— Да грех это все, — не сдержалась Анна Петровна, — лихва и процент — грех. В Святом Писании Господь обличил лихоимство. Как же это — не трудилась и деньги получаешь?

— Да ну тебя! — махнула рукой Серафима. — Все у тебя грех. Я же не воровала и не на пьянку копила, а внукам. Им что же — жить не надо?

— Да надо им жить, надо, Серафимушка, — мягко продолжала Анна Петровна, замечая, что лицо Серафимы вдруг покраснело от негодования, — но ведь зарабатывать надо в поте лица своего. Ты не сердись на меня старую, это ведь не я придумала. Сейчас прочитаю тебе, что отцы святые говорят.

Анна Петровна принесла из комнаты старую тетрадочку подарочек от батюшки Валентина, но прежде на минутку подошла к сестрице. Антонинушка сидела на своей кроватке: под упрятанными в валенки ножками — старый деревянный чемоданчик, а губки все двигались, все творили чудесную молитву. Анна Петровна поправила сестрице платочек и молча кивнула в сторону кухни. Антонинушка в ту же сторону перекрестила комнату и покачала головкой...

Да, совсем сестрица ослабела, совсем легонькая, как голубка небесная! Проявлю настойчивость, решила Анна Петровна, буду кормить, как полагается, а то иду у нее на поводу. Не дело!

Серафима уже вовсю хозяйничала. Она старательно обтерла полотенцем две высокие чашки — с игрушечным домиком и веселым корабликом — и наполнила их чаем. Себе она поставила коричневый домик с треугольной, лихо закрученной на краях крышей, а к Анне Петровне приплыл кораблик с озорным дымком из пузатой трубы. Но прежде она открыла тетрадь и, пока Серафима шумно прихлебывала, начала читать:

— Хотя многие лихвы и процента за грех не почитают, учит святитель Тихон Задонский, однако это есть вымысел сребролюбивых сердец. Они не внимают святому Божиему слову, Лихва вошла у них в обычай, который так ослепляет душевные глаза, что человек греха своего и пагубы своей не видит. Святое Божие слово запрещает лихву брать. “Взаймы давайте, не ожидая ничего”, — глаголет Христос. Значит, лихва есть ложь! От чужих трудов, без своего труда, пользы себе искать есть грех. Лихву приемлющие без всякого своего труда от чужих трудов хотят пользоваться и обогащаться. Значит грешат!

— Ну, правильно говорят святые отцы, — перебила Серафима. — Я что — против? Но причем тут я, какая же я лихва и процент? Тоже мне! Если в чем согрешу — покаюсь! Бог простит!

— Бог-то простит, — тихо-тихо сказала Анна Петровна, только так вот самонадеянно уповать на милосердие Божие, как говорят святые отцы, есть хула на Духа Святого.

— Ну ладно хватит, — сердито оборвала Серафима, — я к тебе не каяться хожу. Хочу как лучше, поговорить, отвлечь вас, а ты, Анна Петровна, вечно...

Серафима махнула рукой и поднялась.

— Постой, — придержала Анна Петровна и спросила: — Скажи Серафимушка, а на что тебе богатство?

— Да не мне — детям, внукам. Им!

— А им-то зачем? Сумеют ли верно распорядиться? Старцы хотя и говорят, что богатство само по себе не губит, как и бедность не спасает, но, однако, трудно богатому войти в рай.

— Хочется, чтобы хоть дети в достатке пожили. Да и какие это богатства? Так, слезы куриные.

Злость отпустила Серафиму и, вспомнив о чем-то, она пригорюнилась, присела обратно на стул и продолжила:

— Ты-то знаешь, Анна Петровна, как мы жили после войны. Хлеба не хватало, что говорить об угощениях каких-то? А одевались как? Пусть хоть мои-то внуки модно оденутся, пусть поедят вдосталь, пусть порадуются жизни.

— Порадуются здесь, хорошо, а дальше? — спросила Анна Петровна, — Не боишься, что такая забота твоя им в будущем веке радости не прибавит? О Господе надо радоваться, и тогда все, что окружает тебя, тоже в радость будет. А иначе неизбежно грех ко греху пойдут. Вот Антонинушка, они ведь с Семеном своим ужас как бедно жили, но Господь духовную радость им подавал. Знаешь, после войны сразу, они по взаимному согласию стали жить как брат и сестра. А ведь им тогда и по сорок лет не было. Вот какая ревность! Семена Господь скоро прибрал, и Антонинушка с той поры честной вдовицей жила. Одна и с детьми и с хозяйством управлялась. Вот такая у нее была в жизни радость. Но если в Царствие Небесное открыта ей дорога, а я не сомневаюсь в этом, то Господь возместит все скорби, за все, что ради Бога делалось, с лихвой воздаст.

Серафима притихла и так молча посидела минутку другую, потом прихлопнула по коленкам руками и сказала

— Права ты во всем, Анна Петровна, во всем права. Но нет у нас сил жить по такой твоей правоте. Пойми, как я заставлю детей горести и скорби любить? Они и постятся-то лишь в Пятницу Страстную перед Пасхой. Причаститься дочку еле-еле согнала в последний раз. А внучка вообще не желает идти в храм. Зачем, говорит, пережитки, мол. Прости Господи... — неожиданно Серафима заплакала.

— Молись, Серафимущка, Господь управит, — утешала Анна Петровна, но помнила она, что и у них с Антонинушкой в роду много таких же, которые в затмении веру считают пережитком. Действительно, прости им Господи!

Поздно вечером, когда остались они вдвоем с сестрицей, Антонинушка вдруг обратилась с неожиданной просьбой:

— Будут меня хоронить, если пост будет, пусть стол поминальный постным делают и водки не надо. Это обязательно!

— А что это ты об этом, Антонинушка? — растерялась Анна Петровна, когда это тебя хоронить? Что еще выдумала? — говорила, а сама не верила — ведь и вправду — не сегодня завтра.

— Тебе что же сон какой приснился? — пыталась было доискаться, но сестрица не стала ничего объяснять, а еще раз напомнила: