— Это точно, — согласился Бунцев. — Может, после войны и откроется правда. Обнаружатся предатели. Иначе ничего не понять, если не обнаружатся. А по справедливости, за миллионы погибших кто-то ответить должен! Ты согласна?

— Конечно, согласна, товарищ капитан!

— Ух, — сказал Бунцев, — так хочется эту проклятую войну добить! И чтобы всю чистую правду узнать! Обо всем. Чтобы никогда сорок первый не повторился. Чтобы войн больше не было.

— Больше и не будет, наверное, — сказала Кротова. — Все нашу силу увидели. Бояться будут.

— Это так, — сказал Бунцев. — Но я вот что еще думаю: если всю правду не вызнаем, если хоть частица малая правды скрыта останется — плохой мир будет. Опять прежнее повториться может.

— Товарищ Сталин все народу скажет, — возразила радистка. — Товарищ Сталин и народ — одно целое.

Бунцев не ответил, глядя на сосны отсутствующим взглядом человека, занятого своими мыслями. Он подобрал хвоинку, сунул ее в рот и медленно грыз крепкими, крупными, очень белыми зубами. Хвоинка горчила, Бунцев сплюнул, но тут же подобрал другую хвоинку…

— Товарищ капитан, вы, может, поесть хотите? — спросила Кротова.

Бунцев очнулся:

— А? Нет, есть я не хочу… Потом…

— Давайте я нарежу хлеба.

— Нет. Потом… Отвлеклись мы с тобой. Гадаем, как на кофейной гуще.

Усмешка Бунцева была горькой.

— Ты лучше досказывай давай про своего полковника. Как он с пассажирским поездом опростоволосился.

Кротова отложила мешок со скудными запасами продовольствия, запахнула воротник куртки, поежилась.

— Да он не опростоволосился, товарищ капитан.

— Как так?

— Да так. На следующий же день перебежчики с фашистской стороны появились. А среди них — алькальд одной деревушки, что поблизости от места крушения расположена. Вот этот самый алькальд, староста по-нашему, первый и рассказал, что фашисты взбешены, всех направо и налево хватают, потому что в этом пассажирском поезде, под откос пущенном, штаб итальянского воздушного соединения в Кордову перебирался, а при штабе — виднейшие итальянские авиационные специалисты. И все они к праотцам отправились. Все до единого.

— Вот это сила! — пораженный неожиданной развязкой, воскликнул Бунцев. — Ну, как в романе! Так-таки ни один сукин сын не уцелел?

— Ни один, — сказала Кротова. — Фашистские газеты три дня потом с траурной каймой выходили, некрологи погибших печатали. А франкистский генерал Кейпо де Льяно, пьяница известный, по севильской радиостанции слезу пускал и клялся партизан изловить и страшным пыткам подвергнуть… — Она опять улыбнулась. — До сих пор ловит.

— Сила! — повторил Бунцев, искренне восхищенный рассказом. — Одним махом — целый штаб! Это да! Это не хуже авиации!

— А может, даже лучше, а? Товарищ капитан? — невинным голосом спросила радистка. — Я не слышала, чтобы одной бомбой целый штаб уничтожали.

Бунцев тихо засмеялся, потряс головой:

— Подловила! Один — ноль в твою пользу.

Но тут же оборвал смех и сказал со страстной тоской и горечью:

— Эх, Оля, эх, товарищ сержант! Все равно бы я ни на что свой бомбардировщик не променял. Ни на какие мины! Надо же было нам гробануться, да еще когда — перед самым концом! Сиди вот теперь и истории про чужие подвиги слушай, вместо того чтобы воевать!

— А зачем истории слушать? — возразила Кротова. — Мы и воевать можем, товарищ капитан. Просто рано нам было…

— С чем воевать? — спросил Бунцев. — С этой пукалкой? — Он хлопнул ладонью по бедру, на котором висела кобура пистолета. — С ней много не навоюешь! Ты правильно говорила: шести пуль фрицам мало!

Кротова внимательно рассматривала свои унты.

— Товарищ капитан, — сказала она. — У меня план есть… Может, одобрите?

— А ну, — сказал Бунцев, — выкладывай, какая идея тебя осенила.

— Да идея не новая, — сказала Кротова. — И в общем-то выполнимая. Если захотеть.

— Говори!

Кротова оторвалась от унтов.

— Идея, товарищ капитан, такая… Прежде всего оружием разжиться, ну, а потом…

Ветер не стихал. Сосны все раскачивались, и раскидистые ветви их все метались в облачном небе, и только скрип стволов да свист ветра нарушали тишину леса.