— Никаких проблем, — заверил я его. — Давай ее сюда. — Я написал свое имя на полях и вернул ему вырезку — Только никому не рассказывай. Если другие попросят меня о том же, твоя вырезка потеряет ценность.

Он уставился на вырезку стеклянным взглядом, как будто она хотела укусить его.

— Гм… — До него дошло, он даже забыл, что хотел сплюнуть. — А ты действительно думаешь?..

— Вот что тебе надо сделать, — сказал я, опираясь локтями на стол и шепча ему в ухо, — сходи на один из заводов и попроси сделать тебе стальной цилиндр. Потом — ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы одолжить тебе сварочный аппарат?

— Да, — прошептал он в ответ. — Аппарат я найду.

— Так вот, разрежь цилиндр надвое по окружности. Не пополам, а чтобы получилась крышка. Положи в него вырезку с моим автографом — ведь она единственная во всем мире, Хенк! — и завари. Через шестьдесят или семьдесят лет ты отнесешь ее в музей, и тебе заплатят за нее огромные деньги.

— Вот те на! — воскликнул он. — Лу, а у тебя есть такой цилиндр? Тебе сделать?

— О нет, — ответил я. — Вряд ли я так долго проживу.

Я остановился напротив открытой двери в кабинет Говарда Хендрикса. Он поднял голову и помахал мне.

— Здравствуйте, Лу. Входите и присаживайтесь.

Я вошел, кивнул его секретарше и придвинул стул к письменному столу.

— Только что разговаривал с женой Боба, — сказал я. — Он неважно себя чувствует.

— Я слышал. — Он зажег спичку, чтобы я мог прикурить. — Но это не имеет особого значения. Я хочу сказать, что по делу Конвея расследовать больше нечего. Нам остается сидеть и ждать и быть доступными в тот момент, когда Конвей начнет давить своим авторитетом. Думаю, он нескоро смирится с ситуацией.

— Плохо, что девчонка умерла, — сказал я.

— О, не знаю, Лу, — пожал он плечами. — Сомневаюсь, что она могла бы рассказать нам то, что нам не известно. Честно признаться — строго между нами, — я испытываю огромное облегчение. Конвей не успокоился бы, пока не отправил бы ее на электрический стул, свалив всю вину на нее. Мне бы не хотелось участвовать в этом.

— Да, — согласился я. — Это было бы неприятно.

— А если бы она выжила, я бы не отвертелся. Я хочу сказать, что возбудил бы против нее дело на всю катушку.

Он держался значительно дружелюбнее, чем в нашу последнюю встречу Он давал понять, что мы с ним большие друзья и он не скрывает от меня свои самые сокровенные мысли.

— Интересно, Говард…

— Да, Лу?

— Нет, думаю, мне не стоит говорить об этом, — сказал я. — Возможно, вы относитесь к этому не так, как я.

— О, уверен, что так же. Я всегда чувствовал, что у нас с вами много общего. Так о чем вы хотели сказать?

Он на мгновение отвел взгляд, его губы слегка дрогнули. Я понял, что секретарша подмигнула ему.

— Ну, дело вот в чем, — сказал я. — Я всегда считал, что мы тут все одна большая счастливая семья. Мы, кто работает на благо округа…

— Гм… Одна большая счастливая семья, а? — Его взгляд опять метнулся в сторону. — Продолжайте, Лу.

— Мы очень похожи друг на друга…

— Д-да.

— Мы сидим в одной лодке, мы вместе беремся за дело и сообща доводим его до конца.

У него внезапно запершило в горле, и он поспешно вытащил носовой платок из кармана. Потом он повернулся вместе с креслом спиной ко мне и долго кашлял и плевался. Я услышал, как секретарша встала и куда-то вышла. Стук ее каблучков ускорялся. Через секунду она уже бежала в направлении дамского туалета.

Я надеялся, что она описается.

Я надеялся, что тот осколок шрапнели, что застрял в Хендриксе, проколол ему легкое. Этот осколок стоил налогоплательщикам целого состояния. Его избрали прокурором только из-за нескончаемых разговоров об осколке. Не об улучшении обстановки в округе или установлении справедливости. А именно об осколке шрапнели.

Наконец Хендрикс выпрямился и повернулся ко мне. Я сказал, что ему следует заняться этой простудой.

— В таких случаях, — сказал я, — я беру отвар луковицы и выдавливаю в него большой лимон. Или средний и маленький…

— Лу! — резко оборвал он меня.

— Да? — вскинулся я.

— Я ценю вашу заботу — вашу заинтересованность, — однако давайте вернемся к теме. Так что вы хотели сказать мне?

— О, ничего особенного.

— Пожалуйста, Лу!

— Ну, я кое-что не понимаю, — проговорил я. И рассказал ему. О том, что не понимал Ротман. Я выразил это своими словами и в своей манере, медленно и неуклюже. Теперь у него есть над чем поломать голову. Кроме следа от спущенного колеса. И прелесть ситуации заключается в том, что он ничего не сможет сделать и ему останется только ломать голову.