Александр Павлович не то чтобы пресытился своей властью (хотя и это было), но он вдруг с небывалой ранее ясностью стал понимать реальность иной, неземной жизни, иного, неземного мира. Вот прислал псковский архиепископ прошение о переводе в Тобольск, в место, куда ссылают тяжких государственных преступников. В Синоде все поразились. Было какое-то видение, сон — и он подчинился этому зову вопреки житейскому здравому смыслу. А в собственной душе императора бродят пугающие самого не то мечты, не то видения, не то повеления... В мыслях своих и речах все мы куда как смелы, а вот на деле... Жизнь клонится к закату, грехов не воз, а целый обоз (эту пословицу он услышал как-то от Карамзина и запомнил). И с чем предстать перед Вышним судом?.. Псковский архиерей едет на край света, кстати, почти ровесник, и здоровье неважное, а он смог бы в Сибирь?..

В начале ноября в Петербург из Таганрога пришло известие о болезни государя. Каждый день курьеры привозили безрадостные новости. В Зимнем дворце готовились к худшему.

27 ноября царская семья была в Большой дворцовой церкви. Шёл молебен о здравии императора, когда великий князь Николай увидел за стеклянной дверью своего камердинера и по лицу того сразу догадался, что свершилось то, чего он страшился, чего втайне ждал.

На выходе великого князя встретил столичный генерал-губернатор Милорадович и объявил печальную весть: 19 ноября рано утром император исповедался и причастился Святых Тайн, а в 10 часов 47 минут мирно и спокойно испустил дух. Государыня Елизавета Алексеевна, неотлучно бывшая при муже двенадцать часов, сама закрыла его глаза и своим платком подвязала подбородок.

Николай вернулся в храм и подошёл к стоявшей на коленях матери. Опустился рядом на колени, и Мария Фёдоровна, лишь взглянув на лицо сына, поняла, какую новость привёз курьер. Машинально открыла письмо от невестки, глаза механически скользили по строчкам: «...Наш ангел на небесах, а я ещё прозябаю на земле. Мог ли кто подумать, что я, слабая и больная, могла его пережить? Матушка, не оставляйте меня, я совершенно одна на этом скорбном свете...»

У Марии Фёдоровны ослабли ноги, и она никак не могла подняться. Церковь глубоко ахнула. Службу прервали. Коридоры Зимнего наполнились звуками рыданий, загудели от гаданий и пересудов.

На спешно созванном заседании Государственного совета великий князь Николай Павлович, холодея от волнения, предъявил свои права на престол. Был вскрыт пакет с ещё недавно секретными документами, а вскоре те же бумаги были привезены из Синода и Сената. Но, казалось бы очевидное, дело застопорилось.

Генерал Милорадович в оглушительной тишине заявил, что если бы Александр Павлович действительно намеревался сделать своим преемником Николая Павловича, то при жизни опубликовал бы такого рода манифест. Тайные же документы не имеют юридической силы, ибо нарушают изданный Павлом I закон о престолонаследии. Гвардия воспримет вступление Николая на престол как попытку узурпации власти.

Двадцатидевятилетний Николай смотрел на почтенных сановников и генералов, подавляя в себе ярость и отчаяние. Ему, да и покойному брату, и в голову не могло прийти, что может быть оспорена воля государева. Но делать было нечего. Теперь для воцарения Николай должен был предъявить официальное отречение Константина Павловича на данный момент. В Варшаву полетели курьеры, а пока Николай официально присягнул императору Константину I и привёл к присяге гвардию, двор, Государственный совет, Сенат и Синод.

Владыке Филарету сказали о кончине Александра Павловича 28 ноября. Утром следующего дня он отправился к московскому генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну и объявил ему о давнем отречении Константина.

— Вы ошеломили меня своим известием, владыко, — потирая лоб, сказал князь. — Всё в такой тайне... Да знает ли сам великий князь Николай о существовании сего акта?

Архиепископ молчал. Знать точно он не знал, а догадки тут были опасны.

— Как же быть? — растерянно вопрошал князь. — Может так статься, что мы получим из Варшавы манифест о вступлении на престол Константина Павловича прежде, нежели из Петербурга — о вступлении Николая Павловича. Как же присягать?.. Владыко, вразумите!.. А знаете что, я сам хочу увидеть эти бумаги. Я руку государя хорошо знаю — едемте в Успенский собор!

— Ваше сиятельство! Дмитрий Владимирович! — Филарет был озадачен не менее генерал-губернатора, но сохранял трезвость ума. — Ехать нам не следует. Из сего могут возникнуть молвы, каких нельзя предвидеть, и даже клеветы, будто что-то подложено к государственным актам или изъято.

— Да-да, вы правы!.. Без сомнения, вы правы, — согласился князь. — Но как же быть с присягой?

— Наберёмся терпения и будем ждать вестей из Петербурга. Может, уже сегодня к вечеру будет курьер?

— А если из Варшавы?

— На Варшаву не будем обращать внимания.

И верно, в седьмом часу вечера к подъезду генерал-губернаторского дома на Тверской примчалась коляска с адъютантом Милорадовича графом Мантейфелем. В письме Милорадович излагал непременную волю великого князя Николая о принесении присяги Константину Павловичу без распечатывания «известного пакета». Голицын тут же послал за Филаретом.

— Владыко, надо присягать, а?

— Дело нешуточное. Что значит письмо? Нужен государственный акт или указ Святейшего Синода, без коих нельзя решиться, — отвечал как давно обдуманное архиепископ.