Шрифт:
Но когда-то, до революции, всё было по-другому… Когда-то – в другой жизни…
Когда-то, когда Валерий был ещё малышом, нянька гуляла с ним по набережной. Нянька держала его на руках. А навстречу шёл Лев Толстой. Он внимательно посмотрел на маленького Валерия и сказал:
– Этому ребёнку нужно дать как можно больше свободы!
Они встретились, полюбили друг друга и поженились, когда ему было пятьдесят, а ей – сорок пять. (А я как раз родилась в тот год! Странно, почему не у них?…)
У неё это был третий брак, у него – второй. Ни у неё, ни у него никогда не было детей.
Они были друг для друга прекрасными катализаторами. Рядом с ней – будучи художником – невозможно было не писать картин. Рядом с ним – будучи поэтом – невозможно было не писать стихов. Воздух их дома был насыщен творческими разрядами, как воздух во время грозы ионами. В такой атмосфере невозможно было стареть. В такой атмосфере невозможно было не творить.
«Лиловая лошадь» – картина Валерия на стене в её комнате.
Напиши мне лиловую лошадь в диком свете приморского зноя, даже если тебе дороже написать что-нибудь другое. Даже если писать портреты, натюрморты придёт охота, даже если и есть запреты на портреты подобного рода. Напиши! Ничего ведь не может быть милее затеи жгучей. Ведь придумать лиловую лошадь – это тоже особый случай…Что было в начале? Слово. Стихи. Её просьба, обращённая к нему. Потом родилась картина. В ответ на это – ещё стихи.
Голубушка, лошадь, лошадушка! Простор ветровой нараспах… Ах, всё это тихие шалости – мечты в мимолётных стихах. Отвязана, в срок расколдована, на волю, к цветущим морям летишь через рвы и колдобины, над твердью крылато паря…Он любил рисовать цветы, она любила писать о цветах.
Она любила писать о цветах, полных свежести и аромата, рвущейся из всех бутонов жизни…
Когда природа подымает голос до напряженья, равного любви, из почв встаёт сонливый гладиолус, и солнце говорит ему: живи! Чем станет он? Он весь – живая тайна, он весь – надежда, скопище надежд. Но вот уж многоликое блистанье в зелёном плене проторило брешь…Ему нравилось рисовать увядшие цветы, и я с тех пор нахожу необыкновенную красоту в увядших цветах.
«Увядшие цветы в разбитой вазе, в расколотом пространстве» – одна из моих любимых каптеревских картин. Красота старости, увядания, проявление новых очертаний, нового смысла. В увядшем цветке заостряется его суть, его смысл.
Разбитая ваза, расколотое пространство… Разбивается видимое – чтобы стало видно Невидимое… Разрывается кокон – из которого вылетает бабочка смысла, бессмертия…
Всё чаще в стихах Людмилы Фёдоровны о цветах слышалась мелодия преображения:
Одуванчика душа покидает стебель: звёзды белые пушат над горячей степью. Ничего не увидать за летящим пухом… Значит, надо увядать, чтоб воскреснуть духом? Вянут жёлтые тельца, догорели свечи… Дым к подножию Творца тянется навстречу.Он был «жаворонок», она – «сова».
Он вставал рано, пил вчерашний чай, выходил во двор покормить птиц. Потом шёл в булочную, или ехал на Центральный рынок на Цветном бульваре. Возвращался, закрывался в своей комнате и работал…
Она вставала около полудня. Иногда позже. Смотря во сколько уснула. Заваривала свежий чай. Он выходил из мастерской, пили чай вместе. Иногда в это время заходил какой-нибудь дневной гость. Частенько этим дневным гостем была я.