В стену опять застучали.

— Подумайте, — сказала Варвара Семеновна, не обращая внимания на стук, она прошла к плите, сняла с бака крышку, выпустив клуб пара, и стала деревянной палкой что-то там ворочать. — Живет учительница, нехороша собой, да что там нехороша, толстуха и старая дева с гайморитом и постоянными головными болями… Мамашу ее лечит блестящий генерал, отец ученика. Толстуха, естественно, влюблена в красавца генерала. Что ей светит? Да ничего. И вдруг он приходит к ней посреди ночи, пусть что-то сочиняет, но главное, говорит — спаси меня. И что же она чувствует, которой-то и терять нечего, — Варвара Семеновна закрыла бак и покачала головой, — только страх, и чтоб ничего не было… Будто приснились нам тургеневские барышни…

Глинский улыбнулся, ощущая резиновые свои губы, и встал.

— Что они с нами сделали, проклятые?! — Варвара Семеновна опять открыла бак.

— Мигните, — Глинский вытянул руки и хлопнул в ладоши, — нельзя не мигать. У меня, когда запой, всегда склонность к сочинительству. Я с ночной рыбалки, судака подо льдом поймал, вам с котом принес и дальше пошел.

В стену все стучали, все без перерыва.

— Замолчи, — вдруг с перекошенным лицом закричала Варвара Семеновна.

Глинскому показалось, что ему, но не ему, туда, в глубину квартиры.

— И молчи всю ночь. У меня мигрень. Если ты стукнешь еще раз, я до мая уеду в Кратово. — И послушала внезапную тишину. — Отпустить я вас тоже не могу, потому что я разрушу себя. Я все выполню, — она опять, не мигая, уставилась Глинскому в лицо через пар из бака, — но и вы, Юрий Георгиевич, выполните мои условия. Вы не будете нынче пить. Сейчас я истоплю колонку, вы примете горячую ванну, а третье, — она прошлась по кухне, — а третье, это позже…

Глинский кивнул, достал из кармана толстую записную книжку, открыл дверцу плиты, положил книжку в огонь и стал глядеть, как выгибается и скручивается кожаный переплет.

— У вас брюки на левой стороне, — сказала Варвара Семеновна.

В это время книжка вспыхнула, осветив их унылые лица, невольно смотревшие на огонь, и каждое склоненное к своему плечу.

— Строем бараны идут, бьют в барабаны, — сказал Глинский, — шкуру для барабанов дают сами бараны. — И вдруг, бешено обернувшись, показал кукиш городу за окном.

Ночью в моей комнате под музыку поплыл фонарь, и голос Полины-комендантши произнес:

— Сын Алексей. Одиннадцать с половиной лет. Прописка с 01.06.45 года.

Сиплый мужской голос тут же поддержал:

— А ну-ка проснись, Алеша Попович… Мы тут кое-что поглядим…

Луч фонаря уперся в выключатель, и шар-плафон зажегся, как это бывает только ночью, не желтым, а белым светом. В квартире, как в праздник, все двери открыты, все люстры зажжены. Над нами в тридцать девятой квартире патефон играл «Брызги шампанского». По коридору ходили военные. Военный с сиплым простуженным голосом протянул мне кусок колотого сахара:

— Хочешь мороженого?

— Это же сахар, — поддержал шутку я.

— А ты его возьми в рот, а попу выставь в форточку, будет холодно и сладко, — и он захохотал.

Другой военный, помоложе, внес в детскую два желтых стираных, будто накрахмаленных мешка.

— Тю, — сиплый военный, был он майор, обернулся.

И я тоже увидел, как из шкафа в маминой комнате вылезают Бела с Леной в ночных рубашках.

— Дрейдены, — прочла Полина, — Бела Соломоновна и Лена Соломоновна, племянницы по линии супруги, московская прописка аннулирована, здесь находятся с восьмого сентября.

— Барышням по конфетке, — приказал майор.

Я вышел босой, в трусах, и воткнулся в бабушку. Бабушка сидела на стуле с вещмешком-торбочкой за спиной и с преданностью смотрела на военных.

Надька пронесла бутылку из-под шампанского с кипятком, была она одета, но растрепана и в сползших до щиколотки чулках.

— Да грелка это, грелка, — услышал я ее голос из кабинета, — ну нет у нас резиновой. Спасибо, спасибо…

Посредине бабушкиной комнаты лежала простыня, на ней бабушкины припасы. Военный двумя пальцами держал совсем стухшую колбасу.

— Сыночек, — попросила бабушка, — ты мне чаек верни… Я без чайка…

— Все будет хорошо, мамаша… — сиплый майор дал бабушке конфету. — А вы вон ему торбочку дайте посмотреть… Вы ему торбочку, он вам чаек…

— Спасибо, — сказала бабушка, — вы просто рыцарь… — Она победно посмотрела на нас.

— Если нашу одежду посмотрели… мы можем одеться?.. — спросили хором Бела с Леной.

У них уже был обыск, даже два, они все знали.