В ворота пропускали по одному человеку. Оттуда долетал до нас чей-то трескучий, торопливый говорок. Черноглазый мальчик-инженер жался ко мне, как младший к старшему, как слабый к сильному. А я сам искал, к кому бы прижаться, на кого опереться.

— Пропаду я здесь, непременно пропаду, — неожиданно заговорил он быстро, без интонаций, как в бреду, глядя на лагерь огромными глазами. — Пропаду, это точно.

— Ну-ну-ну… Вы не очень-то, — неуверенно пробормотал я.

— У меня же туберкулез в открытой форме. Понимаете? — перевел он взгляд на меня, улыбаясь жалко и покорно. — С моим тебеце я здесь непременно пропаду.

Я отвернулся, чтобы он не видел моего лица.

Когда дошла очередь до меня, я так окоченел, что мало что соображал. Особенно меня мучили ноги — в ступни впились иглы мороза, колени не гнутся. Человек, упакованный в нагольный полушубок, валенки, меховую шапку-ушанку, выкрикнул мою фамилию и трескуче, сердито начал читать по бумажке, вложенной в папку. Я ничего не слышал, оглохнув от мороза. Мальчик-инженер, заметив это, начал шептать мне испуганно:

— Постановлением особой тройки… десять лет исправительно-трудового лагеря… За контрреволюционную агитацию… Обжалованию не подлежит…

Я не удивился, не возмутился. Во мне все застыло, даже чувства.

— Приговор понятен? — крикнул человек в полушубке.

— Не понятен, — еле пошевелил я ледяными, одеревеневшими губами.

— Ладно. Иди в зону, — приказал человек в полушубке.

Я побрел к воротам, с трудом переставляя окостеневшие ноги. Конвоир догнал меня и так саданул прикладом в спину, что я вбежал в ворота.

Так влетел я в Особый тайшетский лагерь по звенящему снегу, в модных ботиночках, в спадающих пижамных брюках с японским восходящим солнцем на заду и, как оказалось потом, с обмороженным носом.

Прибывший этап загнали в огромные палатки, которые мы видели из вагона. Под их брезентом было не теплее, чем на улице, и стоял густой мозглый туман от дыхания сотен людей. Вошел кто-то невидимый в тумане и тем же сухим, трескучим говорком начал перекличку. Я услышал вскоре свою фамилию. Голос из тумана крикнул:

— Запомни номер твоего лагерного личного дела! Сто семьдесят девять восемьсот восемьдесят восемь!

«Сто семьдесят девять тысяч! — вздрогнул я. — До меня в лагерь привезли сто семьдесят девять тысяч и еще сколько-то сотен. В один Тайшетский лагерь!».

Но раздумывать мне не позволил тот же голос:

— Повтори номер! Отвечай громко, четко, бодро, весело!

И я выкрикнул свой номер, громко и четко, как полагалось.

Это было в декабре 1937 года. А потом он, мой номер, долгие годы тащился за мной всюду, как ядро на ноге былого каторжника. Он напоминал о себе на каждом шагу. Если я обращался к начальству лагеря с заявлением, жалобой или сдавал в производственную часть бригадирский рабочий рапорт, всюду я обязан был поставить свой номер. Если я получал в вещкаптерке ватные штаны, рукавицы или портянки, вместе с подписью на ордере я должен был поставить номер личного дела. На посылаемом письме (переписку разрешили нам не скоро) поставить только номер, а не фамилию, иначе письмо не будет отправлено. И какими глазами смотрели наши близкие на это каторжное клеймо, выведенное на внутренней стороне конверта! В бараке, на нарах-вагонке был выведен химическим карандашом мой номер, хлеб я получу, только назвав свой номер, получаешь талоны на горячее питание — снова, как молитву, произноси свой номер. На работе, в тайге, беспокойный конвоир без конца делает проверки-переклички, и я за день десять раз назову свой личный номер. Если я умру, его напишут у меня на подошве или привяжут к лодыжке бирку с моим номером, а на моей могиле поставят кол с прибитой к нему дощечкой, а на ней ни имени, ни фамилии, а только мой лагерный номер. И во сне, и наяву, и на работе, и при еде, и в жизни, и в смерти всюду он со мной, мой номер личного дела — 179888!

Караганда, 1963–1964 гг.