Тихие, лирические стихи. К чему тут можно придраться? Но Жаров вцепился в меня, как клещ!

– И где это вы видели в Москве пыльные переулки?! Что это за диссидентщина на моём семинаре?! Любопытно, а что именно вы подразумеваете под «пыльными переулками»? Это намёк на что-то?… Хотелось бы от вас услышать, на что именно этот намёк!

– На пыль в летних переулках. На самую обычную летнюю пыль… Больше ни на что.

– Вы мне зубы тут не заговариваете: «просто пыль!» Мы разберёмся ещё с вашими переулками!…

Было ясно, что передо мной – старик, повредившийся головой на идеологии, на страхе сказать или написать «что-то не то», что может «кому-то» не понравиться. На страхе, что его студенты его как-то скомпрометируют. Что они напишут «что-то не то». И что «кто-то» подумает, что он, Жаров, чего-то недоглядел, что-то просмотрел… Вот что делает с людьми страх! Он лишает их рассудка. И смех, и грех!… Но мне-то как быть? Это что, четыре года общаться с этим идеологическим цербером?!! Он будет моим творческим руководителем?!!

В перерыве стою в коридоре в полном смятении. Идёт Долматовский. Спрашивает сочувственно:

– Ну, что? Строг старик?

– Кошмар! Я этого не выдержу долго…

– Говорил тебе: оставайся у меня в семинаре.

– Евгений Аронович, я же вам объясняла: не могу я перейти на дневное отделение, работать надо, на жизнь зарабатывать… Но он меня выживет из института, это точно!

– Не переживай. Я с ним поговорю, не дам тебя в обиду. Он не злой, просто… Ну, ты сама понимаешь…

Он с Жаровым, действительно, поговорил. Но это ничего не изменило. Забегая наперёд, скажу: в ноябре я получила по почте открытку от Жарова. Он поздравлял меня с очередной годовщиной Октябрьской революции и желал творческих успехов, а главное – советовал как можно скорее пересмотреть взгляд на советскую действительность и искоренить из своих стихов все «пыльные переулки». Дались ему эти пыльные переулки!

Я поняла, что общаться с этим идеологическим монстром, этим неутомимым цензором у меня не хватит сил. И нервов. Кончится отчислением из института. Жаров был лёгок на отчисления. Поэтому пошла и тут же, не давая конфликту углубиться, оформила академический отпуск на год.

Таким образом, я избавилась от Жарова. Говорят, он жалел, что я от него ушла. Ну да, надо же ему было на ком-то точить идеологические когти! А у него остались только «косы-покосы» да «слёзы-берёзы».

Мама переживала, что я ушла в «академку». Она ещё не так давно страдала по поводу моего ухода в «академку» в Полиграфическом институте.

– И чем это кончилось? Ты бросила институт! Надеюсь, этот-то институт ты не бросишь? Ведь ты так мечтала в него поступить!

Действительно, мечтала. Много лет.

– Не брошу, мама, успокойся.

Хотя зачем пишущему человеку институт? Ведь он уже пишет. Что ему ещё надо?

Ах, да! филологическое образование. Действительно, надо, никуда не денешься. Надо знать, кто до тебя жил и что писал. И вообще, что на земле творилось все предыдущие тысячелетия…

…И были три дня и три ночи – в моей квартирке на окраине Москвы, в районе Речного вокзала…

Итак, мебели пока никакой. Сплю на полу. Резкое похолодание, как всегда бывает в октябре, батареи ещё не греют, и я простудилась. Сижу дома в ангине. (Безухов продолжает путешествовать по Чехословакии). Блаженное одиночество!…

Машинка стоит на полу, сижу перед ней, с горлом, замотанным тёплым шарфом (кстати, Мама Кошка подарила), сижу на валике из одеяла и настукиваю стихи…

Эту книгу я написала за три дня. Точнее – за три дня и три ночи…

Трое суток полного одиночества, уединения, отъединения от мира внешнего и – соединения с собой. С тем, что дорого. С тем, что любимо…

Телефона в квартире не было. О том, что я больна, никто не знал. Никто не навещал меня в те дни. И я сама ни разу не вышла в мир внешний. Пила чай, догрызала чёрствый батон и – стучала, стучала на своей «Олимпии»… День за окном сменялся ночью, рассвет – полднем, но мне было не до того: я жила в других временах…

Книга «За три моря» написана на разломе жизни…

Эта книга посвящается трём дорогим мне людям: Леониду Енгибарову, Виктору Кротову (Гавру) и моему отцу.

Я сидела на валике из одеяла, с обвязанным горлом, и стучала на «Олимпии»… Я словно бы прощалась со всей своей жизнью, с тем, что любила: с цирком, Цветным бульваром, Марьиной Рощей…