Кремовый» рядом с произведением Хроникамары. И глянул на нее в упор, и взгляд его был дольше и острее того, что требовала вежливость. Члены жюри медленно подняли над головой цифру «10». Народ взревел, захлопал, замахал шляпами. Народ в Фиофигасе оказался очень темпераментным. Особенно громко шумели рыжие бандиты. — Знай наших! — орали они. …Король Крузербас бегал по тронному залу. Кричал: — Бомбарду! Я их разнесу в клочья! — Кого? — спросила служанка. — Жюри. Слепому видно, что наш пирог лучше. На экране телевизора стояли два пирога — «Артистический» и «Кремовый». Оба замечательные, но «Кремовый» все же изысканнее и как-то самобытнее. На экране, заслонив пироги, появился радостный советник, с улыбкой, похожей на яичницу-глазунью из пяти яиц. — Внимание, внимание! Завтра конкурс «Праздничное платье». — Яиц в глазунье прибавилось. — Как море не обходится без шторма, так и турнир принцесс без приключений. Вчера наша очаровательная принцесса Ори подверглась нападению проникших в город душегубов, известных под именем банда Архибудая. Принцесса Ори и ее принц-ассистент Анатолий оказались на высоте. Наш кинооператор случайно отснял финал схватки. Что мы и предлагаем вашему вниманию. На экране одна за другой возникли картины боя. Отчетливее стало видно, с какой ловкостью принцесса Ори хлещет бандитов по задам. Но вот снова появился советник. Яичница его улыбки залила экран. — Жаль, что фехтование не входит в программу турнира. Думаю, соперниц в этом деле у принцессы Ори не оказалось бы. — Куда им, курицам, — изрек самодовольно король Крузербас. И тут же спохватился — взорвался: — О бедные девочки! Еду. Немедленно. Из этого Архибудая я сделаю Архикозла! — Король опоясался палашом. — Револьверы! Служанка подала ему револьверы. — Бомбарду! Служанка выкатила из-под королевского дивана бомбарду. — Коня! Праздничное платье и вторая прогулка по городу «Остерегайся первого!» Пифологий из Фиофигаса любил говорить так: «С каким бы ускорением ни летел камень, он надеется попасть во что-нибудь мягкое». Пифологий был учителем и, выводя среднешкольников из чащоб тьмы, сам научился от них многим мудростям. Например, «После третьего будет легче». Это изречение Пифология, известное сегодня всякому, в те давние времена молитвенно произносили среднешкольники, укладываясь на скамью для порки. В те давние времена розги не считались вредными. Вредным считалось чванство, себялюбие, заносчивость, но также и даже более того — лень. Пифологий говорил: «Лень — лишь разминка перед тунеядством». Сегодня это ясно, как блеяние козы. Но изречение «Остерегайся первого!» до сих пор считается туманным. А розги — розги гнутся лишь в одну сторону. На турнирной поляне была постлана красная ковровая дорожка. Перед крыльцом она поднималась на дощатый помост. На шестах, увитых лентами, висел транспарант: «Тур второй. „Праздничное платье“». Плотная толпа еще не образовалась. Но яблоку уже негде было упасть. Хильда, Катя и Флорина стояли под шестом. — Хроникамара злится, — сказала Катя. — Она уверена, что у принцессы Ори тоже есть волшебный инструмент. Флорина замахала руками: — Что ты, что ты. Волшебный инструмент всего один. Да и не станет наша Ори прибегать к волшебному. Пироги печь ее учил дядюшка Сом, он кулинар-кондитер-академик. — Меня пироги печь не обучали. Но то, что я умею, — я умею, — сказала Хильда. — За свою работу я отвечаю честью. Могу посостязаться с любым волшебником. — По-вашему, выходит, мастерство не слабее волшебства? — спросила Катя. — Так я понимаю? Флорина пожала плечами. Пожала плечами и Хильда. А Катя вдруг остановила здоровенного детину с такой широкой спиной, одетой в кожаный жилет, что на ней поместилась бы вся мудрость Пифология, записанная мелом. — Сударь, будьте добры, скажите ваше мнение: волшебство сильнее мастерства? — Я посещал прекрасные дворцы, построенные мастерами, — сказал детина. — Но, черт возьми, дворцов, построенных волшебниками, не посещал. Не доводилось. — Он усмехнулся и понизил голос: — Волшебство, конечно, вещь приятная, наверно. Но лучше чистая вода и свежий хлеб. — И он пошел в толпу. А на крыльце принц Филофей стал в позу «Ваза». Уселось жюри. Принялось очки протирать замшей. Пришли король и королева. Оркестр заиграл негромко вальс «Маркизетт». Из-за магнолий вышли прелестные принцессы: Лимфатуза, Ландия, Орлетта, Степанида, Василиса, Редегунда, Катапультина, Миронозалия, Изо, Парася, Промаксина, Целелоза… Конкурс «Праздничное платье» начался. Тем временем во всех соседних королевствах, графствах и отдельных хижинах, крытых соломой, короли, королевы и одинокие старики у телевизоров заплакали. «Ах, молодость, — сказали они. — Ах, молодости все к лицу». И мед воспоминаний сжимал их сердца так больно и так сладко… А в королевстве Трибуксир братья, сыновья булочника, сидели у своего телевизора, конечно собранного старшим братом. — Наша принцесса Ори им врежет, — говорил старший брат. — Впаяет им. — И вмажет, — вторил ему младший. — И воткнет. Тут стереовизор стал барахлить, словно по сенсорной настройке кто-то бегал. Принцессы на экране корчились, раздувались, вытягивались, разрывались. Голос советника то визжал, то громыхал басом: «Модель „Греза“, модель „Рассвет“… Принцесса Редегунда. Принцесса Лимфатуза…» Но вот стереовизор зациклился на повторении: «Семь с половиной, семь с половиной…» Из-под ящика вылезли три деловитых таракана. — Твои? — спросил старший брат шепотом. — Мои, — ответил младший. Картина на экране успокоилась. На помосте стояли двое мальчишек. Улыбки — будто два ломтя арбуза. Глаза — как мышеловки. Носы… Да разве можно описать двух среднешкольников, давших любимой сестре честное слово вести себя как подобает принцам. Братья были одеты в комбинезоны, состоящие из сплошных карманов. По бокам от юных принцев встали принцесса Пальместрина и принц-ассистент Афиногор. — Что же в этих нарядах праздничного, милочка? — спросила королева. — Карманы! — крикнул младший сын булочника. — Не тянет в моде, а еще королева. — Карманы, — подтвердила принцесса Пальместрина. — Для жвачки, для рогатки, для плоскогубцев, для транзистора, для подзорной трубы, прожигательных стекол, пугачей, гвоздей, шурупов, гаек, авторучек, микрокалькулятора. Карман для бутербродов. Карман для самодельной чернильной бомбы. — Принцесса вытащила бомбу, но так неловко, что бомба упала к ногам короля. Королева заслонилась шляпой. Король поджал ноги. Взвизгнул: — Я не люблю! На помост вскочил пес Сижисмон, схватил бомбу и в один прыжок положил ее к ногам мальчишек. Едва он успел отпрыгнуть, как бомба взорвалась. Обдала белобрысых братьев чернилами. Заодно принцессу Нальместрину, принца-ассистента и некоторых слишком любопытных членов жюри. А по холмам на боевом коне ехал король Крузербас: — Я покажу этим невежам, как нужно охранять принцесс! На турнирной поляне никого не было. Пустой помост перед крыльцом — ковровую дорожку уже скатали и унесли. Обертки на траве от мармелада «Фио фиалковый» и «Фио-пломбир», стаканчики из-под «Фио-фигора, взбитого, как сливки». И в воздухе вкус слез… Король Филогерц вдохновенно считал на канцелярских счетах. На ковре лежал грустный пес Сижисмон, награжденный медалью. Тут отворилась дверь — вошли королева и советник. Советник нес рекламный плакат с портретом Хроникамары «Она завтракает мармеладом!» Хроникамара на плакате была прекрасна. Король так и сказал: — Как хороша. — Она действительно ест мармелад? — спросила королева. — Какая разница — ест или не ест. Эта реклама поможет нам поднять доход до тысячи процентов. Советник, во Францию отправили? В Швейцарию? В Маракансон? — Курьерским! — А в нашем городе? — Расклеивают. — Он вас погубит. Вы будете взывать ко мне печальным шепотом: «О королева, принесите валидолу…» У вас же, сударь, нет разрешения Хроникамары на эту мерзость. Она принцесса! Известная танцовщица! Возможно, вы такое разрешение от нее получите: она бедна. Но малышка заломит столько, что ваши проценты — фьють! — составят ноль целых, три десятых. — Королева сбросила на счетах кости, поправила прическу, серьги, кружева и