Шрифт:
От тоски забрела как-то к Гавру. Его семейство на даче, он сейчас один в Москве.
Когда пришла, он перебирал привезённую с дачи чёрную смородину, варил варенье своим детишкам на зиму. Такой хозяйственный, заботливый. Замечательный папа своих детей. Его детям повезло.
Долго, допоздна, сидели на кухне, и я ему рассказывала об отце: рижская весна никак не отпускала меня, и я без конца кому-нибудь рассказывала об отце. А Гавр мне – о своём отце… Он как раз собирается к нему на свидание в лагерь.
Зажгли свечу… На кухне негромко играл магнитофон с песнями Галича… В то время запрещёнными. Гавр сказал, что заучивает их наизусть – чтобы потом, на свидании с отцом, петь их ему там… в лагере.
Стемнело… На доме напротив зажглась реклама и побежала горящей строкой по фронтону: «При пожаре звонить «03».
Но нам пожарники не понадобятся. Пожара не будет. Пожар нам не грозит…
По дороге домой, в метро, написала стихи.
* * *
Настала осень. Нет, ещё был календарный август, но холод и проливные дожди – как будто уже глубокая-глубокая осень…
Я продолжала жить «дома», и эта жизнь очень хорошо сочеталась с тем, что за окном… Разницы никакой не было: что внутри, что снаружи.
И вот, как-то вечером раздался телефонный звонок…
Это звонил «Пьер Безухов». Он сообщил, что только вчера вернулся из отпуска. И очень хотел бы увидеть меня. Прямо сейчас.
За окном проливной дождь, темень…
– Мне очень, очень нужно увидеть вас! – говорит он.
Отнекиваюсь:
– Поздно, дождь… Нет ни времени, ни желания.
– Только на минуту! – просит он. – Я уже у вашего метро стою. Умоляю вас: только на минуту!…
Мама, проходя мимо меня по коридору, роняет: «А ты – жестокая».
Темень, дождь…
Представила его, нахохленного и промокшего, в этой его нелепой шляпе, в запотевших очках, и… впервые стало жалко. (Вот я и попалась!)
Действительно, что мне стоит?… Две минуты на автобусе – и моя совесть чиста; я – не садистка. Тем более, он уверяет, что должен мне вручить мою вещь. То, что принадлежит мне. Говорит загадками. Ничего не понимаю…
Но всё же не любопытство – а жалость (о, эта сводня!) вытащила меня в тот вечер в темень и дождь…
Итак, две минуты – и я у метро.
Намокшая шляпа с опущенными полями… Вид самый жалкий. Жалкая, намокшая улыбка…
– Вы что-то хотели мне отдать? Но вы ничего не должны мне.
– Не отдать, а подарить. Ведь у вас, я слышал, летом был день рождения…
– Спасибо. Но я не хочу от вас никаких подарков!
– Да он совсем маленький…
И – протягивает крошечный коробок, меньше спичечного.
(Не знаю, что заставило меня взять этот коробок с его ладони: любопытство, или всё та же жалость? Как будто меня кто-то загипнотизировал в ту минуту).
Беру. Открываю…
Крестик!… В коробочке – крошечный нательный крестик…
Я – в шоке. Не могу оторвать от него взгляда… Не могу вымолвить ни слова…
А «Безухов» что-то говорит, говорит торопливо: что-то про Египет, где он был несколько лет назад… и там купил этот крестик… и сказал тогда же себе: «Это – для моей будущей невесты»…
Его бормотание сквозь шелест дождя и чёрного дерева над нами, сквозь шарканье вечерней толпы… Всё кончено.
«И какой идиот её возьмёт?!»
Как добралась в тот вечер домой – не помню.
Что ему сказала на прощанье – тоже не помню.
Провалы в душе. Провалы в памяти.
Дальше – после того вечера – всё решалось как бы помимо моей воли. Моя воля в тот, ставший для меня роковым, вечер была парализована. Трещина стала стремительно расширяться… И вот я уже лечу в неё, нелепо кувыркаясь, как в кошмарном сне… И кто-то словно бы смеётся мне в лицо: «А ты была уверена, с тобой этого не случится!»
Последние, уже бесполезные мольбы:
– Хотя бы год дайте мне на раздумье! Мне надо подготовиться… привыкнуть к этой мысли… – прошу я.
И – его, неожиданно резкое в ответ: «Нет!» И – тут же – жалкое: