— В этом шкафу географические, — сказал Виталик, указывая на один из четырех книжных шкафов. — Здесь «Дети капитана Гранта» Жюль Верна, «Последний из могикан» Фенимора Купера, весь Майн Рид, Брет Гарт, «80 тысяч лье под водой» того же Жюль Верна. А в этом шкафу историческая литература. Мои любимые: «Хан Батый», «Чингиз-хан», «Суворов», «Огнем и мечом» Генриха Сенкевича, «Ледяной дом»…

— Ай да книги! Ну, Федя, и почитаем же мы с тобой!

Это воскликнул Николай Акиндинович. Отец и майор стояли в дверях и смотрели на своих умных сыновей. Впрочем, умным пока что выглядел один Виталик. Он и спросил Федю:

— Вы не читали этих книг?

— Нет, — сказал Федя твердо.

— А что же вы тогда читали?

— Пушкина, Гоголя…

— Да он «Войну и мир» читал! — сказал Николай Акиндинович.

Майор хохотнул и закрыл дверь. Федя слышал, как отец убеждал его:

— Он действительно читал Льва Толстого! От корки до корки!

— Ты в этой книге ничего не понял, — сказал Виталик.

Он тоже знал: «Война и мир» — книга книг, самая взрослая, самая толстая и самая умная.

— Отец ошибся. Я Льва Толстого не читал, — сказал Федя.

Глаза у Виталика наполнились желтым нехорошим светом: Федя не умел лгать, и это было поражение Мартынова. Он смотрел на Федю так же, как в тот миг, когда натравлял на него ребят. Федя все время, пока был в этом доме, помнил об их первой встрече. Он все ждал, когда же Виталик заговорит о стычке, и они покончат со своей противной и постыдной тайной, но Виталик держал себя так, будто ничего плохого между ними не было, будто они виделись первый раз.

— Пошли, я покажу тебе самолет, — сказал он.

Они вышли во двор.

На широком дворе военкомата стояло три здания: военкомат, дом военкома и сарай. Сарай был разделен надвое. Полсарая — под конюшню, полсарая — для служб. Лошади на выпасе, сарай для служб заперт, но в треснувшей двери зияла такая щель, в которую при желании можно было просунуть голову. Рисковать не стали, и так все было видно.

У стены лежало зеленое крыло. Уцелело. Хвост тоже уцелел. А все остальное — груда светлого и зеленого железа. Провода, шланги, трубки, трубочки.

— Совсем недавно разбился, — сказал Мартынов. — У них что-то сломалось. Они долго кружили. Наверно, место выбирали для посадки. Только ночь была, ничего не видно, а потом — взрыв. И все.

— А сколько летчиков было?

— Кажется, пятеро.

— И все разбились?

— Все.

Феде не хотелось больше смотреть на разбитый самолет, но печали своей и страха своего он не хотел показать Мартынову. Самолеты были старой Фединой болезнью.

Мама рассказывала, что первым его словом было «военный» («ляленный»). А когда он научился говорить и ходить, то дни напролет маршировал, и каждому встречному объявлялось: «Я буду Чапаевым — Чкаловым». Но потом Федя узнал: Чапаев утонул в реке Урал, а Чкалов разбился на самолете. Федя притих, перестал маршировать и уже не приставал к прохожим.

— Я из самолетных трубочек сделал себе четыре самопала. На пятьдесят шагов бьют, — сказал Мартынов.

— А ты из настоящего пистолета стрелял? — спросил Федя и перестал дышать: он знал ответ и уже завидовал.

— Конечно, — сказал Виталик, — я стрелял много раз из пистолетов разных систем, из револьвера с барабаном, из немецкого парабеллума… Хочешь пулемет посмотреть?

Мартынов раскусил Страшнова и наслаждался теперь могуществом своим.

Пулемет стоял на сцене.

В пустом зале клуба пахло сухими чистыми полами и краской. Вся задняя стена сцены была закрыта огромным холстом. На холсте моряк с гранатой, морское бело-синее знамя над ним, а на земле два убитых моряка.

— Ты можешь потрогать пулемет, — великодушно разрешил Виталик.

Федя не стал трогать пулемета. Во рту пересохло, но не стал. В этом зале одному бы побыть. Мартынов опять смотрел на Федю желтыми глазами, а тот краснел, и ноги у него прирастали к полу.

— Впрочем, — сказал Виталик, — в этом пулемете ничего интересного. Он — учебный.

И Феде стало еще хуже.

Не сдержись, лег бы он за этот пулемет, прошелся бы очередью по вражеской цепи, а Мартынов в лицо ему рассмеялся бы. И пальцем бы на него показал. Пулемет-то учебный. Из него никогда не стреляли.

— У моего отца, — сказал Виталик, — есть осколок. С желудь. Хирург этот осколок из виска у отца вынул, в госпитале, а как отец в себя пришел, подарил ему. Мне отец давал подержать.

В груди у Феди стало тесно. Как же так? Как же так: он, Федя, почти ненавидит этого желтоглазого злого Мартынова, а он, этот Виталик, держал осколок, который вынули из виска… Феде вспомнилось лицо майора, веселое, круглое, и узкий шрам на виске.

Федя был готов забыть все, даже ту первую встречу. Он готов был стать самым преданным другом Мартынова, а Мартынов…