И стало жарко! Потому что от него исходила такая энергия, такой внутренний огонь… и я почти физически чувствовала, как в этом огне сгорают мои грехи… мои слабости и мои глупости…

А потом был первый в жизни подход к Чаше. Первый раз в жизни я вкусила вина и хлеба, в которых была заключена сила для будущей жизни… Всё было так просто и так ясно. Вот в этом кусочке хлеба и в глотке вина – Сам Христос, Его любовь ко мне, и прощение, и надежда на бессмертие… Всё так просто. Если душа открыта этому… И не надо никаких лишних слов. Слава Богу за всё!

Вечер. Я в своей алкашной квартире. Звонит Зайцев, в страшном волнении:

– Я не могу уехать, оставив Валентину одну. У меня дурные предчувствия… Она ушла куда-то с утра, я бегал по дворам, искал её и нашёл… совершенно пьяную… она прилаживала верёвку к ветке… А у меня через два часа поезд. Прошу вас: приезжайте!

Через час я была в Староконюшенном. Вячеслав Кондратьевич вручил мне ключи от квартиры и сказал:

– Живите здесь. Иначе…

Он не договорил, но мы поняли друг друга. Валконда была здесь же. Бледная, молчаливая, с потухшим, отсутствующим взглядом она без возражений слушала распоряжения брата. Вроде и не о ней шла речь.

Так мы стали жить вдвоём с Валкондой…

Так мы стали жить вдвоём с Валкондой, в Староконюшенном переулке. В тихом, заснеженном дворике, в старомосковском доме.

Угловая (проходная) комната, в которой я обитала, была необычной формы. Одного (самого главного) угла в ней не было, две стены сливались в полукруг, и на этой полукруглой стене сияли три высоких окна. Этаж был первый, во все окна смотрели старые задумчивые деревья…

А кухня была совмещена с ванной. В необычностях этой квартиры был какой-то особый уют.

И сама Валконда в светлые минуты была остроумна, приветлива и мила. Я быстро обжилась на Арбате (на ещё старом Старом Арбате!), на той – ещё настоящей, живой, а не декоративной улице. Словно родилась здесь.

Хотя жизнь эта и не была проста. Жизнь на три рубля в неделю. Эти свои три рубля я зарабатывала всё на том же «Мосфильме», снимаясь в массовках, и их вполне хватало на овсянку по утрам, на морковку и на зелёный горошек в обед и на ужин. Чай я пила без сахара, но позволяла себе лакомство – ржаные лепёшки, которые покупала на Арбате, в булочной напротив «Праги»; они там бывали порой даже горячими! Такая пища вполне меня устраивала. Тем более был пост. Я привыкла всегда быть полуголодной, научилась не ощущать голода и чувствовала от этого себя лёгкой и крепкой.

А непростой жизнь была из-за Валконды. Из-за того, что моё появление в её доме не могло враз и окончательно излечить её от хронической уже тяги к выпивке.

Бездетная вдова, проводящая свои дни в какой-то конторе, она привыкла возвращаться по вечерам в свой пустой дом с «плаконом» (бутылкой дешёвого портвейна). Другого собеседника и другого утешения у неё, ещё нестарой, милой, с живым умом женщины, не было. Вино дарило ей то единственное, в чём она нуждалась, – забвение…

Хотя были у нас с ней, были чудесные светлые вечера: россыпь старых фотографий на круглом столе, рассказы о прошлой, невозвратной жизни… Были (по просьбе Марсианина, регулярно звонившего нам из Минска) мои намёки: а не сходить ли нам с ней к Филиппу?

Имелся в виду храм апостола Филиппа в соседнем переулке.

Валконда не то, чтобы отказывалась, но – оттягивала и оттягивала…

Но чаще всего, возвращаясь с работы, она приносила с собой бутылку с красной дешёвой дрянью. И прятала её между двумя входными дверьми в каком-то тряпье. Или ещё где-нибудь, да так ловко, что мне редко удавалось этот «плакон» обнаружить. Если же удавалось, я (как велел мне Зайцев) выливала содержимое бутылки в мойку – на глазах у молчаливо и покорно взирающей на это Валконды.

Но роль ищейки была всё же не для меня, и при всей жалости к Валконде, и при всех моих дружеских чувствах к Марсианину, я справлялась с ней не так хорошо, как было бы надо. Я предпочитала отвлекать Валконду от мысли о «плаконе» разговорами: мы подолгу чаёвничали, мы говорили о поэзии, я показывала ей то, что сегодня написала, я рассказывала ей анекдотические случаи, происходившие то и дело на творческих семинарах в институте, я изображала ей всю мосфильмовскую массовку в лицах… И при этом, каким-то непостижимым для меня образом, ей удавалось напиваться. Она периодически отлучалась то в коридор, то к себе в спальню – и возвращалась всё более весёлая, а взгляд её с каждой отлучкой становился всё более рассеянным, отсутствующим…

Потом она отключалась.

Ночью ей бывало плохо. Наверное, её мучили галлюцинации. Она бродила по квартире с распущенными волосами, с пустым взглядом, отчаянно хромая на больную ногу, что-то невнятно и жутко бормоча… Она вскрикивала, кого-то пугалась, она что-то искала (или думала, что прячет?), переворачивая при этом всё вверх дном в двух маленьких комнатках и на кухне. По утрам можно было подумать, что у нас был обыск. Но сама Валконда решительно ничего не помнила из того, что было с ней ночью. Где, по какой выжженной пустыне блуждала по ночам её неприкаянная, несчастная душа?…