Но, к сожалению, наше психическое состояние галлюционировало в другую сторону, и изменились в силу этого и отношения к тому началу, которое общество назвало художественным, а это влечет неизбежно к отделению художественного начала от всех экономических утилитарных начал.

Если это не случится сейчас, то оно случится в будущем, при условии, конечно, того, что художники поймут свою идеологию или, скорее, свою природу, и с другой стороны — если сильная прогрессия, развивающаяся по линии восприятия явлений экономически, не уничтожит окончательно природу художников.

Если это до сих пор не случилось, то лишь благодаря тому, что люди еще не<и>зжили восприятие явлений эстетически, что это ощущение еще не атрофировалось.

Но случится это так или иначе. Но в нашем веке обнаружило Искусство свою подлинную природу, Природу беспредметную в противовес как бы предметной линии жизни. Этим самым обнаружилось в 20 веке два психологических момента, два психических состояния.

Одно состояние <— это то>, в котором развиваются все острее и острее воображение, видения, представления, идеи, идеологии по линии видения благих образов, которые, реализуясь в утилитарный целесообразный предмет, принесут нам те блага, те удобства, которые существовали в абстрактном представлении.

И другое психическое состояние — это <состояние> художника, которое совершенно очистилось <от> образов, их представлений и стало беспредметным Новый художник стал как бы вне психического видения мира, и каждое явление видов <мира> уже не кажется ему видами и обрезами, он не воображает, и не представляет, и не ищет, он ощущает в каждом явлении только тот элемент, к которому развита способность восприятия; таковы, например, живописные элементы в том или другом явлении, динамические и т. д. Ощущая живописные явления, живописец их не собирается осознать и представить в каком-либо образе, он становится как бы лампой, которая зажглась, как только воткнули вилки в штепсель.

Живописец горит не головою, а грудью; этим хочу сказать, что сознание его играет совершенно ничтожную роль, ибо оно подавлено пламенем нутра его сердце, в сердце и темперамент зажигается его иногда с большой силой, которую люди называют безумной. Это безумное горение бывает у одних, у других оно горит неярко, у третьих совсем не горит, ибо работают иные функции сознания, которое зачастую тушит все живое.

Вот такие разницы произошли с художником в начале 20 века, он в своем проявлении становится природою, но не обыкновенным человеком, находящимся <во> все большем и большем состоянии видений и представлений идей. Нет у него больше идей, которые бы рисовали блага и неслыханные по удобству утилитарному и идеологическому «царства небесные», он вне идеологий, как вся физическая природа.

Но поскольку его хотят использовать, постольку он противопоставлять должен свою мысль, а это уже значит, что он должен прибегать к анализу своего дела и представлять, и тем самым хочет уже увидеть истину и противопоставить ее другим истинам, другим точкам зрения на его дело и дело тех, которые <ис>пользуют художника.

Но использовать художника нельзя, использование его сил не сможет уничтожить его сущности. Если ему велят сделать видовую картину, в которой будет изображен быт, или заставят его написать портрет идеолога, то это еще не будет означать уничтожение существа самого художника. Видовое в будущем исчезнет, как исчезают облака в пространстве, но это еще не значит, что сущность материи исчезла, все видимые нами облака есть наши только представления; на самом деле облако не существует как некое отдельное тело «облако».

То же самое не существует и портрета данного идеолога, ибо форма — это простая видимость, представление; остается в конце концов та на холсте материя цветная, которая воздействует на нас силою своего качества, остается первобытность, из которой выскочили все представления «злых и добрых духов».

«Злые и добрые духи» — вот вечное видение человеков, эти духи составляют или являются единственным содержанием жизни человека; борьба с этими духами идет бесконечно, и до сих пор нет еще той идеологии, которая бы рассеяла этих духов, которые <лучше> бы не мешали <человеку> жить.

Нет той идеологии, которая бы окончательно выяснила добро и отделила зла; добро и зло неустойчиво, добро — оно же и зло, и зло — оно же добро. Бог милостив, следовательно, он бывает и немилостив; в одном случае Бог приемлет Дьявола, и <в другом —> Дьявол приемлет Бога. Это по линии Религиозного дела.

Тоже не лучше обстоит и по линии наших экономических «религий». Религии потому, что ни одно экономическое предприятие не разрешимо прежде, чем не будет отслужен молебен; для того, чтобы дело шло хорошо, нужна идеология, известная прежде всего точка зрения на Мир, материю, <нужно> Мировозрение, Мироисповедание. Верит ли человек в материю или дух, соединяет он это все вместе или же нет, признает ли он физику, психику, мистику духа или одну рефлексологию — от этого и будет зависеть та экономическая благодать, которую человеки хотят получить.

Единое вероисповедание становится обязательн<ым> для каждого, ибо иначе не быть тому экономическому благу — благо наше в коллективе, но не в пребывании индивидуально<м>, анархическо<м>. Поэтому Социализм может быть только тогда, когда не только будут все верить в Социализм, но будут все верить в материальность Мира.

Христианство достигнет только тогда «царствия небесного», благоволения на земле, когда Евангелие будет оглашено во всем мире устами каждого человека.