вышла. Пес Сижисмон вышел за ней. В приемной Сижисмон задней ногой стащил с шеи медаль, понюхал, фыркнул и смущенно помочился на нее, что, как вы знаете, вовсе не означает плохого отношения собак к наградам. Хроникамара грызла яблоко. Вот именно — стояла посередине дортуара в очень красивом платье, за которое получила, конечно, 10 баллов, и озабоченно грызла яблоко. В ее окно просунулся принц Анатолий. Не влез, не появился, нахально, просунулся. Некоторое время они молча смотрели друг на друга и морщили носы. — У тебя прелестное платьице. Где ты научилась так шить? — наконец спросил принц. Хроникамара запустила в него огрызком. Принц увернулся. — Пока что вы с принцессой Ори идете ноздря в ноздрю. Но танцы она у тебя выиграет. Хотя не знаю — зачем это ей. Впрочем, зачем это тебе — я тоже не знаю. — Ори выиграет танцы?! Хо-хо! Да будь на этой твоей Ори даже волшебные туфли, я ее перетанцую. Волшебное — это подделка, мираж. Вот… — Хроникамара неуважительно огладила ладонями свое платье, и оно вдруг расползлось по швам и упало на пол. Хроникамара взвизгнула, спряталась за портьеру и уже из-за портьеры договорила: — Волшебная работа — дня не продержалась. Что ты на меня глядишь? Нахал! Ты всегда за мной подглядывал. Я тебя ненавижу! Я тебя убью! Нет, я тебе ногу вывихну! Дверь отворилась. Принц Анатолий, разумеется, исчез. В комнату вошли Хильда и Катя. — Кому это ты ногу вывихнешь? — спросила Хильда. Хроникамара зашвырнула остатки сшитого волшебным способом платья под кровать: — Кому, кому? Естественно, этой паршивке, принцессе Ори. — Считай, что мы тебя не знаем. — Хильда взялась жонглировать апельсинами. К ней подключились Катя и Хроникамара. — Вот стану богачкой. Восстановлю театр. Он будет чудо каким красивым. Вы ко мне придете и скажете: «Прости нас, глупых». А я скажу: «Я вас не знаю». — Мы не придем, — сказали Хильда и Катя. Апельсины один за другим упали на пол. А в кабинете король наступал на советника с плакатом в руках. — И что вы мне на это скажете? — рычал король. — Это мы не учли… — Это вы не учли. За что, спрашивается, я вам плачу жалованье? Немедленно советуйте — что делать? — Женить. — Вы что, смеетесь? — Нет. Именно женить — на принцессе Хроникамаре… — Но если выиграет Ори? Советник выглянул за дверь и заговорил с королем на тайном языке жестов. Он подмаргивал, приплясывал. Король приплясывал ему в ответ. Наконец король достал кошелек. Когда советник скрылся с кошельком, король прикрепил плакат с портретом Хроникамары к стене: — Ах! С помощью ее очарования мы завоюем рынки сбыта: английский, итальянский, новгородский! — От жадности рот короля стал похож на переваренную лопнувшую сардельку. Пальцы забегали по пуговицам камзола вверх-вниз… Страсти накаляются «Берегите принцесс — они не вечны». Хроникамара шла по городу — почти бежала, у «Золотой бочки» она споткнулась, упала на колено. Корчмарь помог ей встать: — Принцесса, так и ногу вывихнуть недолго, а завтра танцы. — Сведи меня с Архибудаем. — Боитесь Ори? Чудесная девочка. А как фехтует… — Ты скажешь, где найти Архибудая? — Принцесса Ори со своим принцем-ассистентом Анатолием — красивый принц, сейчас прогуливается по городу. А что ей? Танцам ее учил сам маэстро Валенсир. Хроникамара положила на стойку золотую монету. — Я спрашиваю: где Архибудай? Корчмарь потянул за кран, из которого наливал пиво. Дно золоченой бочки распахнулось, как дверка шкафа. В глубине виднелись стертые ступеньки лестницы. — На самый верх. Принцесса Хроникамара скользнула в темноту. Корчмарь закрыл бочку, налил себе пива и принялся медленно со вкусом пить. — Известно, что самый лучший соловей не тот, у кого золотое горло, а тот, у кого золотое сердце. Но как нас учит мудрый Пифологий — «Остерегайся первого», — сказал он, отдуваясь. Хильда и Катя тоже бежали по городу — срывали со стен плакаты с изображением Хроникамары. Расклейщику, хотя он был ни в чем не виноват, они надели на голову ведерко с клеем, отняли сумку с афишами да еще кистью дали куда следует. Ну а принцесса Ори говорила в это время принцу Анатолию: — Вы, принц, не правы, утверждая, что взаимодействие квассонов адекватно. Мой учитель, профессор Миро, утверждает… Ах, гляньте, какой портик. — Да, портик неплохой. Но в аспектах антифризного отталкивания профессор Миро, мягко говоря, слабак. Мой учитель, профессор Жиро, показывает, что взаимодействие квассонов с денатуральными частицами… — Принц достал мелок из кармана, чтобы написать формулу на стене, да так и замер с поднятой рукой: на него со стены, с плаката, смотрела Хроникамара. — Завтра она выиграет у меня танцы, — сказала Ори. — Я видела ее в театре. Она танцует как богиня. Но я не понимаю: зачем ей этот Филофей? — А вам? — спросил принц Анатолий. — Мне он тоже ни к чему! Но я воспитана так: я ничего не умею делать вполсилы. Это ужасно, правда? Принц Анатолий сорвал плакат, сложил его и задумчиво сунул в карман. Молча они поднялись на холм, откуда открывался замечательный вид на горизонт. Полюбовались и пошли было вниз, в город, но тут из-за дорической колонны вылетела веревочная петля, охватила принца за шею и опрокинула. Рыжий толстяк залепил принцу рот пластырем. Принцесса Ори не заметила этого, она говорила: — Ваш учитель, профессор Жиро, мягко говоря, гусак. Взаимодействия квассонов… — Принцесса повернула голову, увидела, что принц привязан, схватилась за шпагу, но шпаги-то при ней не было. Изготовилась принцесса Ори к каратэ. Но просвистела веревочная петля… Бандиты, а их было трое, бросились на нее разом. И тут же закричали: — Кусается! Рот ей заклеивай!.. Один из душегубов прикатил тележку. На тележке стоял гроб лакированный с кистями — крышка откидывается, как у чемодана. Бандиты уложили туда принцессу. — Лягается! Застегнули — гроб на молнии. Сказали принцу: — Будь здоров, квассон, — и покатили тележку под гору резвой рысью. Спустились они в узкую улочку, а навстречу им король Крузербас на лошади. На голове цилиндр. У седла бомбарда. — Почтенные, — сказал король, — кто же с такой стремительностью катит сей скорбный предмет? Послышалось какое-то мычание. Бандиты побледнели. — Сударь, он нас торопит. Усопшие — народ капризный. — И все же… Я попрошу… — Король вздохнул печально. Бандиты затянули отходную мерзкими голосами, чинно дошли до угла, а свернув за угол, вновь припустили во весь дух. Король Крузербас этого не видел, он искал гостиницу себе по чину. Попадались ему «Черная азалия», «Приют романтика», «Золотой закат». — Эка, хватили, — брюзжал король. — Нет бы назвать простенько: «Королевская». Бандитам же снова пришлось перейти с рыси на шаг. Повстречались им Хильда и Катя. Бандиты в скорбном молчании провезли гроб мимо них. — Аминь, — сказали сестры. И услышали смех. И увидели детей в саду. Маленькие девочки весело делали заднее сальто и все падали на колени. — Выше прыгайте. Плотнее группируйтесь, — сказала Хильда. — Катя, покажи им. Катя, слегка размявшись, показала акробатическую связку наивысшей сложности. — Нам бы таких красавиц в труппу, — сказал молодой циркач. Он сидел в тени на складном стуле. — Ваш цирк за месяц не наскребет монет, чтобы оплатить наш номер. — Хильда и Катя стали рядом. Было видно, что они соскучились по работе. — Начали… — скомандовала Хильда. — Ап! А где-то в городе по узким улочкам шла одинокая Хроникамара. Поднялась на вершину холма к дорическому портику, полюбовалась морем и вдруг увидела привязанного принца Анатолия. — Фирма, — сказала она. Ущипнула принца Анатолия за нос и спросила: — Надеюсь, ты не закричишь, если я отлеплю пластырь? Поговорить охота. Жжет? Это я попросила перцовый. Чтобы отомстить. — За что? — Я в первом классе признавалась тебе в любви, а ты мне что ответил — «дура»? А в третьем? И даже в пятом… — Чего ж ты рвешься замуж за принца Филофея? — А что мне делать? Малышка Катя оставила в гримерной включенную электроплитку. Театр сгорел. Артисты выскочили в одном белье. Теперь артисты нищие. — Говорят, что ты оставила свечу… — А что мне делать? Катя еще совсем ребенок. Она не справится с чувством вины. Она умрет. — Ты же