За этим скупым рассказом открывается многое.

Через несколько лет после войны, отдыхая в санатории «Малеевка», я чем-то заболел. Пришла сестра, пожилая, с тихим голосом, сделана мне укол и вдруг спросила:

— А как поживает Лев Александрович?

Удивленный, я ответил, что все хорошо, здоров и работает, а потом в свою очередь спросил:

— Откуда вы его знаете?

— Ну как же не знать человека, который спас мне жизнь? — отвечала она.

В лагере она связалась с уголовниками, хотела уйти от них, они грозили убить — и убили бы, если бы Лев не взял ее санитаркой в больницу. Это было опасно для обоих.

Глубоко сожалею, что не сохранилось письмо члена-коррес-пондента Академии наук П.Н.Лукирского — я получил его в годы войны. Он с такой теплотой отзывался о Льве, что, читая письмо, я с трудом удерживался от слез. Физически спасли Лукирского дрожжи из ягеля, а психологически — что было несравненно важнее — мой брат, вернувший ему любовь и волю к работе и жизни. Он вышел на свободу годами двумя позже, чем Лев.

Быть может, найдутся читатели, которые упрекнут меня в пристрастной оценке его личности, — все-таки брат! Но у кого еще хватило бы энергии, чтобы, положив начало медицинской вирусологии в Советском Союзе, повернуть к дрожжам, к производству спирта из ягеля — словом, к делу, о котором он до тех пор не имел никакого понятия!

Он и в своих мемуарах пишет о лагерной жизни не как зэк, сосланный за измену родине, а как научный работник, откомандированный на Печору для экспериментального изготовления витаминов.

Я помню одно из его писем к З.В., кажется, в зиму 1942 года. Трудно было поверить, что оно написано человеком, которого вырвали из привычного круга людей науки, унизили, уничтожили, сломали. Как бы не так! В своем письме Лев поэтически рисовал красоту северной природы и цитировал любимое стихотворение Фета:

…И плачу я, как первый иудей На рубеже страны обетованной.

Как виден был в этом письме Лев с его способностью находить хорошее в дурном, с его юношеским, гимназическим, романтическим отношением к жизни! Эти черты как-то естественно соединялись в нем с деловитостью, с административной хваткой. В противном случае едва ли удалось бы ему устроить первый в истории человечества медицинский съезд за Полярным кругом, прошедший «оживленно и интересно». Еще бы! Нетрудно представить себе, каким событием был этот съезд в жизни врачей, перенесших муки унижений и теперь размышлявших вслух: как помочь отторгнувшей их, оскорбившей их стране.

Но вернемся к мемуарам Льва.

«После моего доклада меня вечером вызвали к начальству и, сообщив, что на следующий день я должен ехать в Москву, ясно намекнули, что на пересмотр дела. Меня повез начальник одного из отделов управления лагеря…

Однако в Москве меня ждало горькое разочарование. Начальник следственной части, к которому я был вызван по приезде, сказал мне совершенно определенно и категорически, что на ходатайство наркома здравоохранения о пересмотре моего дела отвечено отказом…

“Вам надеяться не на что, — прибавил он, — будете отбывать свой срок, полный, целиком!”

Через два-три дня меня вызвали и предложили работать в бактериологической лаборатории. Я отказался. Предложение повторяли еще дважды. Уговаривали, грозили. Я отказался категорически. Продержали две недели с уголовниками. Одного из них я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились. Вызвали еще раз. Я опять отказался».

Перед этой лабораторией была поставлена задача изучения средств бактериологической войны, а он в ее возможности не верил, утверждая, что если бы она была возможна, человечество давно освободилось бы от крыс и других вредных животных и насекомых. Но причина, без сомнения, была и другая, более глубокая: он не хотел участвовать в бактериологической войне, если бы она оказалась возможной.

Две лаконические фразы: «Одного из них (уголовников) я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились» — стоит расшифровать.

Он попал в камеру, где сидело человек тридцать интеллигентов и два уголовника, которым никто и ни в чем не смел перечить. Не смели ослушаться, когда «пахан» торговал местами, — одни, рядом с «парашей», ценились дешево, другие, подальше — дороже. Заключенные вынуждены были отдавать им часть своей «пайки». Об этом, неслыханном прежде способе подавления психологии «политических», которых держали в одной камере с уголовниками, рассказывают и Конквест, и Солженицын.

Когда Лев получил продуктовую посылку, «пахан» подошел к нему, чтобы потребовать свою долю, и получил удар ногой в пах.

«Ох, как я его бил! — вспоминал Лев с наслаждением, в котором, однако, было ощущение гадливости. — Он потом три дня отлеживался. И я же еще потом проверял, нет ли у него переломов!..»

Победивший в подобных случаях сам становится «паханом». Таким образом, к множеству почетных наград и званий, которые впоследствии получил действительный член Академии медицинских наук, будущий член Британского королевского общества и почетный член Нью-Йоркской академии наук, по-видимому, следует присоединить и это, с трудом доставшееся ему звание.