Интересно, до пожара или после?

– Не помните точно, какого числа?

– Разумеется. Это было второго ноября, у дочки как раз начались каникулы.

На другой день после пожара, буквально, через несколько часов.

– Вы видели ее в тот день?

Это был вопрос, решавший все. Если бы она сказала «да», мой роман с действительностью был бы закончен.

– Да, – сказала она и вдруг закашлялась. В эти мгновения я пережил многое…

– То есть, что же я вру? Я забыла. Она оставила записку.

– Почерк принадлежал именно ей?

– Да. Впрочем… Я не очень-то знаю ее почерк.

– Записка не сохранилась?

– Нет, конечно. Извините, мне надо поухаживать за цветами.

Мы прошли в комнату. Ничего особенного: неприбранное жилище одинокой женщины – поперек кровати банный халат, на стуле – скомканные черные колготки… И вдруг мое сердце забилось, я ощутил резкий спазм в гортани, будто подавился недожеванным куском. Комната медленно пошла вкруговую, явно демонстрируя нелепость, фальшь, мультипликационность окружающей среды…

И в центре этого кружения я увидел Марину.

Чуть склонив голову вниз-набок, как-то странно, незнакомо улыбаясь, безуспешно пытаясь подражать леонардовской шлюхе, она смотрела на меня, то есть, в объектив, то есть – на каждого желающего. Фотография была самой верхней в пачке, лежавшей на журнальном столике. Я взял пачку в руки и принялся рассматривать, тасуя, словно колоду карт.

На фотографиях были запечатлены крупные планы девичьих лиц. Всего их было одиннадцать, словно кроме существующих четырех мастей появились еще какие-то семь. Все они чуть наклонили головы вниз-набок, как-то загадочно улыбаясь – моны лизы – и по отсутствию воротничков было видно, что они либо глубоко декольтированны, либо… На лбу у меня выступила испарина. Следующая серия подтвердила мою догадку. Те же девушки – и среди них Марина – были сняты уже поясным планом, взятые чуть ниже пупков: у всех как на подбор крупные груди, и было видно, что для пущей выразительности они искусственно вызвали у себя эрекцию сосков.

Далее начиналось самое интересное. Девушки приняли излюбленную позу Поля Гогена «теха-омана» – эти фотографии выполняли двойную функцию: показывали во всей красе как обнаженные тела, так и профили лиц. Затем шли вольные фантазии на тему «я самая лучшая» – девушки причудливо изгибались, чуть не завязываясь в узел, протягивали в объектив свои груди, выворачивали наизнанку срамные губы… И среди них была Марина.

Она стояла, одним коленом упершись в венский стул, приспустив трусики, и симулировала мастурбацию. Глаза мои отказывались верить. Но это была – вне сомнения – она.

Одна странность поразила меня в этих изображениях, одна общая черта. Большинство моделей имели в той или иной степени выраженные африканские черты: либо настоящие мулатки, либо наши, доморощенные аскалки. Это был весьма романтический пансион.

– Бедненький! – услышал я голос соседки. – Тяжело на такое смотреть нормальному мужчине… Понимаю.

Я ошалело оглянулся на нее. Кажется, на несколько минут я вообще забыл о ее присутствии. Безумная мысль посетила меня. А что, если нет и никогда не было никакой Ники?

Я отделил от пачки крупные планы и дал соседке в руки.

– Если среди них Ника?

– Конечно, – сказала она. – Именно здесь они всем этим и занимались.

Нет, она указала не на Марину.

– Скажите, а эту девушку вы знаете?

– То же мне «девушку». Вы бы еще сказали – девочку…

– Знаете вы ее или нет? – терпеливо спросил я, трясущейся рукой алкоголика протягивая фотографию Марины.

– Да, – сказала соседка. – Это Лиля.

– Лиля?

Гадкая улыбка появилась на моем лице: конечно, это двойник, доппельгангер – ведь не могла же в самом деле Марина, моя Марина…

– Но это не настоящее имя, – продолжала соседка, будто бы грязной половой тряпкой стирая надежду с моего лица. – Да и Ника по паспорту обыкновенная… Как ее? Серьги, бусы… Ах, да! Анжела Буссу-Би. Это фамилия ее отца, негра из Марокко или Анголы, черт их разберет. Они все так называли себя для клиентов – Лилия, Ивонна, Гера… Вы, разумеется, знаете, чем они тут занимались?

– Чем же они тут занимались? – словно эхо, пробормотал я.

– Блядством они тут занимались, – сказала соседка ласково. – Что с вами? Вам плохо? Милиционеру нельзя матом, да?

Я промолчал. Комната продолжала медленно вращаться перед моими глазами, словно я находился в центре карусели.

Вдруг взгляд соседки уперся во что-то за моей спиной, и лицо ее стало заметно бледнеть.

– Нет, невозможно! – воскликнула она.

Я резко обернулся, ожидая увидеть что угодно, но интерьер был неизменен, словно стоп-кадр.