все врешь… — сказал принц Анатолий. — Вытащи-ка у меня из кармана. Из левого. Хроникамара вытащила из принцева кармана плакат со своим изображением и ахнула. — Мне тебя не жаль. Великая танцовщица докатилась до рекламы мармелада. Да ты погрязла… — Это не я, — прошептала Хроникамара. — Это обман. — Конечно. Все сплошной обман… — Замолчи! — Хроникамара залепила принцу Анатолию рот пластырем. — Вот так. Влюбился в свою Ори. А ты ей совсем без интереса. Она эгоистка. Ей лишь бы первой быть. Она никого не любит. А завтра выиграю я. Отстрою заново театр и уеду. И все вы больше никогда меня не увидите. — Хроникамара всхлипнула. На щеку ей сел комар. Она убила его шлепком. Потом убила другого, на другой щеке. — Ага! — сказала. — Им нравятся мои духи. — Вытащила пузырек с духами и очень ласково помазала пробкой лицо принца Анатолия. — Такая будет тебе моя казнь. За это вот… — Она разорвала плакат со своим портретом. — Чего ж ты меня так не любишь, чего ж ты меня так ненавидишь, если подумал, что я дала согласие на эту штуку? — Хроникамара сунула разорванный плакат обратно принцу Анатолию в карман и пошла вниз. Бандиты-душегубы подкатили тележку к золоченой бочке. Корчмарь распахнул днище и, как только бандиты внесли гроб в бочку, он захлопнул ее, поставил тележку в сторонку и взялся кружки протирать, насвистывая и любуясь их сверканием. Мимо пробежали принцессы Анна-Феодора и Пальместрина. — Куда спешим? — крикнул корчмарь, но они отмахнулись. Тут к «Золотой бочке» подъехал король: — Послушайте, любезный, у вас гостиницы приличные имеются? Скажем, «Пале Рояль», «Меровинги» или просто «Королевская»? — Король увидел тележку, вздохнул. — Примите, почтенный, мои соболезнования. Так тяжело терять близких и любимых. — У меня никто не помер, — сказал корчмарь. — Вы, уважаемый, ошиблись. — Я, почтенный, ошибиться не мог. Именно на этой тележке только что везли скорбный предмет, именуемый гробом. У меня, почтенный, стопроцентная зрительная память. — А мне ваша память неинтересна. Я вас сейчас метлой. — Меня? Метлой? — Король снял цилиндр. На голове его растопырилась, засверкав, походная корона. — Так говори же, нечестивец, где банда Архибудая? Я вижу, ты плут и душегуб. И должен знать. — Не знаю я никакой банды. Если хотите пива — извольте. Король слез с лошади. Отвязал от седла бомбарду. — Орудие к бою! — закричал он, устанавливая бомбарду на треноге. — Фитиль! Запальник!.. Принцессы Анна-Феодора и Пальместрина уже подбежали к портику, где был привязан принц Анатолий, но Анна-Феодора вдруг остановилась, схватила Пальместрину за руку. — Ты слышишь? — спросила она. «По банде Архибудая сдвоенным зарядом!.. — раздалось снизу. — Пли!» И грохнуло. Принцессы мчались вниз. Внизу закопченный дымом незнакомый король громко чихал. Дно золоченой бочки было разбито. Внутри виднелась лестница. Принцессы с ходу влетели в бочку. Корчмарь дал стрекача, но король успел — схватил его за шиворот. Все же силен был Крузербас и проворен. Принцесса Ори стояла среди награбленного добра, привязанная к столбу бельевой веревкой. Чердак — бандитское гнездо — казался сумрачным. Толстый бандит потирал руки. — Душегубы, какую будем вывихивать принцессе ногу? Правую или левую? Если левую, то как — сильно или слегка? Тут в дверях возникли Анна-Феодора и Пальместрина. — Подружки подоспели… Не двигаться! Принцесса Пальместрина все же сделала шаг вперед. — У нас к вам просьба, сударь душегуб. Нижайшая. — Сказал — стоять! Пальместрина еще шажок сделала, наверно, эту тактику она приобрела в процессе воспитания братьев. — Среди ваших богатств я вижу мандолину. Позвольте, я сыграю нашей подружке баркаролу? — Играйте, — разрешил толстяк. — Мы, душегубы, любим музыку и даже танцы. Принцесса Пальместрина взяла мандолину старинной работы, настроила ее и хватила бандита мандолиной по голове. Принцесса Анна-Феодора вооружилась канделябром бронзовым — напольным. Бандиты пошли на них с кинжалами. — Смер-рть! — рычали бандиты. Но тут на чердак вошел король Крузербас. Расшвыривая награбленное добро, он приблизился к принцессе Ори. Поцеловал ее в лоб. — О, дочь моя. Не бойся… А это душегубы?.. Сейчас я их отправлю на тот свет. — Руки! — В дверном проеме стояла дама в черной маске. — Мадам Архибудай. — Дама поклонилась. — Не шевелитесь. — Дама навела на короля черный револьвер кольт. — Руки, сударь король. Не за спину, а вверх. Выше… Еще выше… Но как говаривал Пифологий в кругу друзей: «Старинный канделябр в чердачном бою подчас сильнее револьвера». Вскоре бандиты уже стояли у золоченой бочки, связанные одной веревкой. А на чердаке разгоряченные принцессы разыскивали в куче награбленных богатств свои сережки. — Ори! — крикнул король. — Что вы там мешкаете? Принцесса Ори поторопилась вниз, поскользнулась на нижних ступеньках лестницы, упала и громко вскрикнула. — Что с вами, голубушка? — спросила ее мадам Архибудай. — Нога! Наверно растяжение жил. Я же не смогу танцевать… Мадам Архибудай захохотала. — Я смазала ступеньки салом, — сказала она. — Мы — фирма! — Отставить болтовню! — Король Крузербас решительно надел цилиндр на свою складную корону. — Ори, вон тележка. На ней тебя уже возили. Доберетесь до дворца… Душегубы! В направлении тюрьмы — шагом марш! Конечно, от простой веревки не исходил кандальный звон — это портило королю настроение. Принцессы еще не остыли от боя. Анна-Феодора сжимала канделябр, принцесса Пальместрина — мандолину, принцесса Ори — кулаки. Сверху к «Золотой бочке» спустился принц Агафон. Он нес на спине искусанного комарами принца Анатолия. — Вот. В одиночестве гуляя, случайно набрел… Принцесса Анна-Феодора потупилась. Принцесса Пальместрина залюбовалась мандолиной. Принцесса Ори вскрикнула: — Ой! Что же я?! Принц Анатолий, мне стыдно. Я позабыла, что вы привязаны к колонне… Вы… Вы живы? Вы терпеливый. Терпенье — добродетель первая, когда отсутствуют такие добродетели, как честь. Вы оскорбили моего учителя, профессора Миро, взаимодействие квассонов адекватно… — Ха-ха, — примерно такой звук издал принц Анатолий страшно распухшими губами. …Когда Хильда и Катя вошли к Хроникамаре, она стояла у окна — смотрела на лужайку. Там, по дорожке, посыпанной толченым кирпичом, принц Агафон вез на тележке принцессу Ори и принца Анатолия. Принцессы Ландия, Орлетта, Лимфатуза, Степанида, непричесанные, высыпали из своих дортуаров. «Что с ними? Кто их?» — спрашивали они в большом возбуждении. Хроникамара тоже спросила: — Что это с Ори? Она не сможет завтра танцевать? — А ты не знаешь? Мы трудовые акробатки, и мы не допустим, чтобы наша подруга, пусть даже бывшая, воспользовалась нечестным преимуществом. Мы уровняем ваши шансы. — То есть? Вы вывихнете ногу мне? — Сестры шагнули к Хроникамаре. Вид их был столь решителен, что Хроникамара вскочила на подоконник. — Вы не посмеете! Это неэстетично… — Посмеем. — Хильда развернула перед Хроникамарой пачку афиш. — И это ты?! Погрязла вся в мармеладе! Сейчас я выброшу афиши в окно, посмотрим, как на них отреагируют принцессы. — Не смей! — воскликнула Хроникамара, взмахнула руками, покачнулась и выпала в окно. И хотя невысоко было, бельэтаж, упав, она громко застонала. Принцессы тут же окружили ее. — Она тоже вывихнула ногу, — сказала Лимфатуза. — Теперь, о, какой ужас, каждая из нас может случайно стать невестой принца Филофея. Орден печали Король Крузербас вел банду Архибудая по старинной улице. Сам он, конечно, ехал на коне и увидел с седла: сидят в «Мороженице» двое молодых людей, а именно, принц Филофей и принцесса Тюля, перед ними вазочки с мороженым, а они руки за спиной держат и смотрят в сторону. — Эй, что это вы делаете? — спросил король Крузербас. — Воспитываем силу воли. — Похвально. А я вот душегубов поймал. Вот веду их в тюрьму. Где тут у вас тюрьма? — Налево, еще раз налево и направо. — А ну трогай, — сказал бандитам король. — Если бы вы воспитывали силу воли — не докатились бы до душегубства. У принцессы Тюли по щеке скатилась крупная слеза. — Это ничего, — прошептала она зашмыгавшему носом Филофею. — Я выдержу… Я продержусь еще минуты три. Король