Когда Сережа с заплаканными глазами вернулся к своим, они стояли кучкой на углу тропинки и тихо и яростно, не обращая на него внимания, ругались.

— Чурки, — Проня дал ему воды из фляжки. — Это они, Cepera, в азарт вошли…

В тени стало легче.

— Ни хрена вы не замечаете, — шипел между тем летчик. — Наблюдательность — ноль… Привыкли через щель смотреть… Никакого сектора, я только руками развожу.

— Сказать все можно, — гудел Тетюков. — В данное время вы для меня штатское лицо…

— Я тебе покажу штатское! — заревел летчик. — Я с сорокового командир ВВС. Ты каблучки-то сдвинь, сдвинь. Ну-ка пошли кому не лень.

Не лень было только Тетюкову. Они пошли обратно вдоль пакгауза, совсем недалеко отошли.

— Дядя, — летчик ткнул в проход между бочками палкой, — выйди-ка сюда. Да выйди, я тебя не обижу, не стесняйся… И напарничка с собой захвати… Ага-ага, — ликовал летчик. — Кто я буду? Командир Красной Армии буду… Выйди, разговор есть… Я тебя с одним гражданином познакомлю…

И пошел в глубь штабеля бочек.

Лисовец покупал черешню. Остальные продолжали раздраженно смотреть и только вдруг успели увидеть, как ахнул Тетюков, схватившись за кобуру, выдергивая оттуда оружие.

За бочками треснуло, непонятно было, кто стреляет и в кого. Все побежали. Сережа побежал тоже, но поскользнулся в какой-то жиже. А когда вскочил, первым увидел Проню, карабкающегося вдоль стены по штабелю вверх. Потом Лисовца, который отгонял народ, и только потом летчика. Брезентовый плащ у летчика был наполовину спущен и путался в ногах, как юбка. Двумя руками летчик держался за бок, и на зеленой больничной пижаме его разливалось кирпично-красное пятно. С другой стороны штабеля появился лейтенант и заорал, сделав ладони рупором, чтобы эти оттуда выходили, подняв руки над головой, потому что иначе будут уничтожены в течение двух минут.

— Здесь для вас адвокатов нет! — крикнул лейтенант.

— Здесь танкисты! — тоже заорал Проня. — Гвардейскую артиллерию не нюхали?

Напрягшись, он поднял здоровенную бочку и швырнул ее куда-то вниз. Неожиданно оттуда треснул выстрел. Проня сиганул с бочек. Через толпу продирался Арпепе, и маленькая девочка плакала и тащила его за волосы.

— Ребеночка пока кто-нибудь возьмите, — умолял Арпепе.

— Телегу гони! — крикнул ему Сережа. — У нас человек пораненный!

И встал на место, указанное ему лейтенантом, подняв с земли кирпич.

— Не везет мне, — летчик замахал руками. — Майор Бок будет зашивать мне бок. Это я синонимы применил…

И вдруг обвис на руках у Лисовца.

Проня достал из мешка лимонку, лейтенант заорал толпе, что разлет осколков до двухсот метров, что он не отвечает, и встал напротив прохода рядом с Сережей. Подумал, потянул Сережин кирпич к себе и отдал Сереже наган.

— Мы с ними потом разговаривать хотим! — крикнул лейтенант Проне. — Ты сообрази, как кидать-то, голову приложи… — Подождал, пока до Прони дошло, и легонечко кивнул. — А если понял, тогда давай…

Вверх полетели щепа и доски, даже железный обруч успел Сережа заметить.

Штабель проседал. Там что-то скрипело еще, когда на площадь пробрался грузовичок с никелированной фарой на кабине. Впереди бежал потный милиционер без фуражки.

Двое вылезли из-под разбитых бочек и щепы. Один тряс, тряс головой и, проходя мимо Сережи, вдруг укусил себя за поднятую вверх руку и заплакал. Из полосатого его пиджака, из спины и плеч, даже из брючины возле колена торчала, воткнувшись, острая щепа. Второй шел не торопясь, смотрел на небо, будто подставляя лицо солнцу, будто греясь. Повернулся, встретился с Сережей глазами, задержал взгляд. Глаза были выпуклые, никакого выражения Сережа в них не увидел. Лицо было знакомое — Зинкины туфли он торговал. Посмотрел, вздохнул, отвернулся и так бы покойно и прошел до грузовичка, куда милиционеры и Кордубайло усаживали раненого летчика, если бы Проня не сцепил вдруг ладони, будто колун, и этими сцепленными ладонями не навернул бы его по шее. Лупоглазый пролетел вперед, ударился о того, в щепе, они упали и, покуда вставали, все старались держать руки кверху, и второй вдруг пронзительно закричал, что это самосуд и чтобы подошла милиция. Но милиция не подходила, посмеивалась и глядела в сторону.

Неожиданно с крыши пакгауза стала осыпаться черепица, что-то там нарушилось, и она падала, падала, стукалась друг об друга и кололась.

Потом приехал Арпепе с телегой и стал успокаивать дочку, которая плакала и кричала.

Они опять сидели у трамвайного кольца. Красная кирпичная госпитальная стена была рядом, рукой подать. Там стоял грузовичок, водитель спал, спрятав лицо в тень ската. Раненые сигали через стену, таскали им еду, один судки с кухни подтырил.

Гречишкин появился вместе с Леной, ноги циркулем — раз-два вышагивают стремительно. У Лены кастрюлька с компотом — таких здесь на траве уже штук шесть, — у Гречишкина длинная папироса, какие Бок курит. Поздоровался со всеми за ручку, будто не виделись, и сразу пошел к крану пить воду.

— Мы летчика навещали, — Лена отпила компоту. — Гречишкин от лица службы, а я с цветочками… В палате у него народу, а он сам макароны кушает… «Плюньте, — кричит, — мне кто-нибудь в макароны, а то остановиться не могу… Чудные такие макароны».

— Придется тебе, Cepera, к вечеру сдаваться. — Гречишкин свистнул шоферу заводить. — У тебя дома медсестра засела, не баба — Кощей. Теперь. Меня у Бока комендант разыскал… «Я, — говорит, — может, лично ваше уважение разделяю, но поймаю — посажу… Если, — говорит, — не посажу, они следующий раз на самоходке приедут»… Так что вас водитель отвезет, он знает. — Лицо у Гречишкина набритое, пахнет одеколоном, говорит — в глаза не смотрит. И добавил, когда уже в кузов полезли: — Сколько я этой дряни переловил и каких сил это стоило, а вы прибыли, раз — и в дамках… Случайность… А все же таки случайность — проявление закономерности. А в чем закономерность — ухватить не могу…