* * *

В начале осени Алексей захандрил. Он почти перестал выходить из дома. Подолгу лежал на диване, разглядывал потолок, фокусируя взгляд на разных его участках, и каждый раз из паутинок, трещинок и грязевых пятен, как в калейдоскопе, складывались причудливые фигуры. Были это лица из прошлого и настоящего, животные, какие-то фантастические уродцы и еще невесть кто и что. Мысли двигались вяло и с таким трудом, будто шлепали в тяжелых бахилах через торфяное болото.

Вечером хозяйка приносила полбуханки хлеба и кипяток. К этому рациону он добавлял два-три яблока, которые подбирал, выходя во двор по нужде — скудно, но жить можно. Но однажды хозяйка не пришла. Он решил, что забыла, или, что еще хуже — надоело ей быть самаритянкой. Обиделся и уткнулся лицом в подушку. Не придал он значения тому, что днем на ее половине был слышен шум и голоса. Мало ли что?

Утром она тоже не появилась, а за стеной было по-прежнему подозрительно тихо. Алексей, преодолев гнетущее душу раздражение, вышел во двор, обогнул дом и постучал в хозяйскую дверь. Никто не открыл. Он стучал еще и еще, пока через забор с соседнего участка не закричала соседка:

— Чего колотишь, тетерев, увезли Евдокию вчерась днем в больницу: сердце прихватило. Машина приезжала за ней, ты что же, не слышал?

— Что, сердце? — переспросил Алексей. — Нет. Я не слышал.

Он замялся на мгновение, а потом, спросил:

— Хлеба четвертушку в долг не дадите? Я отдам.

— Сейчас, — соседка скрылась и вскоре принесла почти целую буханку и банку рыбных консервов.

— Спасибо. Помоги вам Господи, — поблагодарил Алексей и ушел к себе. До завтра, решил, хватит, а там пенсия. Можно будет и Евдокию в больнице навестить. С тем и уснул. А назавтра пришли и сообщили, что умерла Евдокия. Да как же это, не поверил он, что же за напасть? Вот навалилось! Появились какие-то люди, родственники. И откуда? Ведь одинокая была...

Алексей ушел, чтобы не мешаться под ногами, да и тяжело было на сердце. “Упокой, Господи, новопреставленную Евдокию”, — шептал то и дело молитву... С пенсией в кармане он пришел к “Универсаму” — ноги сами принесли. Долго искал там Витьку Хребта. Хорошо, подсказали мужики, нашел дружка в подвале одной из пятиэтажек.

— Хвораю, — прокашлял Витька, — тубик у меня открылся, так что, того — не сиди рядом.

— Да ладно, — махнул рукой Алексей, — меня эта лихоманка не берет, у меня свои хвори. Давай-ка помянем лучше рабу Божию Евдокию, новопреставленную.

— Это кто?

— Хозяйка моя, сегодня ночью умерла от сердца.

— Сколько лет-то, пожилая?

— Да нет, моя почти ровесница, лет шестьдесят.

— Ну, давай помянем, коли есть чем.

Алексей достал бутылку дорогой “Посольской”.

— Силен, бродяга, — оживился Витька, но тут же надолго закашлялся, прикрываясь серым от грязи платком.

Они выпили, помянули и, как водится, помолчали минутку. Витька взгрустнул и сказал:

— И я скоро, недолго осталось. Доедает меня чахотка.

— Не торопись, — попытался подбодрить его Алексей, — поживем еще.

— Да нет, сил никаких не остается, помру...

— Ну что ж, все помрем, не грусти, брат. Бог бы простил, накрутили мы с тобой, Витек, макарон. Как-то встретят нас там?

— Ты знаешь, Леха, раньше я к этому относился так, без интереса. А теперь — веришь? — боюсь. Лежу один и боюсь. Будто люк какой-то приоткрылся, а там огонь мерцает. Вижу я, и страх меня одолевает. Чувствую, ждут меня там; и не с добром ждут.

— Не грусти, Витек, я схожу, свечку поставлю за тебя о здравии и записку подам. Знаешь, я и самому батюшке про тебя скажу. Мол, есть такой мужик Витек, друг мой, хороший мужик. Пусть что-то и не так делал, но одумался теперь и прощения просит. Так?

— Так. Так. Ты не забудь только, а то муторно мне, нехорошо. Черно как-то. Света бы...

Витек опять закашлялся, да так протяжно, что понял Алексей: точно, недолго осталось. “Ну, не может же быть, — подумал с отчаянием, — чтобы здесь так плохо и там тоже. Ведь не может?”

А Витек успокоился, потянулся к стакану, выпил и сразу уснул, как будто провалился куда-то.

— Вить! — тихо позвал Алексей, но тот спал, а на губах его выступала кровавая пена.

Алексей встал. Бутылку он оставил у изголовья больного.

На улице он ощутил, что совершенно трезв, будто и не было принятых ста пятидесяти грамм. В совершенно ясной и звенящей как бы даже от мороза голове уже выстраивались в ряд слова, которые он скажет там, в храме, как обещал.

Незаметно он оказался и у самых церковных дверей. Замер, собираясь с духом, и тут заметил рядом на скамеечке старичка, явно нищего, но раньше никогда не виденного. Тот вроде бы смотрел вниз, в землю, но Алексей почувствовал, что обнаружен, и не просто обнаружен, но и словно просвечен рентгеном.