— Хотя бы одну!..

Подоспевший водитель схватил Толика за шиворот и потащил прочь от машины. Нефедов отбивался, и водитель быстрым, уверенным ударом отправил его на асфальт. Но Нефедов упорно поднялся и снова метнулся к врачу.

— Засунь ты свои принципы в задницу! — Нефедов почти рыдал. — Он же умереть может! Да врач ты или коновал?..

Врач швырнул часы Нефедова на асфальт. Повернулся к водителю:

— Поехали!

Водитель опять отпихнул Толика, обошел машину и плюхнулся за руль. Машина тронулась с места. Нефедов подскочил к задней дверце уазика. На ходу распахнул ее, запрыгнул внутрь. Медсестра, сидевшая там возле пустых носилок, при виде обезумевшего Нефедова в ужасе забилась в угол и завизжала. Нефедов сразу нашел чемоданчик с препаратами и одним движением распахнул его. Машина снова резко затормозила, и Нефедова бросило вперед, однако он упорно продолжал шарить в чемоданчике. Врач и водитель выволокли его из машины за шкирку, бросили на землю и принялись бить ногами. Уворачиваясь от ударов, Нефедов все же успел подобрать свои часы.

— Все, все! — кричал он. — Ребята, я понял. Все! Извините!

Убедившись в том, что с медсестрой все в порядке, водитель и врач вернулись на место.

— Может, вызвать милицию? — никак не мог успокоиться водитель.

— Не надо, — отмахнулся врач. — А то полночи здесь простоим.

Машина отъехала от гостиницы. Нефедов продолжал сидеть на асфальте. Медленно, очень медленно разжал руку, проверяя, не раздавил ли ампулу, которую успел вытащить из чемоданчика.

— Триста восемнадцатый, Леонидов.

— Дай послушать.

Сергей перекоммутировал наушники Михалыча, чтобы он мог слушать телефонный разговор.

* * *

Фридман и Сева сидели на диване в напряжении. Леонидов кричал в телефонную трубку:

—Танюша! Слушай меня внимательно! Под кроватью в кабинете коробка. Бери ее и вылетай. — Он повернулся к Фридману: — Куда ей лететь?

— Пусть летит в Ташкент, оттуда до Бухары, — зашептал Леня. — Сюда завтра рейсов не будет.

— Ближайшим рейсом в Ташкент, оттуда доберешься до Бухары... на такси или на автобусе... — продублировал Паша и, опять повернувшись к Фридману, прошептал: —А если поездом?

— С поездами связываться не надо.

— С поездами связываться не надо, — послушно повторил Паша. — Билеты? Подойди во второе окно в Домодедово, скажи, что из театра, отстала от группы... Едешь на гастроли в Ташкент. Кассир Лидия Семеновна, запиши. Так! Если билетов нет—иди на подсадку... Места всегда есть, поверь мне... Давай, голубушка, а то случится что-то страшное... Чувствую — подведем мы людей.

Паша положил трубку. Все молчали.

Первым пришел в себя Кулагин:

— Как она приедет? А если ее с этим дерьмом задержат? Ты соображаешь, что делаешь?

— А ты что предлагаешь? — спросил Леонидов, глядя в пустоту.

— Надо с Володей поговорить. Пусть он себя в руки возьмет.

Паша криво усмехнулся:

— Я бы не советовал сейчас говорить с Володей. А потом, зная Танюху, могу сказать определенно: она уже в дороге, нам ее не остановить.

Дверь в номер распахнулась, ввалился взъерошенный, избитый Нефедов. Леонидов изумленно уставился на него:

— Ты чего здесь? Где Володя?

— Спокойно, спокойно. Я решил проблему. Спит Володя.

— Ну, ребятки, я к себе — полежу. Отдыхайте. Выезд в восемь ноль-ноль, —устало вздохнул Фридман, как будто подвел итог. — До завтра.

— До завтра дотянем. А завтра... — Нефедов неопределенно развел руками, всем видом давая понять, что завтра он ни за что не отвечает.

для которых и предназначались препараты, которыми он пользовался.

Когда-то давно, еще в другой жизни, он успокаивал себя тем, что в любой момент волен остановиться. Делал паузы, сначала на месяцы, потом на недели. Но паузы сокращались, и вот он уже не может без лекарства.

Выбор простой: или жить как сейчас, или не жить вообще. Несколько раз он решался: «лучше умру», но решимость быстро таяла. И главным был не страх смерти, а обреченное желание жить. И все продолжалось по кругу: «Зачем жить? Это не жизнь. Я все сделал. Уйду—никто и не заметит». И снова: «Нет, я смогу! Я выскочу!» И в жутких бессмысленных мучениях проходило еще несколько дней.

Но иногда, в самые отчаянные часы, вдруг ненадолго, как будто где-то приоткрывалось окно, появлялись слова, строчки, строфы, за которые потом не было стыдно. Только желание снова услышать далекую музыку и, подчиняясь ей, записать неуловимое, но так хорошо знакомое; только это желание и давало силы остановиться и круглосуточно мучиться невыносимой болью, тревогой, стыдом.

Но сейчас даже это окно не открывалось. Музыки не было. Он чувствовал, что обречен.

мы? Вы что, в первый раз на гастролях? Как так можно?»