— Как шаг Господа, — бормотал он, — как шаг Господа, знак беды.

Копыта ломали наст, звуки ушли, остался только хруст наста.

Три нукера были схвачены одним арканом, толстого нукера аркан, видно, придавил под подбородком, он сипел и держал голову вниз, боялся, чтобы не сдавило горло, нога дрожала, он пытался унять эту дрожь.

Хочбар бросил аркан старику, тому, что кормил сокола, вошел в дом, здесь было разорено и папахи на гвозде не было.

— Папаху унесли, — крикнул мальчик, — и сокола унесли… а я зажег бурдюки, и меня не догнал нукер… Я укусил его за вонючую руку, — мальчика трясло, голос перешел на визг, и он вдруг стал плясать посреди двора.

Прошла женщина, царапая себе лоб.

Хочбар долго неподвижно смотрел на мальчика, было очень холодно, потом отвязал от седла скрипку, сел на корточки и стал играть, глядя на снежные горы, на которые ложился, перекрещиваясь, белый и черный дым.

Толстый столб стоял здесь, на площади, всегда, старики не упомнят. Дерево как изгрызано, нож вошел в него мягко, рядом воткнулся еще нож, еще. Гидатлинцы подходили не торопясь, втыкали кинжалы, одни сразу уходили домой, другие отходили в сторонку, присаживались на корточки, сидели привычно, руки меж колен. Гула строгал веточку, длинные усы были опалены вспышками ружейной полки. Играли дети, блеяли овцы, набега будто не было, и женщинам было запрещено голосить.

Хочбар был в башлыке, папаху украли, что делать, в мешке тащил убитую собаку, хвост мёл по земле, там же, в мешке, лопата. Мимо столба он не задержался, прошел, однако, когда успел, не видно, в столбе торчал на полметра выше остальных еще один кинжал, лезвие чуть погудело и успокоилось. Ножи были разные, грузинские в пышной резьбе и чеканке, восточные в серебре, местные гладкие, без баловства. Кинжал Хочбара был длинный, гладкий, в меру широкий, со странным синим камнем в рукояти.

Воткнутый кинжал Хочбара означал ответный набег. Все закричали.

Мальчик подбежал сзади, погладил хвост собаки и заплакал. Хочбар мягким войлочным сапогом гнал камушек. Улица пошла вниз, камень покатился сам, но остановился.

— Попробуй посмотри на него, — сказал Хочбар мальчику, — заставь его катиться.

Мальчик уставился на камень, зашептал, даже уши у него вспотели.

— Теперь крикни.

— Катись, камень, — крикнул мальчик.

— Попроси…

Мальчик крикнул эти же слова громче, еще громче, совсем заорал:

— Катись, катись, камень…

С крыши дома смотрел, молча жевал старик.

Хочбар пошел вниз, пнул камень ногой, и тот покатился.

— Запомни, — сказал он мальчику, — иначе не бывает, — они пошли следом, мальчик держался за мешок, в который была завернута собака. Собака была тяжелая, и натертое плечо болело.

Камень опять остановился, но Хочбар уже думал о другом.

Коней они положили за каменистым гребнем, сами еще немного проползли, прежде чем увидели внизу Хунзах. И долго лежали так, пока смеркалось, глядели, как погнали скот, как старик провел в поводу коня, как прошли в длинных шубах сторожевые посты к въезду, на площадь и к нуцальскому дворцу, как почему-то во дворе дворца забегали женщины, как сам нуцал в белой папахе о чем-то говорил со странным человеком в сапогах с отворотами и рыжей накидке.

Гула, скаля белые зубы, вязал уздечку, Лекав поил изо рта белого петуха с обмотанным ниткой клювом, Хочбар дремал и резко проснулся, будто кто-то сказал «пора».

Стемнело, горы по ту сторону ущелья еще угадывались, пошли втроем — Хочбар, Лекав и Гула — и, спускаясь на мягких войлочных подошвах, слышали, как вверху над ними кто-то из гидатлинцев громко запел сказку. Теперь они шли вдоль склона, и пост на въезде в Хунзах был под ними, нукеры в больших тяжелых шубах, кремневки над папахами, как трубы. Один из нукеров ногтем, не боящимся огня, поворошил золу, донесся приятный запах кизячьего дыма. В эту секунду Гула и швырнул белого петуха, петух полетел по кривой, хлопая и треща крыльями, все там уставились на него и загляделись, Хочбар прыгнул, успел ощутить полет, ударил одного ногами в шею, почувствовав, как хрустнуло, и огромной своей ладонью схватил за лицо другого, навалившись, увидел вдруг близко красную золу и ставший красным от напряжения и ужаса выпуклый глаз, который должен был сейчас ткнуться в эти красные угли, и подставил свою руку. Сначала почувствовал вонь, и только после боль.

Лекав и Гула, тихо посмеиваясь, вязали третьего, Гула свистнул, и из темноты стали появляться всадники, удила промазаны салом, копыта обвязаны тряпками, кони шли беззвучно, будто плыли. Пленный понимал, что от него надо, мелко кивал. Лекав опять поил изо рта петуха. Всполошились собаки, и старческий голос спросил, кто такие, чего надо. Но пленный тут же закричал, чтоб тот шел спать к жене под бок, если с той не спится, пусть возьмет новую жену. Когда же прошли этот дом, пленный заплакал и так плакал, пока его не отвели к коновязи и не велели ему лечь на землю лицом вниз.

Нуцальский дворец одной своей стороной примыкал к обрыву, и стена и башня еще читались на фоне неба. За стеной промычала корова, потом по стене, подобрав полы шубы, прошел нукер. К стене поднесли шесты с перекладинами, полезли прямо с седел. Тени в бурках мелькнули на фоне неба и тут же пропали. Опять появился нукер в шубе и ушел в тень, там, в тени, коротко охнуло, потом тяжелое шлепнулось с высоты на землю, и уже после тишину прорезал долгий мучительный крик. Что-то там у них не вышло, впрочем, было уже не важно.