Крузербас привел банду Архибудая к воротам старого замка. Постучал. — Кто у ворот? — спросил глухой голос откуда-то с неба. — Я Крузербас, король. И банда душегубов. Ворота отворились, будто зевнули. В тускло освещенном коридоре голос раздался снова: — Крузербас, запри бандитов в правом зале. Король пропустил бандитов в темное помещение справа и запер дверь на ключ. Голос сказал: — Отлично. Теперь иди вперед, потом — налево. Волшебница Измора раскладывала пасьянс. Дверь отворилась, через порог шагнул король. Остановился и воскликнул: — Измора? Ты что тут делаешь? — Садись, дружок. Я тут работаю судьей, начальницей тюрьмы, инспектором приютов, ну и волшебницей. — Как платят? — Неважно… Крузербас сел, положив ногу на ногу. — Дай мне бумагу на бандитов. Суну ее твоему королю Филогерцу в нос. Не может обеспечить безопасность претенденткам. Зато везде реклама мармелада: «Фио лакричный», «Фио-роза», «Фио белковый». Сладко живете. Тут дверь распахнулась. Принцессы Лимфатуза, Ландия, Орлетта, Редегунда, Степанида втолкнули в комнату Хильду и Катю. — В чем дело, милочки? — спросила Измора. Принцессы ткнули в акробаток острыми пальчиками. — Их следует судить по строгости закона. Какие хитрые — специально вывихнули ногу Хроникамаре. Подставили нас под удар. — Какой удар? — Удар судьбы! Любая из нас может оказаться победительницей. — Вы скажете, что и принцесса Ори специально вывихнула ногу, чтобы лавры, так сказать, достались вам? — спросил король Крузербас благодушно, даже несколько игриво. — Конечно, — пискнули принцессы. Крузербас тут же наполнился гневом. — Такое обвинение в адрес моей дочери! Я этого не потерплю! — Он выхватил палаш. Принцессы с визгом забились в угол. Загородились от короля Хильдой и Катей. Измора нежно улыбнулась. Прав был Пифологий, говоря: «Улыбка есть оружие волшебниц». — Вот тебе бумага, Крузербас. Ступай. Они же девочки. — Их счастье, что не короли. — Крузербас впихнул палаш в ножны и ушел, как бы гудя и изрыгая пламя. Пошел король Крузербас к королю Филогерцу. Постучал в двери дубовые. Из дверей дубовых советник высунулся: — Сказано, что не велено. Крузербас взял советника за ухо — помог ему разглядеть походную корону на своей голове: — Мы, короли, имеем право являться к нашим братьям королям без лишних слов и без доклада. Гуляй! Король Филогерц не ожидал визита — щелкал на счетах. — Брат Крузербас! Приветствую тебя и обнимаю. Радуйся. — Короли обнялись, и тут Филогерц всхлипнул. — Ты посетил меня в минуту растерянности. Претендентка на победу принцесса Хроникамара вывихнула ногу. Не сможет танцевать. Выигрывает твоя дочка Ори. А зачем твоей Ори мой Филофей? Она физику изучает, сольфеджио. Хочешь, я перед ней на колени стану. — Король Филогерц стал на колени. — Я ей скажу: «Ори, отрекись». Слушай, а ты не можешь повлиять на нее как отец? Всыпь ей. Ей еще рано замуж. Какая прыткая. — Встань, брат король. Принцесса Ори вывихнула ногу. — Как вывихнула? В самом деле? Ну фирма… Тогда вот что — принцессу Хроникамару мы объявим победительницей по симпатиям и по проценту наибольших предпочтений — она же танцовщица, а завтра конкурс «Прекрасный танец». Только Хроникамара. Только она… — Послушай, брат король, ты что-то чересчур, — сказал Крузербас. Король Филогерц подвел его к плакату с портретом Хроникамары: — По секрету, мой Филофей в нее влюблен. И это она ест мармелад. Видишь, тут написано… Брат Крузербас, что привело тебя ко мне? — Брат Филогерц, исключительно желание оградить тебя от осложнений — международных. К тебе со всех холмов, со всех долин съехались принцессы, а у тебя в Фиофигасе, прямо под твоим носом, орудует банда Архибудая. Я их схватил. Они уже в тюрьме. Вот бумага. Король Филогерц бросился обнимать короля Крузербаса. — Что значит дружба между нами, королями! Ты заслужил награду — Орден Восторга. Дается только коронованным особам. — Филогерц пошарил в письменном столе. — Сейчас, сейчас… Ты посиди тут. Я сбегаю в кладовку. Когда король Филогерц убежал, Крузербас пощелкал на счетах для ублажения слуха, непреднамеренно взял со стола какую-то бумажку и прочитал: «Расписка. Дана в подтверждение того, что нами получен заказ на вывихивание ноги принцессе Ори и аванс за это в количестве — двадцать монет. Архибудай». Крузербас покрутил расписку, даже на просвет ее посмотрел, пробормотал: «Ну ловкачи», сунул расписку в карман и широко шагнул к дверям дубовым. В дверях столкнулся он с Филогерцем. — Дорогой брат, поздравляю тебя! — воскликнул Филогерц. Приколол Крузербасу на грудь Орден Восторга, обнял и произнес с оттенком грусти: — Даже у меня нету такого ордена. Не заслужил. Оркестр: «Торжество!» Оркестр грянул — оркестры во дворцах повсюду. Крузербас вынул из кармана расписку. — Что это значит? — А… Это… — У Филогерца челюсть повело. — А это? — Крузербас показал Филогерцу кулак, что, между прочим, не принято у королей, но тут же взял себя в руки и сказал: — Я награждаю тебя Орденом Печали. Им награждают королей, когда они теряют честь. Пока. …Во флигеле, в принцесском общежитии жужжание, гудение, ненатуральный нервный смех. Лишь в комнате Хроникамары тихо. Шторы на окне задернуты. Свеча горит. Пламенеют апельсины. На легком сквозняке скребет паркет обертка с шоколада. Сама Хроникамара лежит на диване закусив губу — вывихнутая нога на шелковой подушке. А отдалившись от дворца, можно увидеть принца Филофея. Сидит принц в окне, в позе «Улыбка памяти». Поваренок рядом стоит с подносом. На подносе ромашки. Филофей обрывает у ромашек лепестки, а лепестков много-много — без счета… Король Крузербас вошел к волшебнице Изморе, положил перед ней расписку, спросил: — Что скажешь? — и уселся в кресло. Измора усмехнулась, нажала потайную кнопку. Через минуту дверь отворилась — вошли бандиты-душегубы во главе с мадам Архибудай. — Что это? — спросил король. — Расписка. А вот заявка. — Мадам Архибудай подала королю бумагу. — Мы фирма. Гарантируем полную и безупречную отчетность. Король прочитал суровым голосом: — «Заявка. Я, советник, от имени своего короля Филогерца заказываю вывихнуть легонько ногу принцессе Ори. На что исполнителю, банде Архибудая, выплачивается аванс в размере двадцати монет». И это в современном королевстве! — вскричал король. — Выкладывайте деньги! Мадам Архибудай выложила на стол двадцать монет. — Тут у меня еще один заказик. — Она вытащила из ридикюля бумагу. — Работа выполнена, но думается, что заказчик не сможет выплатить обещанного. Король прочитал документ, хмыкнул и скомандовал: — Снимите маски! Атаманша маску сняла. Король вскочил: — Елиза! — Мадам оказалась его экономкой. Бандиты стащили парики, отклеили усы, носы, бороды. Теперь перед королем стояли повар Сом, конюх Лом и учитель танцев маэстро Валенсир. — Так это вы? — вскричал король Крузербас и тут же спросил хозяина харчевни в надежде, что без настоящего разбойника все же не обошлось: — А вы? — Он мой кузен, — сказала Елиза. — Добрейший человек. — Я оскорблен! — рявкнул король. — Зачем вам этот маскарад? — Чтоб наша девочка не выиграла конкурс. Она ведь ничего не может делать плохо. Мы виноваты: мы ее так воспитали. А ей пока что замуж нежелательно. Ей нужно завершить образование. — Но вы же, умники, могли ее убить. — Никогда! Что вы. Мы не могли. — Она могла вас. Она же не подозревала. — Любовь важнее, — сказали «бандиты», жалостливо шмыгнув носами. — Ну а добро награбленное? — Мы его с собой привезли. Вы разве не узнали свою шубу? — Измора, отпусти их. Ты видишь — дураки. Измора и Елиза задумчиво вздохнули. — Пока нет внуков, король еще не совсем король, — сказала Измора. — Просто состарившийся принц. А в «Золотом гвозде» кипели страсти. Служанки, бонны, гувернантки, няньки гадали, кто станет победительницей, — Редегунда, Лизелотта, Лимфатуза, Страфантена… За столиком у двери сидели Хильда, Катя и Флорина. — Девочки, я думаю, вам все же надо к ней пойти, — говорила Флорина жалостливым голосом. — Она же совсем одна с больной ногой. Вот ведь как — совсем, совсем одна… — Мы пойдем. Флорина ахнула, вскочила, закричала: — Смотрите — наши! Тетушка