Учить нас брался Игорь Золотусский. Слегка по-барски он указывал на неудачные фразы в очередной ра-боте, вынесенной на общее обсуждение, говорил о необходимости выбора нужного слова…

Ну так среди нас был Володя Куницын – барич ещё почище Игоря Петровича.

А за спинами Вадима Дементьева, в котором уже тогда чувствовался зав. сектором художествен-ной литературы отдела культуры ЦК КПСС, и Саши Михайлова стояли их отцы, довольно значимые фигуры в критике и, что немаловажно, в Союзе писателей.

Лёня Асанов, тоже сын писателя, очень начитанный и взросший в атмосфере творчества, уже тог-да работавший в издательстве «Современник», сначала в отделе критики, а позже заведовавший отделом классики, и его антипод «разночинец» Володя Бондаренко, вечный полемист, раскручивавший в ту пору в критике кампанию по «оформлению» в качестве литературного явления «прозу сорокалетних – москов-скую школу».

Саша Казинцев – с хитрой улыбкой внимающий всем, во все времена бывший себе на уме, и два молчуна: Саша Неверов и Женя Шкловский.

Хоть и самый молодой, а, может, именно потому ершистый и занозистый Серёжа Куняев, гото-вый, кажется, забодать Золотусского после любого слова, сказанного поперёк.

Лена Стрельцова, для которой её Вампилов имел отношение не столько к литературе, сколько к театру, и Марина Борщевская, о которой ни тогда, ни позже кроме того, что она работает в «Юности», я ничего больше не знаю.

Какое-то время появлялась Руслана Ляшева, но не долго. Она уже тогда разрывалась на части: критика, проза, кандидатская диссертация.

Слава Педенко, у которого газетная рутина в «Литературной России» отбивала, похоже, всякое желание учиться.

Павел Нерлер, складывалось впечатление, что любая тема могла заинтересовать его лишь в од-ном единственном случае: если её можно было хоть какой-то ниточкой «привязать» к имени Осипа Мандельштама.

И автор этих строк. О себе позволю тут в качестве характеристики привести слова автографа, написанные на одной из подаренных книг Анатолием Петровичем: «Александру Разумихину – самому колючему «студий-цу» – с пожеланием светлых дум и добрых дел. Дружески – А. Ланщиков».

На семинаре всё было куда проще и прозаичней. Прямого воздействия на наше сознание Ланщиков, я бы сказал, избегал. Зато он не прочь был заняться нашим воспитанием. Воспитывал собой, всем, что у него бы-ло – образом мыслей, манерой поведения, отношением к делу, отношением к каждому из нас. Показывал, как надо «держать удар», когда бьют; как драться, когда схлестнулся в споре, и при этом сознавать, во имя чего? на какой стороне ты бьёшься: за народное или за элитарное? И мы видели, осознавали, что будь ты хоть самым известным, опытным критиком, мастером в своём деле, напиши ты хоть сотни рецензий и ста-тей, выпусти десятки книг, всё равно, берясь за новую работу, каждый раз перед тобой неизвестность: что из этого выйдет? Причём, с первого слова, как правило, ты начинаешь «с нуля», будто только ещё учишься пи-сать. Словно впервые переступил порог и попал в новый для тебя и мало знакомый тебе мир… Мир иных жиз-ней и иных мыслей – отличных от твоих.

Я понимаю, одинаковых людей не бывает. Но два руководителя нашего семинара были уж очень различны. Первое, что бросается в глаза, ни в те дни, ни позже никто не говорил «семинар Золотусского». Для всех это был «семинар Ланщикова», на каждой из встреч которого присутствовал и Игорь Петрович. Хотя вроде бы за-нятия они вели строго по очереди. И подводили итоги встреч, до щепетильности придерживаясь очерёдности. Просто одного выслушивали, а другого слушали. Казалось бы, у слов всего-то и разница что приставка, а в жизни – пропасть.

О том, насколько в противоположные стороны были направлены даже чисто человеческие векторы двух руководителей семинара, я сужу (да простится мне такое внимание к себе, любимому) по любопытному, но характерному факту. Один, Ланщиков, предпринимал всё, чтобы меня, когда всякие необходимые формальные моменты были соблюдены, приняли в Союз писателей. Другой, Золотусский, тоже предпринимал всё, чтобы я в Союз писателей принят не был. Так продолжалось несколько лет. Анатолий Петрович через секцию критики подавал документы в приёмную комиссию. Игорь Петрович через правление Союза меня «рубил». Принят в конце концов был в девяностом году, когда я стал автором уже четырёх книг, и не принять было уже просто неприлично. Немалое число критиков вступали в Союз тогда даже не имея единственной книжки, по ряду статей.

А теперь о «символе несгибаемости». Не о том, кем были, а несколько слов о том, кем стали мои «одно-полчане», вчерашние семинаристы. Признаюсь, многих из них сегодня вряд ли вообще можно назвать крити-ками. Начну с того, что не все просто дожили до наших дней. Раньше своего «наставника» покинули сей мир Асанов и Педенко. «Переквалифицировались в управдомы», ушли кто куда: в прозу, литературоведение, ис-кусствоведение, в чиновники, на редакторскую, преподавательскую работу, Шкловский, Стрельцова, Куни-цын, Михайлов, Неверов и я.