— Хэт, — сказал Глинский. — Была хэт и нету.

— Мужики. Мужики. — Федя заплакал, ужасаясь тому, что сейчас будет. — Я же с шутки, — и трясущейся трехпалой рукой потянул из кармана портвейн. — Выпьем, мужики…

— Да пусть едет, — сказал Глинский. — Он же жулик, слабый мальчик…

Проехали сторожку, возник большеносый стрелочник и, хромая, побежал рядом с вагоном. Глинский передал ему вниз две связки паяльных ламп и принял толстый сырой мешок с рыбой. Затем выбросил из своего стакана лимон, налил под край стакана портвейн и поставил стакан себе на голову.

— Не сдержишь, — сказал казах.

Пришла проститутка с мальчиком, принесла еще портвейна и патефон с пластинками. Мальчик привязал к ручке вагона шарик.

Федя от пережитого страха плакал. Лицо Глинского было мокрое от дождя.

— Я тут прочел про парусник, но забыл, — сказал Глинский и выпил свой портвейн.

Проститутка дернула проволочку, патефон заиграл.

Проводник-казах стал разливать, и Глинский опять поставил стакан себе на голову.

— На спуске не сдержишь, — сказал казах.

Камера стала удаляться от этого тамбура, от кривого вагона, пустой платформы, да и от всего поезда.

Играл патефон, кашляла проститутка, Глинский все сидел со стаканом на голове, покуда был виден.

Пошел спуск, на глазах темнело, и было как-то непонятно, то ли озеро отражает облака, то ли туман, то ли облака сели на воду.

В окнах вагонов зажигался неяркий свет, в хвостовом тамбуре поярче. Кто-то открыл заднюю дверь, постоял и плюнул.

— Говорят, — сказал голос Феди, — английские лорды такой портвейн после обеда выпивают по рюмке, а у нас рубль тридцать бутылка, а дороже трешки вообще нет.

Забулькало, брякнула посуда.

И казалось, едет не поезд, а дом, и вот-вот замычит корова.

— Вспомнил, — сказал голос Глинского. — Вот как там написано: ветер давит парус, парус давит рей, рей рвется от мачты, мачта упирается в судно и тащит его по воде. Все совсем просто, так и наша жизнь, мужики.

— И хрен с ней, — сказал голос казаха. — Подумаешь, напугал.

Звуки вагона ушли, вытесненные звуками земли вокруг.

Кашель, смех.

И вдруг голос явственно и четко, будто рядом, громко сказал:

— Хрена не хрена.

В темном небе в разрыве облаков — яркая синяя звезда, больше похожая на лампочку, чем на звезду.

И появилась надпись:

Странное открытое окно. Резко в фокусе предметы, смысл которых частично понятен, частично уже и нет. На раме отбитый кусок слюдяного стекла. Не торопясь прошел человек, заглядывая в комнату, абсолютно бытовой, документальный, только одет так, как одеты люди на картинах XII–XIV веков. И город позади такой же, того же времени. А главное, что все резко, так бывает в жизни и не бывает на фотографиях. Мелькнул мальчик, заглянул в комнату, и кадр замер в неподвижности моментального снимка.

Тот же, что и в первом случае, яркий неестественный желто-зеленый цвет, похожий бывает при заходе солнца, но только похожий, цвет не совсем реален. Компания горожан, мужчин и женщин, того же примерно исторического времени и чуть ниже среднего достатка, прощается у небольшого дома. На улице булочник и раб в ошейнике волокут через грязь свой явно горячий парящий товар. Один из горожан, приподнявшись на цыпочках и вывернув поднятую руку, похоже, читает стихи. Все немного пьяны.

И также резки изображения всех предметов. И тот же цвет. И также застывает и проваливается в черноту изображение.

Берег пролива, камыш, голый мальчик-раб в колодке, напрягшись, держит огромного сома, а может, это другая рыбина, но величиной с мальчика. Неподалеку офицер в полудоспехах отряхивает наколенник. Где-то за камышом корабль. Это просто фотография. Фотография уходит в полное затемнение. Все три фотографии — фон для небольшой части титров. Но имеют и самостоятельное значение, ибо титры занимают лишь часть метража.

Эпиграф на неподвижной черноте экрана.

Пустынная, иссеченная глубокими, полными черной водой колеями с отбросами, широкая улица средневекового города. Раннее утро. Туман. На улице мешками лежат люди в черном. Угадывается какой-то странный порядок в том, как они лежат. Словно зигзагами протянулась невидимая тропинка, на которой их убивали. Иногда один за одним, иногда и вовсе бессмысленными кучами. Очень тихо, слышно только карканье ворон, да тяжело шлепают грубейшей кожи окованные медью сапоги с вертящимися шпорами на носках и пятках, то попадая в кадр, то исчезая. Где-то тоскливо завыла собака. Потом еще несколько собак, потом еще. Кожаная перчатка в острых металлических заклепках с медным крюком для копья хотела поправить зависшее тело, но голова у тела вдруг отвалилась, задержалась на секунду в капюшоне и плюхнулась в канаву, закачавшись, как детский кораблик.