Елиза! — Она сразу как-то позабыла о Хильде и Кате. В зал вошла «банда» Архибудая. В своем шикарном дортуаре Хроникамара совсем одна делала себе компресс из уксуса, апельсинового сока и одеколона. Разогнулась она вздохнуть и увидела, что в окно к ней влезает мужчина в цилиндре, при палаше и двух револьверах. Мужчина — а это был Крузербас — снял цилиндр, перчатки, сел в кресло и уставился на Хроникамару: — Взаправду завтракаешь мармеладом? — Только подойдите — глаза выцарапаю! В окно запрыгнули Хильда и Катя: — Мы тебе бутерброды принесли. А это кто? — По-моему, разбойник… — На нем корона… Крузербас вытащил большущий револьвер, навел его сначала на Хроникамару, она завизжала, потом на Хильду. — Мне кажется, ты самая толковая. Хильда вынула из револьверного ствола свернутую трубочкой бумагу. Прочитала: — «Заявка. Банде Архибудая. Заказываю отловить моего заклятого врага с первого класса, принца Анатолия, и привязать его веревкой к колонне на городском холме, откуда видно море. А я приду — влеплю ему пощечину. Пусть знает! За это, после выигрыша, обязуюсь выплатить тридцать монет. Хроникамара». — Выходит, к принцессе Ори ты отношения не имеешь, — прошептала Катя с облегчением. — Я трудовая балерина. Волшебное еще куда ни шло. Но чтобы подлость! — Хроникамара упала на кровать и зарыдала. — Как вы могли подумать? Хильда и Катя бросились ее обнимать-утешать. Хильда вытащила из-под кровати плакаты. — Когда принцесса позволяет… — А я не позволяла. В дверь постучали — широко и радостно вошел король Филогерц. — Прелестная Хроникамара! — начал он восторженно. — Мы объявляем вас победительницей по проценту… с точки зрения… Конкурс «Прекрасный танец» отменяется. Зачем он? Вы наша радость. Надежда королевства. Нимфа! Тут вошла королева. Она несла руки перед собой, словно ей не терпелось сесть за рояль. — Конкурс «Прекрасный танец» отменить нельзя. Можно заменить шитье на починку стиральной машины. Но танец! Даже мысль такая нормальному человеку не может прийти в голову. — Королева поддала рассыпавшиеся по полу рекламные плакаты. — Милочка, и вы ему простите эту бестактность, эту наглость, беспардонность? «Завтракает мармеладом» — какая пошлость! И это он отправил курьерским поездом во Францию, в Швейцарию, в Маракансон. Что там подумают о нас, фиофигасцах? Ужас! Король топнул ногой, правда, не слишком уверенно. — Сударыня королева, позвольте себе выйти… — А вот и не позволю! — Королева подошла к зеркалу, поправила прическу, серьги, кружева, нос припудрила. — Вы, милочка Хроникамара, подайте на него в королевский трибунал. Пусть возместит вам нанесенный моральный ущерб. Пусть обеднеет, пусть. Я, девочки, вам скажу, вы еще не знаете: чем король беднее, тем уважительнее он относится к своей жене. И слушает жену, а не советника. — Я возмещу. Я вот… — сказал король Филогерц. Вытащил из кармана туго набитый кошелек. — Вот… Хроникамара этот кошелек гордо оттолкнула. Но Хильда подхватила его и подбросила на руке — такой тяжеленький. — Театр отгрохаем, — сказала она. — Браво, сударыня. — Король Крузербас навел на королеву револьвер. Она, не дрогнув, вытащила из ствола бумажку: «Заявка от имени короля Филогерца на вывихивание ноги принцессе Ори». Тут вошел советник. — Поправочка — «на легкое вывихивание». Они клялись не разглашать. Эх, люди-люди… — Я на колени стану. Это он! — воскликнул король Филогерц. — Он разжигал во мне отвратительную страсть к наживе. Король Крузербас вынул двадцать монет из кармана, положил их на стол и сказал, постукивая револьвером: — Сударь, это тот самый аванс, который вы дали душегубам. Возьмите его как выходное пособие, и чтобы мы ваших советов больше не слышали. Вы не вписываетесь в стиль «люсиль». Советник легко и нагло усмехнулся: — Я, сударь, советую лишь то, чего желают короли. Я их насквозь вижу. А на стиль «люсиль» я, с вашего соизволения, чихаю. Дальше все было быстро и просто. Советник схватил двадцать монет и ушел — могли ведь и диплом спросить. Королева объясняла сестрам и Хроникамаре, мол: «Триста платьев, а надеть нечего». Филогерц стал на колени перед Крузербасом, вынул из кармана две медали и сказал: — Брат король, ты меня снова спас. Какую хочешь — За Спасение На Водах или За Спасение При Пожаре? — За При Пожаре, — сказал Крузербас. — Мне это ближе. В окно летели белые лепестки ромашек, да так много, как будто все жители Фиофигаса гадали: «Любит — не любит». А за деревьями парка — рододендронами, магнолиями, олеандрами — шумело море. Прекрасный танец и аплодисменты Транспарант над поляной гласил: «Прекрасный танец». Было яркое солнце. Продавцы мармелада расхваливали свой товар. А король Крузербас ехал домой. Кругом холмы тихие, скалы голые — и никого. Вдруг рядом с его черной лошадью появляется еще одна лошадь — белая. И на ней волшебный мальчик-трубач. — Ты мне не нужен, — сказал король грустно. — Меня Измора прислала. Велела сыграть «Вечерний звон». Это для стариков, которые хотят внуков, но все молодятся и выглядят дураками. Мальчик-трубач заиграл. Из домов в городах и селениях, из горных хижин вышли седые мужчины, можно сказать, все как один короли. От звуков волшебной трубы шрамы морщин на их лицах разгладились, потому что, как сказал Пифологий: «Любовь к дочерям наполняет жизнь королей особым смыслом». Принцесса Ори опиралась на костыль. Довольные собой «душегубы» поправляли ей воротник, пытались всунуть в руку яблоко. Маэстро Валенсир напевал что-то маракансонское. На другой стороне поляны, тоже опираясь на костыль, стояла Хроникамара. Рядом с ней Хильда, Катя и циркачи. Маленькие девочки прижимались щеками к рукам Хроникамары и говорили: «Тетя Хроникамара, ты самая красивая». Посередине поляны блестел восковым золотом паркетный танцевальный круг. У кустов расположился оркестр. За кустами нервно ходили принцессы. Вот появились король с королевой. Король вздохнул. — Да будет вам вздыхать, — сказала королева. — Сегодня провидение подарит нам дочку. Подавайте сигнал к началу. Король встал с трона. Поклонился. — Начинаем тур заключительный «Прекрасный танец». Первой покажет нам свое искусство принцесса Лимфатуза. Оркестр заиграл красиво. На круг выбежала Лимфатуза. Вся в белом. Хотела застыть в позе, но упала. И потом при каждом повороте падала. Принцессы Редегунда, Степанида, Ландия, Орлетта, Миронозалия, Катапультина, Изо, Парася, Промаксина, Целелоза — все танцевали плохо. Не попадали в такт, но улыбались широко. Народ свистел. Принцессы спотыкались. В соседних королевствах короли и королевы возмущались: — Какое беззазрение! Какой дурной пример! В королевстве Трибуксир сыновья булочника, сидя у своего стереовизора, называли принцесс трясогузками. — Принцесса Ори им бы врезала! — И вмазала! А за кустами олеандра Анна-Феодора таскала за волосы Лимфатузу, что у принцесс категорически не принято. — Позор! — шумела она. — Лимфатузка, где твоя честь, я спрашиваю? Станешь горбатой. Все лжецы рано или поздно искривляются. Или у них бывает кривая нога. Жаль, нету Ори. Она бы показала, как нужно уважать свое имя. Пальместрина, как будешь танцевать? — Мне плохо нельзя — у меня братья… — Принцесса Пальместрина, — объявил король. Оркестр заиграл с воодушевлением. Принцесса Пальместрина танцевала замечательно. Принц Агафопад рвал зубами носовой платок. — Она с ума сошла. Изменница! Она же говорила, что я ей, извините, нравлюсь, что она даже готова меня полюбить… Пальместрина послала ему воздушный поцелуй. Он завопил: — Пальместриночка, давай на всю катушку! Покажи этим курицам, как мы танцуем. Ах, как я ее люблю… Народ хлопал и топал. Заждавшееся жюри выбросило — «9,8». — Теперь принцесса Анна-Феодора! — прокричал король. — Танец народный! Анна-Феодора вышла, поигрывая платочком. — Какая душка, — сказала королева. — Я бы ее любила. — Накаркаете. Она вас заставит доить. — Как это? — Коров доить. Мм-у-у… — Вы грубый, — сказала королева. Народ за канатами приплясывал. Народ за канатами притопывал. Принцесса Ори на одной ноге подпрыгивала. И Хроникамара. — Принцесса Анна-Феодора, — сказал король, — спасибо за прекрасный танец. В