Белобров и Шорин с разных сторон, почти на встречных курсах вышли в атаку.

— Атака, атака, атака! — сам себе командовал Белобров.

— Девятьсот, — бесцветным голосом выкрикивал Звягинцев, — восемьсот, семьсот… вправо, три.

Он приник к прицелу… шестьсот… пятьсот…

Белобров втянул голову в плечи и не мигая смотрел вперед.

— Карать! Карать! — сквозь сжатые зубы чеканил слова Белобров.

Борт корабля со сплошной стеной огня — приближался.

Белобров нажал на кнопку электросбрасывателя.

— Торпеда пошла-а-а, — заорал Черепец.

До взрыва торпеды корабль успел дать еще несколько залпов, и в момент разворота самолета у основания правого крыла торпедоносца разорвался снаряд. Звягинцев был убит. Самолет дернулся, но Белобров невероятным усилием выровнял машину. Фонарь был разбит. Каска съехала с головы.

— Штурман, штурман, — звал по СПУ Черепец, — командир, командир!

Белобров хотел ответить, но вместо слов изо рта полилась кровь, челюсть была разбита.

Чадил мотор, кабину затягивал рыжий едкий дым.

— Клумба, я Мак-9, я Мак-9 — задание выполнено! Мак-4 хромает. Возвращаемся домой! — кричал по радио Шорин, пристраиваясь рядом с самолетом Белоброва.

Белобров слышал, пытался ответить, но получалось какое-то бормотание.

Романов и Шорин шли по бокам. Они вели на аэродром самолет Белоброва. Белобров терял сознание, машина «клевала» то вправо, то влево. Напряжением воли Белобров открывал глаза, выравнивая горящий самолет.

— Саша! Саша! — уже без военного кода кричал по рации Шорин. — Саша! Я и Романов рядом с тобой! Идем домой! Все будет хорошо, Саша! Все будет хорошо!

Белобров вцепился в штурвал.

Горящий самолет с креном, без выпущенных шасси заходил на посадку.

От первого удара о землю — оторвался хвост. Поднимая тучи песка и пыли, самолет несколько раз повернулся вокруг собственной оси. Отовсюду бежали люди. Мчались скорая и пожарка. Пожарники обрушили на самолет потоки воды и под этими потоками вытащили сразу двоих: мертвого Белоброва и живого Черепца. Кабина штурмана была смята и горела. Звягинцева вытащили, когда уже начал рваться и стрелять боезапас.

— Он садился уже мертвым, — сказал Амираджиби про Белоброва.

Черепца перевязывали.

Санитарка медленно тронула с поля, рядом бежали летчики, техники, матросы. Трактор оттягивал со взлетной полосы догорающие остатки машины. Дом флота начал утренние передачи, и диктор объявил:

— Приказом начальника гарнизона с 6 часов утра в гарнизоне введена форма одежды № 3.

Голос мальчика:

«В субботу в бане был командирский день. Мы с отцом сидим в предбаннике, вымытые и распаренные, в чистых белых рубахах, и штопаем носки.

В предбанник заходят незнакомые летчики и знакомятся со мной. Они представляются — по званию или по фамилии, а если были молодые просто по имени.

Я же обязательно встаю, протягиваю руку и называю себя: „Игорь Гаврилов“.

Распахнулась дверь, и вошел незнакомый капитан административной службы. Я встал, но капитан, не раздеваясь, прошел мимо и, стоя в ботинках с галошами в белой мыльной воде, вдруг громко и пронзительно засвистел в два пальца. Капитан был в очках, в кителе с худыми высокими плечами, почерневшими от дождя.

— Полундра! — закричал он и опять засвистел.

Стало тихо-тихо, открылась дверь из парной.

— Товарищи офицеры, — сказал капитан, — только что стало известно, что вернулся экипаж майора Плотникова из минно-торпедного, — в бане его очки сразу запотели, он вытер их полой кителя и вдруг улыбнулся счастливой улыбкой».

Сверху из гарнизона по крутой скользкой дороге бежали люди. Их было очень много: в кителях, в куртках, регланах, в комбинезонах. Командующий и Зубов были уже здесь, курили, глядели на подходящий к берегу катер.

Забрызгав всех грязной водой, подкатил грузовик с летчиками. Катер ткнулся в причал, с него с грохотом стащили трап, и сразу все притихли так, что даже стал слышен топот санитаров. На первых носилках лежал Плотников. Никто почему-то не ожидал носилок, все думали, что они сойдут сами.

Подполковника Курочкина, закутанного в одеяло, нес на руках матрос. Лицо у подполковника было маленькое, заросшее, очки были разбиты, он странно смущенно улыбался, что его несут на руках. А позади матрос нес его унты — страшные, черные, обвязанные какими-то тряпочками и лыком.