– Шел мимо, а тут дверь открыта. Что такое, думаю, уж не Паша ли вернулся…

Он прислонился к косяку, и Людмила взглядом наткнулась на метки – те самые, которые поднимались снизу вверх, этаким салютом хомутовским любовным победам. Уланов перехватил ее взгляд, улыбнулся.

– Хоть отрывай, да к себе переноси эту деревяшку, честное слово.

Людмила почувствовала, как плеснулось в ней раздражение.

– Ну да, список ведь еще не завершен, – бросила она со злостью.

Было что-то в ее голосе, что заставило Уланова нахмуриться.

– О чем это вы? – спросил он.

– О метках. Вы ведь наверняка тоже имеете к ним отношение?

Уланов снова улыбнулся.

– Без сомнений. Даже больше, чем Пашка.

Людмила вскинула брови.

– Сын растет! Жена пишет раз в месяц, сколько прибавил, я прихожу к Хомутову, и мы с ним по линейке отмеряем… Сидим с ним, выпиваем, и так, бывает, сердце защемит…

Людмила все еще не могла поверить.

– Так вы нашли наконец свои вещи? – вмешался Гареев.

– Нет, не нашла.

Она поймала свое отражение в зеркале. Лицо было залито меловой бледностью.

– Спасибо, я не хочу больше ничего искать, – проговорила она и вышла.

Уланов нагнал ее на улице, попытался спросить о чем-то, но она опередила его.

– Он здесь!

– Что такое? – не понял Уланов.

– Павел здесь. Только вы не говорите никому, что я это сказала. Хорошо?

– Начнем с самого начала, – предложил Сулеми. – Первый день – вы помните? Президент приветствует народ с трибуны.

Хомутов кивнул.

– Этот жест у меня получается даже лучше, чем у товарища Фархада, – усмехнулся он.

– Лучше не требуется, – парировал Сулеми. – Вы хотели знать, что президент при этом чувствует. Очевидно, что он – отец нации, лидер прогрессивного движения. На нем лежит высочайшая ответственность…

– Прямо как из передовицы, честное слово, – заметил в сердцах Хомутов.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего, – буркнул Хомутов. – Мне всегда казалось, что чувства президента должны быть несколько иными.

– Какими же?

– У нас это называют чувством глубокого удовлетворения.

– Не совсем понимаю, – признался Сулеми.

– Это когда все по фигу, на все наплевать, но вслух об этом говорить не принято, да и незачем. Кто там толпится перед трибуной? Людишки, мелкая сволочь, их там тьма-тьмущая. Что ж, сделаем им ручкой, вот так, чтобы они думали, что вождь рад каждому из них, любит и ценит только его.

Сулеми, слушая собеседника, вспомнил, как однажды ехал вместе с Фархадом по хедарским улицам, и президент, задумчиво глядя в окно, неожиданно сказал:

– Ты никогда не задумывался о природе людей, Сулеми? Они словно стадо овец, беспомощное без своего пастуха. Они в нем нуждаются, понимаешь? Им без него не выжить.

Стряхнув воспоминание, Сулеми сказал Хомутову.

– Вряд ли разумно относиться к людям столь высокомерно.

– Это почему же?

– Из людей состоит народ, а народ не может быть унижен.

Хомутов неожиданно рассмеялся. Сулеми вопросительно взглянул на него.

– Вы сейчас со мной полемизируете? – поинтересовался Хомутов. – Или с президентом Фархадом?

– С вами. – Сулеми казался озадаченным.

– Так будьте откровеннее, черт возьми! Я должен знать истинного Фархада, а не того, который прячется под парадным лаком. О народе – ведь верно?

– Иногда у президента случаются подобные высказывания, – с усилием отвечал Сулеми. – Но его можно понять. Он человек исключительных дарований, каких немного на этой земле…

Хомутов поморщился.

– Я хочу сказать, что меня не надо агитировать. Не стоит тратить на это время.

Кто-кто, а Сулеми помнил, что совсем скоро Фархад захочет встретиться со своим вторым «я».

– Хорошо, – отвечал он. – Я согласен с вами.

– Фархад боится людей? – быстро спросил Хомутов.

Сулеми изумленно уставился на него.

– Боится? – повторил вопрос Хомутов.

– У президента есть враги. Но это не его личные враги, а враги революции.