награду вам цветок от королевы… Теперь принцесса Тюля. Поприветствуем принцессу Тюлю. Принцесса Тюля вышла просто, как это могут лишь великие артисты. Народ затих, почувствовав что-то необычайное. Тюля поклонилась оркестру, чего до нее никто не делал. Поклонилась королю и королеве. Членам жюри. И так красиво присела перед принцем Филофеем, что принц вскочил и сам стал кланяться. Пес Сижисмон, сидевший рядом с Филофеем, радостно заскулил и завинтил хвостом. — На ней волшебные туфли, — прошептали Флорина принцессе Ори, а Катя Хроникамаре. Тюля встала в позицию. Оркестр заиграл. Тюля двинулась и, сразу же возникло ощущение, что и солнечный свет, и Тюлины движения и музыка соединились во что-то еще не получившее наименования. Все не дышало, все не двигалось — дышала и двигалась только принцесса Тюля. — Я поняла. У Тюли мастерство и волшебство, и, главное, любовь, — прошептала Хроникамара. — Главное — любовь… Внезапно Тюля остановилась, словно ноги ее вдруг приросли к полу. Оркестр играл, а Тюля не могла и шага сделать. И сразу танцовщица превратилась в клоунессу. Тут все взорвалось. Жюри выбрасывало оценки «100», даже — «110». На танцевальном круге рядом с Тюлей появилась Измора. Она подняла руку и, когда все стихло, сказала: — Танец принцессы Тюли следует считать внеконкурсным. Сегодня утром правами, данными мне, я, как судья Фиофигаса, зарегистрировала брак принцессы Тюли с принцем Филофеем. По закону брак вступает в силу лишь спустя три часа после регистрации. Эти три часа истекли. — Бис! Браво! — закричал народ. Народу Тюля нравилась. — Тюля, звездочка, танцуй! — кричала принцесса Ори, она бежала к Тюле, опираясь на костыль. — Танцуй, Тюля, ласточка! — кричала Хроникамара. Она бежала к Тюле с другой стороны вприскочку, тоже опираясь на костыль. — Девчонки, не могу, — прошептала Тюля. — Эти туфли волшебные приклеились. Наверное, они годятся только для невест. Принцесса Ори и Хроникамара вынули Тюлю из туфель, отбросили костыли. Оркестр грянул, и они втроем пустились в пляс. И глядя на них, в пляс пустился народ. Тут принцесса Ори заметила пробирающегося к ним сквозь толпу принца Анатолия. — Девчонки, заслоните, сейчас начнется про антифризы… Хроникамара заслонила ее. Она была похожа на Афину. — Я тебя люблю, — сказал принц Анатолий. — С первого класса. Пойдем. Где твой костыль? — Пойдем без костыля, — ответила ему Хроникамара. Они тут же растворились в танцующей толпе. А танцевали все: и король, и королева, и члены жюри. К кругу протиснулся принц Филофей. — Тюля… — сказал он. — Филя… — сказала она. Танцующая толпа поглотила их. На круге осталась только принцесса Ори. Вот она неловко наступила на больную ногу, ойкнула и села на паркет. Вокруг нее все ликовало, танцевало, пело. «Нет двух более далеких друг от друга сущностей, чем ель живая и елка ряженая». Это высказывание Пифология не имеет отношения к возникшей ситуации, оно относится к сказке в целом, как и то, что ни одна среднешкольница не простит нам, если мы оставим принцессу Ори на круге одну. Даже среднешкольницы с математической шишкой на голове знают, и с самого начала знали, что к ней подойдет широкоплечий парень в кожаном жилете, поднимет на руки и сквозь танцующую толпу отнесет к двум оседланным лошадям. И что этот парень, или детина, как мы назвали его при первом знакомстве, конечно не кто иной, как принц Инкогнито, известный на весь мир своим благородством, ученостью, отвагой и беспредельно добрым сердцем. Приснится же перед рассветом До апреля Яшку Кошкина сновидения не беспокоили. Иногда прокатят в его пробуждающейся голове волны сиреневых гор, запахнет рододендронами… Тут Яшка на холодный пол босыми ступнями прыг и — вдох-выдох — посвятил себя Яшка отличной учебе, акробатике, электронике, оптике, стихосложению, а при такой нагрузке сон должен быть ровный. Но в апреле сновидение все же его одолело. Приснилось Яшке, будто идет он по горной дороге. На склонах лиловых гор красные шастают лисы. Горные куропатки под лопухами сидят, прижавшись к горным перепелам. Орел висит в небесах. Видит Яшка указательный столб с названием «Королевство Олирия». Рядом другой столб — «Герцогство Огилон». Между столбами дорожка в косую полоску, выложенная белыми и черными камушками. Яшка на эту дорожку свернул. Думает: «Может, в этих сомнительных государствах разбой и грабеж. Может, помощь нужна?» Но! Видит Яшка, как двое через дорожку целуются — принц и принцесса. Принцесса в шелковом. Хорошая. Бледная. Принц в бархатном. Тоже хороший. Тоже бледный. Сделают шаг — поцелуются. Сделают еще шаг, еще поцелуются. Позади них придворные. С принцессиной стороны дамы. С принцевой — кавалеры. И те и другие считают: «Двенадцать, тринадцать… пятнадцать…» — Чем это вы занимаетесь? — спросил Яшка. Принц и принцесса целоваться прекратили. — Измеряем границу. — Измеряете что? — Мальчик, мы измеряем границу между нашими государствами, — вежливо объяснил принц. — Дорожка, на которой ты стоишь, — граница. Она измерялась давно, еще при моем дедушке. — Вы думаете, она стала короче? — спросил Яшка Кошкин. — Или длиннее, — сказала принцесса очень любезно. — С границами все может быть. — Их все же принято измерять километрами, — пробормотал Яшка Кошкин, пятясь. — А также морскими милями. — Наверно, он двоечник. — Принц и принцесса отвернулись от Яшки. — Простите, на каком числе мы остановились? — На десяти тысячах четырнадцати, — ответили дамы. — На десяти тысячах пятнадцати, — ответили кавалеры. Принц грустно покачал головой. — Придется все начинать сначала. Принцесса вздохнула. — Да, сколь велика цель, столь велика и ответственность. Яшка был поражен. Особенно тем, что ему не надрали уши. Выскочил он на большую дорогу и услыхал — кто-то плачет. Яшка — босыми ступнями на холодный пол и — вдох-выдох. А кто-то плачет. На кухне. Яшка как был босиком — туда. Там, у стола, Яшкина старшая сестра сидит, Марина, волейболистка, умница, восьмиклассница, и плачет. К ее ногам прижался старый пудель Барбос. Имел Барбос свойство прижиматься к ноге именно того члена семьи, у которого на душе кошки скребут. «Профукали, — подумал Яшка. — Девчонкам из Старой Руссы. Наверно, ноль — три. Поздно плакать. Нужно на тренировках выкладываться». Уселся Яшка напротив сестры. И жалко ему ее. Нос у нее красный, ресницы склеились в острые стрелки. «По шесть штук», — сосчитал Яшка. «А у Лиды Мякишевой реснички склеиваются по восемь». Лида Мякишева — Яшкина одноклассница, даже соседка по парте. Иногда брызнет Лида на Яшку слезами и носик в сторону — в математике не тянет, в оптике плавает. — Профукали, — сказал Яшка. — А надо было тренироваться. Глаза у Марины мгновенно высохли. Отпустила она брату Яшке затрещину — воспитательную. — И не профукали — раскатали. Три — ноль. Совсем зеленые девочки, им еще в куклы играть. А плачу я — сон приснился ужасный. — Марина снова заплакала. Яшка Кошкин на сестрины затрещины не обижался. — Какой сон-то? — Кошмарный. Граница между двумя королевствами — дорожка такая в косую полоску. С одной стороны принцесса, вся в шелковом, бледная. С другой стороны принц — в бархатном, тоже бледный. — Целуются! Глаза у Марины опять высохли. Отпустила она брату Яшке вторую затрещину, словно ввела мяч в игру. — Это за перебивку. И не целуются, а, представляешь, измеряют границу рублем. А дамы и кавалеры записывают в блокнотах: сто тысяч один; сто тысяч два; сто тысяч три… — Дураки они! Границы измеряют милями и километрами! А Марина ему в ответ: — Мне их жаль. Границу не измерять, ее сердцем чувствовать должно… Слово «должно» Яшка ощутил в себе, как неразжеванную хлебную корку. Стоит она поперек Яшкиного нутра и от нее по телу боль… Проснулся Яшка. Опустил босые ноги на холодный пол. Встал. Луна за окном, как уже разрезанный именинный торт. К Яшкиной ноге прижимается теплым боком старый пудель Барбос и говорит негромко: — Светает, Яша. Не бойся дня… Три сказки о Змие крылатом, трехголовом, огнедышащем Появляется Змий в большую грозу. В сверкании молний. Нагуляется по небу в раскатах грома, ляжет на бугор брюхом, лежит-нежится, любуется