Маришку Фёдор обожал, хотя и мечтал когда-то о сыне. Но когда вместо ожидаемого мальчика рождается нежданная девочка, то всем кажется, что именно так и должно было быть, и все начинают любить эту девочку, как сумасшедшие…

Моя маленькая сестрёнка Маришка, которой было два с половиной года, звенела в доме, как колокольчик…

Вдоль улочек и во дворах идут посадки деревьев. Пока что деревья растут только во дворе Ани-большой. Там же есть и небольшой фонтан. Правда, без воды. Но всё равно красиво. Это – центр города. Маленький круглый центр маленького квадратного города.

Неужели и у нашего дома весной зазеленеют деревца?… Вот будет здорово! А потом они дорастут до нашего второго этажа и немного прикроют нас от жгучего степного солнца…

Почти у всех моих одноклассников были братья и сестры. Редкий ребёнок был в семье в единственном числе. Трое детей было всё же редкостью, а двое – чаще всего. У Ани был младший брат Вова, у Анечки – младшая Таня и старший Петя, у меня – моя чудесная Маришка. И у других ребят тоже кто-то был.

Мы были в семьях старшими детьми, а значит – взрослыми. Такими мы себя и ощущали. Хотя… что за взрослость в десять лет?

Только вот у Ларисы никого не было. Зато у неё была маленькая визгливая собачонка – единственная (!) во всём городе. Это было невидалью и странностью – держать в квартире собачонку. Непонятно – зачем? Это отдавало буржуазностью, казалось чужеродным и странным. Ну, понятно: дворняжка во дворе, как у нас на Философской, а тут – что-то визгливое на четырёх спичках, которое, к тому же, норовит тяпнуть тебя за пятку! Я была у Ларисы в гостях только один раз, и больше из-за этой кусачей блохи не пошла.

В школе объявлен сбор металлолома. Не просто сбор – а соревнование: какой класс соберёт больше? Учительница сказала: наш металлолом пойдёт в переплавку, а потом из него сделают красивые велосипеды. А если много соберём – то, может, хватит даже на паровоз! Нас это просто окрылило.

Ходили всем классом в степь, в сторону строящегося комбината на поиски железок. Нарыли какую-то проволоку, прутья, тащим всё это на школьный двор. Но это такая мелочёвка, с ней не победишь в соревновании. По дороге наткнулись на чугунную крышку от канализационного колодца – тяжеленная!… Всеобщее ликование! Вот то, что нам нужно для победы. Я и ещё какой-то мальчуган (все мальчики в нашем классе удивительно маленькие, как дошколята, и похожи друг на друга, я ещё не запомнила их имена), мы вдвоём на пару взялись дотащить эту крышку до школьного двора. Тащим, тащим… Ну, и тяжесть! Но всё же дотащили.

Правда, нам потом сказали, что крышка от колодца – это вовсе не лом, а полезная вещь. Не помню уж, победили мы в том соревновании или нет…

А через несколько дней, в школе, учительница спросит меня с тревогой:

– Лена, почему ты такая жёлтая?

Я пожимаю плечами: откуда мне знать, почему я жёлтая?…

– А мама разве не замечает, что ты жёлтая? – спрашивает учительница.

Я пожимаю плечами: нет, не замечает.

– Странно, – говорит учительница. – Очень странно…

Прихожу из школы, совершенно обессиленная. Дома никого нет. Беру свечку, спички и иду в подвал. Так я делаю каждый день. Спускаюсь по лестнице в сыроватую тьму…

Иногда зажигаю свечу, но чаще иду просто на ощупь, потому что со свечкой страшнее: блики и тени на стенах… Иду по совершенно чёрному коридору, вокруг мрак и шуршанье – то ли крыс, то ли моих нервов… Жуть!

На ощупь открываю двери нашего сарая, который в самом конце этого коридора, да не просто в конце, а ещё и в закоулке, там уж совершенно тьма «вырви глаз». С трудом справляюсь с тяжёлым висячим замком, главное – не забыть, куда его положила во тьме, чтобы потом найти. Открываю скрипучую дверь… Меня окатывает волной укропного запаха!… Нащупываю в пахучем мраке большую бочку, снимаю тяжёлый камень – он называется «гнёт», снимаю деревяшку, похожую на половинку луны, кладу её на вторую половинку, отворачиваю тряпочку, пропитанную рассолом, руки дрожат от слабости и нетерпения…

Сижу на краю бочки и поедаю помидоры, один за другим. Они ещё не сильно солёные, как будут зимой, но уже чуть-чуть, крепкие и сочные, скулы сводит от наслаждения… В этих плодах заключена какая-то неведомая для меня сила, я засасываю её, пью, как задыхающийся пьёт кислород из кислородной подушки… Ну вот, полегчало… Можно жить дальше.

Аккуратно закрываю бочку тряпочкой, потом луной-деревяшкой, кладу на место влажный гнёт, закрываю на ощупь замок и – в обратный путь по чёрному коридору. Но обратно – уже не так страшно, ведь я иду к выходу, к свету, и у меня уже есть силы.

Поедание помидоров происходит каждый день, и – в тайне от домашних. Впрочем, мама до вечера на работе, бабушка то здесь, с нами, то уезжает в Днепропетровск, к себе домой – на Философскую, где и я жила до пяти лет, а потом ещё полгода в третьем классе. У бабушки в Днепре (так взрослые сокращённо называют Днепропетровск) всякие важные дела: она оформляет пенсию и делает себе зубы. Но даже когда она здесь, я боюсь сказать ей о том, что со мной происходит что-то неладное. Я бы и не смогла объяснить, что именно, просто какая-то жуткая слабость, еле волочу ноги…

Если признаюсь, что мне не можется, бабушка тут же скажет маме, и они обе будут ругать меня, что я опять заболела, что я заболела оттого, что плохо ем, и бабушка будет плакать и говорить страшные слова про рецидив. Я не люблю, когда они вспоминают, как я болела в детстве туберкулёзом, и что доктор сказал, что возможен рецидив, я не совсем понимаю, что это такое «рецидив», я думаю, что это такая страшная болезнь, и когда они про это говорят, мне кажется, что я должна вот-вот умереть. А мне этого не хочется.