Перед их столиком было большое свободное пространство, танцпол, на котором крутились и вертелись две одинокие женщины, подбадривая себя вскриками. Корпоративная публика теснилась вдали, вокруг своих столов, пила, ела и трещала под музыку.

Никто из них не танцевал вообще, кроме этих двух завзятых (и, видимо, нанятых) немолодых теток.

Костя сидел спокойно, даже смотрел на танцовщиц с некоторым интересом, а разговора не получилось: музыканты отрабатывали свою грохочущую программу на совесть.

И Лида от нечего делать сфотографировала своим телефончиком сцену, на которой громко вопили две девушки.

Потом, уже дома, Лида рассмотрела свои стоп-кадры и вдруг увидела на одном из них профиль Кости.

Это было совершенно не похожее на него лицо, одутловатое, грозное, страшное, хотя и улыбающееся застывшей улыбкой.

А завершился данный безумный поход тем, что Костя на обратном пути, уже в машине, произнес фразу из французской песенки: «Voulez-vous coucher avec moi?» — что означало «Не хотите ли вы переспать со мной?». Лида ответила шутливо, что бывший бойфренд снабдил ее этой единственной французской фразой на всякий случай, чтобы она распознавала сексуальных агрессоров в самом эпицентре языка, в Париже. И она как раз потерялась, отстала от группы у Эйфелевой башни и обратилась к полицейскому, но почему-то из-за нервотрепки сказала ему именно ту, в шутку выученную, единственную известную ей по-французски фразу, добавив название своего отеля. Ажан тогда просто окаменел. Смешно!

Костя выслушал эту байку безо всякого выражения на своем красивом лице. Он, похоже, ничего не понял и все еще надеялся. То есть он предложил Лиде все-таки поехать выпить куда-нибудь, но она ответила: «Да нет, не надо».

Хотя в ней уже поселилась какая-то надежда, некое тепло в груди, нежность к этому чудаку.

Тем временем он сказал:

— Ну хотя бы ручку поцеловать.

Она протянула ему руку, он прижался к ней губами, и вдруг на этой же руке, но повыше, там, куда попали губы умирающей тетки, загорелся, как ожог, след ее поцелуя.

— Поехали ко мне или к тебе?— сказал Костя.

Лида, однако, чувствовала только этот мешающий ожог. Он разрастался, зудел, мучил. Всякий романтизм, вся атмосфера первого свидания, все вдруг обратилось в желание поскорее выскочить из машины и приложить лед к больному месту.

На том и распрощались. Афера завершилась, и Лида вернулась в свой дом. Как ни странно, чувство горения уменьшилось, как только она закрыла за собой дверь квартиры.

И на руке не было никакого следа!

Однако дальше, рассмотрев кадр в телефончике и увидев истинное лицо своего случайного попутчика, этот серо-лиловый цвет, это страшное выражение, эту улыбку, просто как у героя фильма ужасов, Лида вдруг подумала: из каких соображений он вдруг позвонил ей, незнакомой и небогатой, не очень молодой, ничем не полезной ему, привыкшему к частным самолетам и путешествиям на машине, к бассейнам и виллам?

Его лицо! Лицо отчаянное, как перед самоубийством или преступлением, лицо смертника или убийцы.

Загадка.

Лида, кстати, не удивилась бы, если бы он попросил ключи от ее той квартирки на окраине, это было бы единственное логическое объяснение.

Но он не сказал ни слова.

Больше ведь ничем она не могла быть ему интересна. Логики тут не просматривалось.

А то, что вне логики, что не имеет резонов и причин и происходит с людьми, когда они себя не контролируют (как на том снимке в телефоне), оно не объяснимо ни до, ни после события.

Не считать же объяснением тот момент, когда Лида у подруги заступилась за гонимого Костю (кстати, с этого началось охлаждение в отношениях с той подругой, она больше не отвечала на звонки). Да и ладно, не это важно.

Вдруг она вспомнила книгу про Унгерна, там было написано, что он не мог без казней. Он пользовался любым случаем, он должен был убивать, без этого ему стискивало сердце и начиналась жуткая нечеловеческая тоска. И он скорее мчался на гауптвахту к арестованным, брал первых попавшихся. И придумывал на ходу разнообразные казни.

Зачем-то горел след на руке, след от поцелуя уже умершей старой женщины.

О, благообразная старость, о, сама мечта о ней.

Оставь надежду, всяк сюда входящий, так сказано.

Ибо (здесь голос повышается до звона), если прожил всю жизнь как-то, то так-то и сгинешь. Прожил во рвани и пьяни, прожил неряшливо, в тараканах и с грязными полами, прожил среди криков — в старости то же самое и будет. Приговор подписан. Ибо старость (тут опять звон) есть беспомощность младенчества, а младенчество кал ест.

И хочется ожидать лучшего от выросших в тех же условиях, на грязном полу и в нестираном белье детей мужского пола — о чем вопрос? Чего ожидать-то? (Тут голос утихает, начинается сама житейская история.)

Но ожидаем хода вперед.

Те дети, о которых шла речь, родились в комнатушке в заводском общежитии на Зацепе, которое с давних времен называлось казармой. Трое их пришло на свет. Старшая дочь — красавица, средняя дочь — прелесть, младшенький сын просто плюшевый мишка, все курносенькие, хорошенькие, такими иногда бывают очень дорогие куклы авторского производства, куклы, сидящие в витринах далеких стран,— мечта повзрослевших девочек, которые покупают их якобы своим деткам. Выпуклый лобик (у куклы), серьезные глаза, нос вверх насколько возможно, дальше — трогательно большое расстояние до рта, какое бывает у новорожденных обезьянок. Затем рот, большой и припухший слегка, и дело завершается пяточкой подбородка. Подбородок обещает быть крутым. За такое лицо куклу берегут, стерегут и неохотно дают дочкам.