родной природой. И хорошо ему. Немногим людям удается увидеть Змия вблизи. Это как с шаровой молнией — все про нее знают, да мало кто видел. Но ведь она есть. И летает куда захочет. И Змий есть. Чешуя на его теле размером с корыто — бронзовая. Чешуя на трех шеях размером с тарелку — серебряная. Одна голова у Змия слуховая, веселая — глаза-яхонты. Другая — нюховая, грустная — глаза-изумруды. Третья голова окулярная, умная — глаза-алмазы. И все три головы огнедышащие. — Ох, — говорит одна голова. — Не придется ли нынче скучать? Раньше, бывало, фукнешь — деревенька горит и… булат сечет булат. Еще раз фукнешь — Стенька Разин и… княжна персиянская. — Теперь это нельзя, — объясняет голова другая. — Теперь тут чуть-чуть и аут. Охрана природы. А все нехорошее называется «Змий». — Какое же Я нехорошее? Обидно слышать, — сказала третья голова. И ЗАХОХОТАЛ ЗМИЙ, И УДАРИЛ ОЗЕМЬ ХВОСТОМ ТАК, ЧТО ВСЕ КРУГОМ ЗАГУДЕЛО. Змий и девочка Лежит Змий на бугре. Трава после грозы в голубизну, с синей искрой. Цветы приосанились. Такое впечатление, что каждый цветок поет о любви и вечности. «Влюблюсь, — думает Змий. — Как увижу девицу, так сразу. Прямо в первую». Только Змий это решение принял путем единодушного мнения голов, как видит он: бежит по тропинке девочка-дошкольница. С литровой стеклянной банкой. Это она за ягодами бежит. — Стой, — сказал Змий трехголосно. Девочка банку от испуга к груди прижала. — А ты кто? — спрашивает. — Дракон? — Обижаешь, — ответил ей Змий. — Я суть Змий Крылатый, Трехголовый, Огнедышащий. — Ты принцесс кушаешь? — Да нет, — сказал Змий. — Они глупые. Потом три Змиевы головы поменяли свой лик. Одна голова стала шатеном, другая брюнетом, третья блондином. — Ты нам люба. А мы тебе? — А вы не можете стать рыженькими? — Можем. — И все три Змиевы головы: слуховая, нюховая и окулярная стали рыжими. Девочка засмеялась, в ладошки захлопала и, несмотря на то что Змий возвышался над нею как дом, как гора, как грозовая туча, сказала: — Как букетик. Выяснилось, что зовут ее Таня, что идет она собирать землянику. Тут же вокруг нее образовалась поляна, густо поросшая земляникой. Очень крупной и ароматной. — Это тебе, — сказал Змий. — И насчет злата-серебра не сомневайся. К свадьбе я тебе подарю золота тонну. Серебра две тонны. Яхонтов три центнера. Других камней, в том числе турмалинов, пятьдесят ведер. А как свадьбу сыграем, я тебе хрустальный дворец выстрою с музыкальными полами. Идешь по ним, а они музыку играют. — Я ведь еще дошкольница. — Об этом не думай. Я дождусь. Для нас, Змиев, время не фактор. Я на тебя все глядеть буду и любоваться. А ты расти. Книжки читай. Занимайся физкультурой и спортом. Тут девочка объяснила, что «нелетом» живет она в городе Ленинграде и с этой осени пойдет в школу. — Как же ты будешь мной любоваться? — Нет проблем, — сказал Змий. — Я в твою банку литровую сяду и буду сидеть. И любоваться буду из банки. — Неужели сможешь? Такой большой… Усмехнулся Змий. Миг! И умостился в банке. Сидит и все три головы улыбаются. — А земляника? — расстроилась было девочка. Змий ее успокоил: — С лукошком придешь. Тут земляники четыре пуда. Прибежала девочка домой и сразу банку на стол. — Вот, — говорит. — Посмотрите. Дома все были: и бабушка девочкина, и мама, и папа. Бабушка на Змия долго смотрела. А насмотревшись, ушла в свою комнату. Достала из кожаного чемодана белый шелковый сверток. Развернула, а там туфли балетные. Бабушка их погладила ласково, прижала к груди, как девочки прижимают куклу. И все улыбалась чему-то прекрасному, но не сбывшемуся. Училась Танина бабушка в балетном училище. В блокаду у нее заболели ноги. После войны бабушка поправилась, ноги ее окрепли, но не для такого трудного дела, которое называется легким словом — балет. А мама с папой вступили в горячий спор: мол, бывает Змий в настоящем или он теперь только в прошлом? И поссорились. Мама пошла в сад, села под рябину в неудобную нервную позу, словно стихи сочиняет или кого-то нетерпеливо ждет. Папа пошел на веранду, взял гитару и принялся петь старые туристские песни простуженным голосом. А к девочке гостья пришла — Нина, ровесница. — Это кто? — спросила она. — Ящерица или тритон? — И сама ответила: — Ах! Это дракон маленький… — Это Змий, — сказала ей Таня. — Крылатый, Трехголовый, Огнедышащий. Змий был красив. Даже в банке он был похож на вздыбленного коня, на обвал в горах, на осеннее звездное небо. Он был так красив, что у девочек защемило сердце. Нина вздохнула и прошептала: — А мне щенка-спаниеля купить обещали… — Она почему-то всхлипнула и побежала домой. И папа на веранде петь перестал. В доме стало так молчаливо… Таня зевнула и пошла спать. Засыпая, она подумала, что Нина счастливая: Змий, конечно, очень красивый, но щенок-спаниель лучше… Утром она проснулась бодрая, выспавшаяся. Подбежала к столу — банка пустая. Таня ничего не сказала обидного по адресу Змия. Подошла к окну — за окном трава. Роса на ней в голубизну с синей искрой. Цветы приосанились. Такое впечатление, что каждый цветок поет. Поглядела Таня на эту утреннюю красоту и поняла, хотя всего-то была дошкольницей, что Змий есть не только в прошлом и в настоящем, но, конечно, — и это главное, — в будущем. А земляника под бугром, на котором вчера отдыхал Змий, за ночь стала крупнее малины. Змий и парень Лежал Змий на бугре — думал: «Может, гору наворотить с пещерами большими и малыми. И в горе лежать. Рядом, в каком-нибудь закоулке, волчица устроит логово — волчат родит. Волчата озорничать станут — вякать. На каменные карнизы совы молча усядутся, важные, как фонари. В дальних пещерах повиснут под сводами, головой вниз, летучие мыши. Ну и простые мыши, конечно, в расщелинах наплодятся. Пусть заводятся, пусть пищат. Правда, из горы вылезать трудновато будет. Крылья помять можно, бока поцарапать. Уж и не знаю — городить мне гору или не городить?» Мимо собака шла, тощая — одна тень. «Дай-ка я у собаки спрошу. Три головы хорошо, а четыре — лучше». И говорит Змий: — Собака, городить мне каменную гору с завалами и пещерами, с чудесами освещения и другими иллюзиями? Собака остановилась, понурая. — А хлеба, — говорит, — у тебя нету? Змий смутился. Огнем дыхнул. — Хлеба, — говорит, — нету. Может, тебе конуру мраморную? — Зачем это мне? Это пустое. У меня, понимаешь, Змий, грезы. Хорошо быть бабочкой-однодневкой. В ее жизни нет сумерек — только сияющий день. — Учитывая твои грезы, могу сделать тебя Бессмертным Летающим Грозовым Псом. Соглашайся. Будем вместе по небу гулять. Одному-то, даже и трехголовому, скучно. — Что в твоем грозовом небе — ни тепла, ни ласки. А если говорить о запахах, что может быть лучше запаха мясных шей… Собака закашлялась, «спасибо» сказала и пошла — спина острая, шея тонкая. — Ты к солдатам ступай, в воинское подразделение! — крикнул Змий. — Солдаты тебя накормят. Они к брошенным собакам ласковые. И тут ударил кто-то Змия в грудь, будто булыжником, — загудело Змиево тело. А между Змиевых лап лежит белобрысый парень в тельняшке, это он Змию в грудь воткнулся головой с разбега. Через три минуты парень сел, головой покрутил. Сказал: — Ну и ну… — Ты это что так? — спрашивает его Змий. — Это я так, от страха, — отвечает парень. — Вообще-то я ничего не боюсь. Я в десантных войсках служил. Вот сижу, смотрю — Змий. И не боюсь. Я — храбрец. И медаль у меня есть… — Прислонился парень спиной и затылком к широкой Змиевой груди. — А чего же тогда испугался? — Не поверишь. — Поверю. И рассказал парень, что с ним случилось. Шел он лугом, дышал непозабытыми ароматами родной земли: он недавно приехал с севера, где служил в войсках. Цветы парню по пояс. Их названия он нетвердо знает, он по линии техники развивался, на природу как-то внимания не обращал. Ну иван-чай. Ну ромашка. Ну колокольчики… И вдруг видит парень — стоит на бугорке девушка. — Знаешь, Змий, описать ее невозможно. Рассказать — испортить. Неописуемая она. Я в Заполярье, в солдатах, о такой мечтал именно. Ну все как есть в точку: и ресницы, и цвет глаз, и ямочки на щеках, и улыбка. И по глазам вижу — именно меня ждет. Бросился