Шрифт:
…И снова пароход — теперь уже «Императрица Японии», и снова океан — теперь уже Тихий. Плыли тихо и скучно, в течение всего времени не дозволялась музыка и закрылся бар. Причины? Присутствие на борту многочисленной группы американских миссионеров, отправлявшихся с жёнами и детьми в Китай. Лицемерие американских святош уже тогда превышало все допустимые рамки. Через 11 дней прибыли в Иокогаму, где миссионеры, наконец, сошли на берег [49] . На Соловьёва произвели впечатление великолепное обслуживание китайской прислуги на пароходе и доброжелательное отношение китайцев к европейцам, которого, по его мнению, они совершенно не заслуживали.
49
Что такое американские миссионеры, в «красках» описывает в одном из своих рассказов Карел Чапек. Он в 20-е годы прошлого века путешествовал на пароходе вокруг Норвегии и с трудом выдержал присутствие этой агрессивной, убогой по своим взглядам и лицемерной породы людей. Американцы вообще считают себя призванными нести везде и всюду свою правду жизни и навязывать её другим. Только в описываемое здесь время они вели себя ещё мирно — солдаты и напалм придут позже. Читай «Тихого американца» Г. Грина.
При пересечении 180-го градуса долготы часы на пароходе переставили на 24 часа вперёд, и, таким образом, за воскресеньем сразу наступил вторник. Если плыть в обратном направлении, то можно, наоборот, приобрести два воскресенья или два понедельника на выбор. Это чрезвычайно заинтересовало Соловьёва, и он пытался получить от своих спутников объяснение по поводу того, как проходят эти два дня для людей. Из Иокогамы ему удалось съездить на несколько часов в Токио и передать там русскому посланнику Хитрово пакет из Министерства иностранных дел. Попутная почта!
Спустя двое суток после стоянки в Иокогаме пароход прибыл в Шанхай.
Пятинедельное путешествие закончилось.
Шёл 1895 год.
…После трёхлетнего пребывания в Китае Соловьёв возвращался в Петербург так называемой монгольской почтойчерез Монголию и Сибирь. Китайскими чиновниками Цзунлиямына, то есть китайского Министерства иностранных дел, ему была выдана солидная подорожная как «второму посланнику» миссии. В монархическом Китае в Цзунлиямыне, как и во всех других министерствах, господствовала коллегиальная система. В нём было несколько министров, поэтому, по китайскому представлению, иностранная миссия имела несколько посланников. Рядом с настоящим министром-посланником в китайских списках дипломатического корпуса значились и вторые, и третьи посланники (то есть секретари). Эти же звания были указаны и на визитных карточках дипломатов и на фонарях (по вечерам при пешем передвижении дипломатов по городу или в носилках слуги несли зажжённые фонари).
Через «китайское плоскогорье» пробираться приходилось по узким тропинкам либо верхом на лошади, либо на носилках, прикреплённых к спинам двух мулов. На крутых поворотах носилки повисали над пропастью, но мулы уверенно шли вперёд, не спотыкаясь. Сойти с носилок можно было лишь в том случае, когда передние их концы были поставлены на землю. Монгольская почта начинала действовать от города Калгана, находившегося на китайско-монгольской границе.
Калган был типичным провинциальным китайским городом. На площади Соловьёв увидел висевшую в деревянной клетке полуистлевшую голову казнённого, вокруг которой летала стая ворон. И в других городах он находил подобные следы подавленного накануне Дунганского восстания (1895).
