Портреты, вернее, стилизованные карикатуры известных писателей — Кокто, Коелтта и других — лаконичны и поразительно характерны. Между страницами альбома – молодость Грэса. Париж талант, вероятно, успех… Подающий надежды красивый молодой художник… Как вышло, что он бросил все и уехал по следам Гогена? Я еще не могла спрашивать обо всем. Я только спросила:

– Вы никогда не жалели, что оставили Париж?

– Я сожалею иногда о моем рояле. Я любил играть… Сочинять для себя.

– Почему о рояле? А куда же он девался?

– Я продал его, чтобы оплатить дорогу. Да и решил — все, все оставить позади.

Может быть, в раю рояль и не к месту… Но ведь сожалел! И за тридцать семь лет не смог завести другого. Пожалуй, не скоро он соберется в Киев со мной…

Грэс был также блестящим фотографом. Однажды он показал нам и нашим друзьям также два фильма его работы. В первом — материя, ткань, чуть ли не молекулы различных предметов — стружек, обрезков железа, стекла — оживали в странном кружении, словно разделяясь на атомы и сливаясь с космической жизнью целого.

Второй фильм — о Таити. Таити — возлюбленная, Таити — мечта о рае, Таити — возвращение в лоно природы, в самого себя… Лоснятся фивы кокосовых пальм, разбиваются волны прибоя, кружатся хороводы разноцветных рыбок в прозрачной воде лагуны, алеют огромные цветы гибискуса — аутэ… Дети плещутся в речке, сбегающей с гор…

Но скрыться от цивилизации невозможно. Вот она гонится за человеком, настигает его, проникает хищными щупальцами и в этот заповедный сказочный край. И никакие табу ей не страшны. Последний кадр фильма: на фоне уродливой, еще не законченной железобетонной постройки, на фоне машин — груды щебня и сора. У срубленной пальмы — чья-то забытая гитара и рядом полуувядший печальный алый цветок аутэ. Грусть неизбежности… Как и на лице Грэса. Как-то, говоря о Киеве, он произнес:

– Вы-то поедете… А я вот…

– А почему бы вам не заняться фотографией для заработка? Ведь тут нет такого замечательного художника-фотографа, как вы… И взяли бы меня в подмастерья — предложила я тогда.

Грэс вдруг рассердился:

– Я художник. И умру художником, как бы мало я ни зарабатывал. Фотографией я занимаюсь для себя, для удовольствия. А вы вот тоже. Вам дана способность писать, и вы должны писать. А вы черт знает чем занимаетесь, но только не пишите. Да вы не имеете права…

Никакие доводы о том, что «не для кого», что «некогда», не могли его поколебать. Да и не мне было пытаться это сделать. Я чувствовала, что где-то там, в прошлом, в парижской жизни, где могли быть успех и признание и которую он отверг, — было немало таких споров, прежде чем решение было принято. И рояль продан. Но на мои «русские ужины» Грэс все же приходил охотно. В отличие от всех мужчин на Таити, появляющихся даже на званых вечерах в пестрых цветастых рубашках с короткими рукавами, Грэс всегда являлся в пиджаке, застегнутый на все пуговицы, с темным бантом на воротничке, немного старомодный, целовал дамам руки и, полный скромного достоинства, церемонно усаживался в тихом месте. На русское Рождество ему выпал жребий быть «Царем», и он покорно возглавлял стол, в золотой бумажной короне на голове, — бледный, немного грустный, немного далекий, словно стертый, словно в тумане…

Или это теперь он вспоминается мне таким?

В этом году я провела русское Рождество в Киеве. Ночь была, как и полагается быть «ночи под Рождество»: хрустел снежок, в свете месяца поблескивали заиндевевшие деревья, сугробы. А в теплой комнате — украинский борщ, холодец кутья… Невольно мне вспомнилось «Вы-то поедете… А я вот…» Вспомнился мой рождественский ужин на Таити, шелест пальм у веранды, искусственный снег на искусственной елке, Грэс при воротничке, с бантом и в короне, словно вышедший из другого времени, словно приехавший к нам в карете, а не на автомобиле.

Грэс всегда боялся автомобилей. Он боялся управлять и всегда приезжал с кем-нибудь. Я думаю, дорога была его самым главным врагом на Таити. Та самая почти единственная дорога, что опоясывает весь остров, при которой когда-то было принято селиться, чтобы не чувствовать себя совершенно оторванным от остальных, и которая теперь громыхает возле самых домов: то и дело проносятся автомобили, грузовики, мотоциклеты.

– Как жаль, что ваш прелестный домик так близко к дороге. Вы не боитесь за ваших животных? — как-то спросила я.

Домик Грэса был полон не только картин и книг — в больших клетках у наружной стены чирикали птицы, куры с цыплятами разгуливали по всей не ограниченной заборами территории, и четыре кошки то и дело сновали в дом — из дому.

– Да, боимся, конечно, уже одна кошка стала жертвой дороги. — И он махнул рукой и отвел глаза, как делал всегда, когда не хотел о чем-нибудь говорить.

Он отмахивался точно так же, когда разговор заходил о политике. Я уверена, что не только со мной, но даже с его многолетними друзьями, тоже русскими, которые давно живут на Таити, о политике он не разговаривал. Почему? Не знаю… Разница взглядов?» Он просто поворачивался в профиль в одну сторону и махал рукой — в другую. Мне в этом слышалось: «Ну как можно говорить о политике нам, двум-трем русским на этом маленьком острове, перед лицом такой стихии “Моана Нуи" – Великого Океана? Вот он только захочет и поглотит всех со всеми нашими “разницами взглядов”…»