Вот и думаю, один студиец не пишет, а мне хочется верить, что когда-нибудь я буду держать в руках его книгу. Другой студиец, наоборот, незатейливую книгу уже написал, а у меня вопрос: может, было бы лучше, если взял и промолчал?

…Впрочем, так ли важно, сколько студийцев сохранило верность критическому цеху? Остались «три бога-тыря»: Куняев, Бондаренко и в какой-то мере Казинцев. Можно сказать, немного. Больше того, уверен, что эти трое всё равно стали бы критиками, чьи имена на слуху, даже не доведись им несколько лет ходить на се-минарские встречи к Ланщикову (упоминаю только его, так как, смею думать, к одному Золотусскому они бы никогда и не пришли). Насколько я знаю, не всё из того, что они писали, он безоговорочно принимал. Но одно его радовало – споры не заглохли, было кому «драться».

Последнее время мы с Анатолием Петровичем иногда перезванивались, не могу сказать, что часто. Виделись и того реже. Как-то мне на глаза попалась, года через четыре после её выхода в свет, одна из послед-них его журнальных статей о классике – «Горе от ума» как зеркало русской жизни». Я зашёл к нему, чтобы уговорить написать в серию, какую я в ту пору как редактор задумал и реализовывал в одном из издательств, небольшую книжку о «Горе от ума».

Ему было одиноко, и короткая, как я предполагал, встреча обернулась многочасовым разговором. Оказа-лось, что совершенно случайно я «попал в точку». Анатолий Петрович всю жизнь – это его слова – мечтал на-писать о русской драме, да вот всё как-то не складывалось. Он загорелся предложением и согласился рас-ширить журнальную публикацию о «Горе от ума» и написать ещё две главы: про «Недоросль» и «Вишнёвый сад». В итоге даже родился заголовок будущей книги «Три века – три шедевра русской драматургии». «Я на-пишу, обязательно напишу, только бы глаза позволили…» – не знаю, кого больше, меня или себя убеждал он.

Желая хоть чем-то порадовать его, я подарил специально принесённые два номера «Москвы» с моим ро-маном. Но признался, что в последнее время помимо прозы неожиданно для себя обратился к литературове-дению, и рассказал о выходящей в свет работе «Радости и горести счастливой жизни в России. Новый взгляд на «Войну и мир» Л. Толстого. Триптих». Ланщиков улыбнулся и достал свою книжку «О пользе пра-здного чтения», нашёл нужную страницу, отчеркнул абзац и сказал: «Читай вслух». Я прочёл подчёркнутое им место: «А если говорить серьёзно, то новое прочтение, осознание Толстого должно идти прежде всего через литературную критику».

На прощание он сказал: «Саша, спасибо тебе за твою преданность русской литературе». Анатолий Петро-вич, подчеркну, отношение к русской литературе всегда ставил выше личных отношений. И хотя это уже была ненастная для него пора, когда он фактически отошёл и от литературных баталий, и от политики, которой от-дал несколько лет своей жизни, а значит, настало время, когда смолк домашний телефон и «дорогие друзья и ученики» уже не донимали как раньше визитами, он поблагодарил не за приход, не за память о нём и даже не за поступившее предложение, а лишь за преданность литературе.

На первой же странице последней подаренной им книги «О пользе праздного чтения (литературные замет-ки в ненастную эпоху)» есть фраза, сказанная им в беседе с журналистом газеты «Литературная Россия»: «Всё зависит от времени и от обстоятельств». В день, когда из моих рук упал синий томик, на обложке кото-рого золотым тиснением было отпечатано «Анатолий Ланщиков. Вопросы и время», оборвалось отведённое ему судьбой время и истаяли для него вопросы, на которые он всю жизнь искал ответы. Обстоятельства сло-жились так, что заветная мечта написать о шедеврах русской драматургии так и не осуществилась. Поздно, надо покаяться, я к нему пришёл.

Горько оттого, что «Чувство пути», которое он некогда ощущал в себе, обернулось для него чувством страшного одиночества в последние годы. Но «история, – писал он, – развивается по законам высшей спра-ведливости». И хочется думать, что справедливость не миновала его там, куда он ушёл от нас.

Александр Разумихин: «Возможность высказаться другим»

Развал СССР обусловил моё собственное писательское молчание на много лет. Незадолго до обрушения страны я задумал книгу, в которой намеревался дать критический аналитический обзор прозы, пришедшей к читателям за десятилетие в период с 1980 по 1989 год. Уже был наработан большой материал, готовы несколько глав-лет. Но в один совсем не прекрасный момент я осознал, что ни издавать её, совершенно очевидно, некому, ни читать о литературе ушедшей в небытие страны никто не станет. И страницы машинописной рукописи вместе с архивом полетели в мусоропровод.

Так что вышло всё шиворот-навыворот: вместо «ни дня без строчки» ни строчки целое десятилетие. Тогда же я ушёл и из книгоиздания (не хотел редактировать то, что выпускали издательства в ту пору). Стал заниматься организацией и становлением новых издательских проектов: литературно-художественного журнала «Про любовь и не только» – один из проектов Машовца, трёх информационно-рекламных газет и журналов, газетно-журнального агентства и пресс-синдиката, редакций информационно-рекламных издательств, выпускающих литературу по тематике строительства, дизайна и интерьера – во всех случаях «с нуля». Зарабатывал, когда была работа, очень даже неплохо, но это была работа сугубо ради денег. Правда, ситуация постоянно была такова: то есть работа, то её нет, то платят, то обманывают.

Как это похоже на то, что было, насколько я знаю, с Лёней Асановым, который сначала ушёл в прозу (знаю две его книги рассказов и несколько книжечек с историческими рассказами для детей), однако последние годы вынужден был заниматься каким-то рекламным изданием про загородное жильё. Наша с ним последняя встреча случилась на ВВЦ, где проходила очередная книжная ярмарка. Лёня увидел меня и, что называется с места в карьер, заговорил о повести Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», появившейся тогда в журнале «Наш современник». Ему очень хотелось выговориться. Я слушал рассуждения Лёни, и мне было грустно, горько оттого, что нет у Асанова-критика возможности выплеснуть эти свои мысли на страницы журнала, книги. И ничем тут я ему помочь не мог.