В Калгане Соловьёв пытался купить себе тарантас, но не нашёл, и пришлось ограничиться двухколёсной телегой для багажа. Здесь к нему был прикомандирован забайкальский казак, который должен был сопровождать его до конечной тогда станции Зима Китайско-Восточной железной дороги. Передвигались очень медленно. Это была местность, населённая дунганами, у которых не хватало лошадей. Каждый день Соловьёв с казаком делали от трёх до пяти перегонов; станциями назывались монгольские кочевья, специально переведённые на постоянное жительство. На каждой станции давали небольшой табун монгольских лошадей, два конных ямщика брали к себе на седло поперечную перекладину, к которой крепились оглобли телеги. Остальные хватались за верёвки, привязанные к этой же перекладине, и небольшой конно-гужевой отряд начинал скакать по гладкой, как стол, степи. Часть ямщиков гнали сзади небольшой табун неосёдланных лошадей, которых меняли потом на уставших. Смена ямщиков и лошадей происходила на полном скаку. Уставших лошадей оставляли в степи, все они были таврёные [50] и рано или поздно попадали к своим хозяевам.
50
Таврёный (спец.) — с выжженным тавром, метками.
Во время ночёвок на станциях в распоряжении Соловьёва и казака были две юрты и палатка, которые полагались дипломату как «второму посланнику». Выходил начальник кочевья в красном парадном кафтане и встречал прибывшего. Он протягивал ему обе руки ладонями вверх, а дипломат клал на них плашмя свои ладони — таковы были жесты монгольского безграничного гостеприимства.
Монгольское гостеприимство уступало, возможно, лишь монгольской честности. Однажды Соловьёв уронил золотые часы и спохватился, проехав много вёрст. Они были ему доставлены на одной из следующих станций, правда, растоптанные копытом лошади. Приводили на показ барана, которого тут же резали, и казак, заплативший за него три серебряных рубля, делал шашлык на костре из кизяка [51] . За более мелкие услуги, например за помощь в преодолении рек, Соловьёв расплачивался с монголами кусочками серебряного рубля. Запах жареной баранины, пропитавший всех монголов, их жилища и даже степи, преследовал Соловьёва чуть ли не до самого Петербурга. Тишина, от которой звенело в ушах, небо в звёздах и полная безопасность окружали путешествующих в монгольской степи.
51
Путешествующие монгольской почтой китайские чиновники за барана не платили, полагая, что он входит в «обслуживание». Если баран им был не нужен, то они требовали от монголов вернуть им его стоимость. Монголы обижались и китайцев за это недолюбливали.
Взятый в дорогу револьвер так и остался лежать в чемодане. В течение 11 дней Соловьёв ни с кем, кроме казака, не разговаривал, потому что монгольского языка он не знал, а других людей, кроме монголов, он ни разу не встретил. Чем ближе к Урге, тем чаще приходилось преодолевать реки вброд. Пустыню Гоби пересекли на верблюдах.
В Урге находилось генеральное консульство России, генконсулом был Я. П. Шишмарёв, по происхождению то ли бурят, то ли амурский казак, начавший службу ещё при генерал-губернаторе графе Муравьёве-Амурском. Коростовец вспоминает, что Шишмарёв совершенно «омонголился» на своей долголетней и бессменной работе и, приезжая на очередную аудиенцию к посланнику в Пекин для совершения обряда кэтоу,что в переводе с китайского означало «челобитие», жил в монгольской юрте. Он уже не мог жить в европейском доме — там ему не хватало свежего воздуха. Прослужив бессменно много лет в Урге, Шишмарёв дослужился до должности генерального консула и чина тайного советника. Чиркин вспоминает, что помнит Шишмарёва древним, но довольно бодрым старичком, «бегавшим по министерским кулуарам и лестницам с быстротой, которой мог бы позавидовать любой молодой».
От Урги до Троицкосавска, стоявшего уже на русско-монгольской границе, было всего два дня перехода. После монгольской степи городок показался Соловьёву Парижем.
По Сибири поехали быстро. Байкал пересекли на пароходике, плыли и по Ангаре до самого Иркутска. В Иркутске Соловьёв, согласно протоколу, нанёс визит генерал-губернатору генералу Горемыкину, брату будущего премьер-министра Николая II. Железная дорога тогда до города ещё не дошла, до Зимы 300 вёрст ехали в тарантасе с попутчиком — так было дешевле. Всю дорогу держали наготове заряженные револьверы — в Сибири «шалили». По обочинам дороги там и сям встречались деревянные кресты — напоминания об убитых и ограбленных путниках.