Шрифт:
Взрослые уставились на бесстрашного поэта.
Федя смотрел перед собой прищурясь, чуть презирая этих больших, не умеющих слагать стихи людей и потому наверняка обреченных на полную неизвестность и забвение.
Стихи Федя читал громко, с жестами.
— «Дмитрий Донской»! — объявил он.
Татары ринулись, Как туча, Но Дмитрий-князь Был сам могучий. В засаде же сидел Боброк — Татарам задали урок. И Гитлер тоже будет бит, Отмщение в груди кипит!Взрослые ахнули. Они ожидали околесицы, а тут были стихи на уровне лучших произведений Ильи Ляпунова.
Федя слегка наклонил голову и ушел. Он знал: его сейчас начнут хвалить. Это, конечно, приятно, но ведь придется разыгрывать скромность. Делать серьезное, равнодушное лицо, хотя внутри все в тебе улыбается и сердце от радости танцует. Притворяться Феде не хотелось. И он ушел сначала в комнату детского пира и тут же — на улицу. Забежал за военкомат, прислонился спиной к теплым бревнам и затих, ожидая, пока радость успеха выйдет из него и можно будет жить среди людей не притворяясь.
А взрослые тем временем осаждали Илью Ляпунова, требуя опубликования стихов юного поэта, который в будущем, возможно, прославит Старожилово на всю страну, на весь мир и на многие поколения вперед.
Ляпунов покряхтел, почистил платочком пенсне и, размышляя над каждым словом, сказал внушительно и строго:
— Стихи хорошие, но, думаю, их надо внимательнейшим образом изучить и проверить. Боюсь, что это плагиат.
— Плагиат?! — вскричал Николай Акиндинович. Жена схватила его под столом за руку, но он вырвался, вскочил. — Чепуха! Федька и не такие сочинить может.
— Уж больно молод, — лепетал Ляпунов. — Не напортить бы! Ранняя слава кружит голову. Сильно кружит.
На него зашикали.
Под шумок из комнаты исчез Виталик. Он убежал на чердак и плакал там злыми, никак не облегчающими сердце слезами.
На следующий день, вечером, к Страшновым неожиданно пришла Ася Васильевна. Она принесла тетрадку.
— Виталика раззадорил Федин успех, — посмеялась она, — и вот он тоже начал писать стихи. Сочинил про колодец.
И с удовольствием прочитала:
Ах, колодец наш, Ты чист, ты и глубок, А в колодце проживает голубок. Голубок тот не простой — Это месяц золотой.Когда Ася Васильевна ушла, тетя Люся сказала:
— А мне кажется, стишки эти она сама накропала.
Глава четвертая
Николай Акиндинович привез из леса полный тарантас китайки.
Бабка Вера усмехнулась беспощадно сомкнутыми губами:
— Куда эту дрянь?
— Варенья наварим! — беспечно откликнулся Николай Акиндинович.
— А сахар где возьмешь?
— Ну, посушим. С чаем пить. Они ж сладкие.
Бабка Вера опять усмехнулась и стала выгружать добычу. Федя знал, над чем она смеется. Знал Федя, кто она такая, бабка Вера, и ненавидел ее.
Федя многое знал и о многом догадывался, хотя взрослые думали, что он ребенок и ничего не понимает.
Китайка сделала свое дело. Бабка Вера вспомнила былое.
Был у бабки Веры сад.
— Господи, китайке радуются! Мы на эту дрянь и не смотрели. У нас было шестьдесят корней, сорт к сорту.
Отец-то наш, твой дед по матери, был садовод не хуже вашего Мичурина. На яблоню прививал по двенадцати сортов. А одна была — ох, Федька! Над самой рекой, к запруде. С виду неказистая, и яблочки на погляд так себе, а надкусишь — чистая земляника. К нам за сто верст приезжали яблочка того отведать.
Все погибло, дом сожгли. А дом-то какой! Бывалчи как строили? Как теперь, что ли? Господи! И помучили же нас! То эта самая гражданская… Красные придут — оберут, за красными Шкуро — тоже грабанет, только держись!
— Красные не грабили! — вскипает Федя. Его терпению пришел конец. — А если брали, значит, вы кулаки были. И правильно делали, что брали!
— Кулаки? Ну, кулаки. Держали работников. Так они за работу деньги получали. Кормили их, поили, жилье им давали… Теперь-то вон и самим есть нечего.
— Сейчас война! Все для фронта.
— Тогда тоже была война. Бывалчи, с работы придут мужики, Матрена-повариха выставит перед ними чугун со щами, а в чугуне не вода да капуста, а почитай сплошное мясо.