я вперед. Хочу ее за руку взять — она мне руку протягивает. Вообще-то я механик — по линии подшипников, но так мне захотелось цветок ей преподнести — маргаритку. Я глаза опустил за цветком. И вижу… — парень перешел на свистящий шепот, — у нее тени нет… Без тени она… У меня даже зубы от страха заныли. Может, она с Сириуса или с Кассиопеи! Может, у нее цель… А она улыбается, тянется меня по щеке погладить. Вот тут я и дернул. Слышишь, сердце стучит? — Слышу, — сказал Змий. — И чего я тебе рассказываю? Может, ты тоже с Сириуса. Может, у вас там все без тени. А в нашей местности — шалишь. В нашей местности у всего должна быть тень. — Так уж и у всего? — Змий усмехнулся. Глянул по сторонам тремя головами. Увидел он, как собака подошла к воинскому подразделению и часовой у шлагбаума дал ей конфету «Старт». И девушку увидел среди цветов. Лицо у девушки было светлое и печальное. — Именно у всего! — подтвердил парень резко. — Даже у мухи. — У любви в нашей местности тени нет, — сказал Змий. Парень слюну проглотил. Прошептал: — Думаешь, она любовь? А я, думаешь, глупый? — Думаю, — сказал Змий. — Хочешь, я тебе цех построю мраморный с никелированными станками? Хочешь, автомобиль с подзарядкой от космических излучений? Хочешь, золота тонну? Но парень уже бежал. Обратно на луг. «Глупые все же в нашей местности парни, — подумал Змий. — Добрые — факт, но глупые…» Знал Змий, что сейчас, когда парень подбежит к девушке на лугу, когда возьмет ее нежно за руку, у нее уже будет тень, не сильная еще, но уже будет. А собаке солдаты вынесли целый таз каши. Змий и старый человек Гулял Змий по небу. Питался атмосферным электричеством. Крыльями грохотал. Песни пел на три голоса. Когда гроза кончилась, прилег Змий на бугор и задремал. Слышит сквозь сон — кто-то ему в грудь постукивает, словно просит разрешения войти. Сначала Змий воздух в себя втянул нюховой головой — объект пахнет лекарством и табаком. Слуховая голова доложила — у объекта сухой кашель, одышка и аритмия. Тогда Змий глаза открыл. Стоит перед ним старый человек городского типа, постукивает в серебряную Змиеву грудь можжевеловым посошком и говорит: — Здравствуй, Змий. Вот и свиделись. Хотел Змий повернуться на другой бок и снова уснуть, но помешали ему разбуженные воспоминания. Вспомнил он давние годы, красивую девушку Алену, в которую был безнадежно влюблен. Вспомнил деревню Котомки — он ее спалил в гневе. И спрашивает Змий у старого человека: — А ты кто? Что-то я тебя, гражданин, то ли помню, то ли нет. То ли ты меня когда-то ненароком обидел, то ли я тебя ненароком задел. Старый человек ногой топнул. — Не хитри, Змий. Ты мою родовую избу спалил. — Спалил, говоришь? Да я много чего спалил. — В деревне Котомки. — В деревне Котомки? Уж не та ли покосившаяся избенка, такая грязная — антисанитарная? — Некогда мне было тогда за гигиеной смотреть! Перестройка всей жизни шла! — воскликнул старый человек. — Сейчас-то для гигиены я время в первую очередь выискал бы. — Поумнел, значит… И чего же ты хочешь? Может, ты хрустальный дворец хочешь с электронными стенами? Идешь, а стены докладывают, где и что и какие следует принимать меры… Может, хочешь золота тонну? — Не хочу, — сказал старый человек. — Устал я хотеть. — Сел он на бугор, прислонился спиной к серебряной Змиевой груди. — Сжег мою избенку, негодник. И правильно сделал. Я тогда в город пошел. На завод устроился. Рабфак закончил. Аспирантуру. Потом профессором стал по части доказательств, что тебя, Змия, в природе нет. Я всяко жил: и хорошо, и плохо. И меня обижали, и я обижал других. Но все это мне сейчас душу не бередит. А вот, знаешь, что сейчас меня очень волнует. Уже много лет. — Гордыня! Бессмертия хочешь? — Перестань, — сказал Змию старый человек. — Я про детство. Жила в нашей деревне, прямо напротив нашей избенки, которую ты, окаянный, спалил, девочка. Очень красивая. Очень хорошая. Глаза ясные. Улыбка добрая. Ее улыбка мне до сих пор снится. А в детстве-то я, бывало, как увижу ее, так и кричу: «Уродина! Страшила! Чучело!» Она долго терпит, потом заплачет. А я ей: «Чего, — кричу, — нюни-то распустила? Нос подотри, рева!» Поверишь, Змий, теперь спать не могу — все о ней думаю. Если бы мог ей в ноги упасть — упал бы. — Так пади. — Так нету ее. Погибла она… — То-то и оно, — сказал Змий. — Все-то мы, гражданин, опаздываем с добрыми-то намерениями. А старый человек вдруг вскочил резво — откуда силы взялись. — Змиюшко, — говорит, — пошли меня туда хоть на три минутки. Я понимаю, что путешествие в прошлое — антинаучно, но все равно — пошли, Змиюшко. Я ей скажу, что красавица она, что лучше ее нет и не было. Змий плечами пожал. Кашлянул. И тут закрутилось все: и березы, и время, и пространство — и черное стало белым. И вот стоит старый человек на пыльной улице. Утро молоком пахнет — крестьянки доят коров. Блеют овцы — просятся в стадо. Босым ногам прохладно — пыль дорожная за ночь остыла. И старый человек опять мальчик. Мимо него коровы идут, толстыми боками его задевают. Он на них солидно покрикивает — подпасок он. И вот выходит из двора напротив, из широких ворот, корова темно-красного цвета с голубыми рогами. Гонит ее хворостиной девочка ясноглазая, щеки розовые. На лице улыбка такая теплая, словно заря от нее зародилась. Хочет старый человек сказать: «Прости меня, Аленушка, дурака». А подпасок уже кричит: — Дурында! Уродина! Кошкодранка! И белое тут стало черным. А мальчик-подпасок — старым человеком с одышкой и стенокардией. — Ну что? — спросил его Змий. — Не выгорело? Нельзя в душе старый кирпич заменить новым? — Что ты мне морали читаешь? — вскричал старый человек. — Сжег мою избу, ты и виноват. — Ну спалил я твою избу, спалил! Не хотел, чтобы Аленушка даже рядом с такой избенкой жила. Я в нее тоже влюблен был. — Сразу бы так, — проворчал старый человек. — Такой оборот для меня понятен. Теперь мне все ясно… — И вдруг он снова забеспокоился. — Змиюшко, — говорит, — прошу тебя, объявись во всей красоте и славе. — Это еще зачем? — спрашивает Змий. — Там на обрыве, над рекой Мстой, другая Аленка стоит, моя правнучка, со своим женихом-аспирантом. Привезла его из города Ленинграда показать свою коренную родину. А он, понимаешь, губы кривит. Ни тайги непролазной, ни ущелий с гремячими водопадами, ни боров липовых, ни боров сосновых, ни дубов у нас нет — пашни да болота да кое-где ольха синяя. Вот и вся родина. Покажись, Змиюшко, дай аспиранту по мозгам. Я думаю, та Аленушка нас бы с тобой одобрила. Долго Змий думал, наверно, десять минут. Затем сказал трехголосно и троекратно: — Добро. — И спросил: — Сдюжит? — Думаю, сдюжит, — кивнул старый человек. Змий крыла развернул. Устремился ввысь. Грозно насопилось — потемнело небо. И полыхнуло зеленым пламенем, таким беспощадным, что каждая былинка, каждый цветок, каждый ком земли пахотной высветились и навеки отпечатались в сознании зрящих. Солнце сделалось малиновым. Оборка неба — оранжевой. Бугристые тяжи облаков свились в клубок чернильного цвета. Все туже, все туже. Втягивали они в себя выси небесные, дали земные. И вот уже не вздохнуть… Но вдруг клубок этот раскрылся, как раскрывается кулак сеятеля. И проросло в небе небесное дерево. Корни его прянули вниз, вживились в сердца зрящих, объединили их в сад. И выдохнули они духоту из своей груди. И аспирант ленинградский выдохнул. — Алена, я тебя очень люблю, — сказал. — А земля твоя — чудо. Когда небо снова заголубело и Змий вернулся на свой бугор, старый человек там лежал уже неживой, но с лицом счастливым и светлым. Знал Змий, что последние слова его были обращены к девочке, румяной и ясноглазой. Знал Змий, что она-то его простила давно, еще в пору детства. Выходные данные Погодин Р. П. П 43. Земля имеет форму репы: Сказки / Рис. и оформл. А. Флоренского. — Л.: Дет. лит., 1989. — 207 с. ил. (Библиотечная серия). — Литературно-художественное издание. Для среднего школьного возраста. ИБ 11379 Тираж 100 000 экз. Цена 2 руб. Ответственный редактор Кустова О. В. Художественный редактор Гасников А. П. Технический редактор Куприянова Л. Б. Корректор Ни Л. А.