Николай Павлович отёр невольную слезу. Не ожидал он, что Филарет осмелится сказать так прямо и так просто о том, что лежало на сердце императора.

Миропомазание государя совершили митрополит Серафим и митрополит Евгений Болховитинов. Последовали парадные обеды, приёмы, балы, парады, маскарады и народное торжество на Девичьем поле, где было выпито более тысячи вёдер белого и красного вина, не считая пива и мёда. Празднества продолжались до 23 сентября и завершились великолепным фейерверком.

Попытался московский владыка вновь заговорить о своём катехизисе, но митрополит Серафим опасался просить государя об отмене решения его брата. Митрополит Евгений решительно поддержал его в этом, отозвавшись о Филаретовом труде пренебрежительно.

А жизнь московская шла своим чередом. Среди десятков дел, рассматриваемых каждодневно московским архипастырем, иные обращали на себя особенное внимание. От императора пришло повеление задержать и посадить под стражу монаха Авеля за распространённые им предсказания о «невозможности, коронации государя» и о том, что «змей проживёт тридцать лет», однако сие не удалось. Монах скрылся из Высоцкого монастыря, забрав все свои пожитки, и дальнейшие розыски были переданы полиции.

Авель был известен своими фантастически верными предсказаниями о смерти Екатерины I и Павла I, о нашествии французов и кончине Александра I. Цари на него гневались, но имелись и покровители — графиня Потёмкина, графиня Каменская и князь Александр Николаевич Голицын. Владыка Филарет с настороженностью откосился к странному монаху, зная, что дар предвидения может быть дан не только свыше, однако и не смел пренебрегать очевидностью. Об Авеле не раз они беседовали с князем, и на восхищенные возгласы вельможи Филарет указывал иной пример — старца Серафима из Саровской обители.

Сей удивительный инок получил негромкую известность, но подвиги его были дивны: пятнадцать лет он провёл в отшельничестве и пятнадцать лет в затворе, выйдя из него этим летом. Шла молва о его поразительной прозорливости и даже о чудесах исцеления. Филарет знал и о другом. Сего угодника Божия притесняла монастырская братия во главе с настоятелем Нифонтом, им недоволен был тамбовский архиерей. Как бы хотелось Филарету приютить в своей епархии Саровского подвижника, но останавливало его опасение нарушить волю Господню, ибо не без Промысла Божия попускаются напасти и волнения. До владыки доходили рассказы о речениях Серафима о важности поклонения иконам, о безусловном почитании родителей, о великом средстве ко спасению — непрестанной сердечной молитве. Людские рассказы важны, но, может быть, более существенно иное — та духовная связь, которую чувствовал строгий московский владыка с добрейшим Саровским иноком...

Огорчительные известия приходили из духовной академии. Викарий докладывал о неблаговидном поведении иных студентов, о лености профессоров и даже отца ректора. Не радовала и лавра, хотя и по иной причине: архимандрит Афанасий Фёдоров (из неучебных иконописцев, назначенный по совету самого Филарета) оставался слаб здоровьем, подолгу болел, и управление обителью, перейдя в руки многих, слабело. На замечания, что нужно держать монахов построже, добрый старец отвечал: «Ох, окаянные они, окаянные, измучили меня! А взыскивать не могу, сам я всех грешнее». Заменить настоятеля нельзя было без его прошения, а формальных оснований недоставало.

С надеждою на лучшее Филарет узнал о назначении настоятелем Введенской Оптиной пустыни иеромонаха Моисея Путилова. К пустыни он питал особенное чувство, ибо она была возрождена волею владыки Платона. Владыка знал, что отец Моисей и его сподвижник иеромонах Леонид Наголкин следовали традиции известнейшего отца Паисия Величковского, ревностно возрождавшего древний монашеский уклад. Именно это и требовалось в век суетный и практический.

В первый год царствования Николая Павловича архимандрит Фотий испытывал разноречивые чувства к новому государю. Поначалу он пытался и его поучать, посылал письма с наставлениями, пока это не было ему запрещено, а там пришло повеление отправиться из Петербурга к месту постоянного служения. Графиня Орлова ничем не смогла помочь.

В Юрьевском монастыре Фотий ревностно взялся за обустройство обители, а через несколько месяцев, ближе к коронации, намекнул в письме владыке Серафиму, что не прочь приехать в столицу. Позволения он не получил, но Серафим просил помочь в возвращении в свет катехизиса Филарета Дроздова.

Фотий был не из тех, кто долго раздумывает. Бурная, импульсивная натура его в один миг поворачивалась в иную сторону. Нынче, когда ушла горячка борьбы против голицынского направления в церковной жизни, когда сам он после интимных свиданий с царём был задвинут в глухой угол Новгородской гyбернии, дело с катехизисом виделось по-иному, чем год назад.

Лишь только спала шелуха гордыни и самомнения, истинно православная натура Фотия должна была признать православие катехизиса и очевидную его полезность. В этом духе он отвечал в Петербург, хотя и оговаривался, что кое-что московскому владыке всё же изменить надо. Аннушке и княгине Мещёрской написал о Дроздове в миролюбивом тоне, чем привёл обеих дам в недоумение.