Рене де Шамбрен получил флакон духов для своей супруги Жозе, кстати, дочери опального Пьера Лаваля – премьер-министра на оккупированной территории Франции. Жозе и все, кому еще удалось понюхать новый аромат, были в восторге. Приглашенный специалист из фирмы Коти тоже пришел в экстаз.

– Я лишком стара? Они у меня увидят, как я стара! Они у меня узнают, как со мной связываться! Я им покажу старуху!..

Далее следовали непарламентские выражения. Нельзя сильнее задеть женщину, чем укорив ее возрастом. Вертхаймеры (или их адвокаты) оказались слишком неосторожными, раньше времени списав Шанель со счетов и столь вольно отзываясь о ней.

Флакончики с новыми духами немедленно были отправлены всем владельцам крупных магазинов Нью-Йорка в качестве подарка для их жен, дочерей и возлюбленных. Незадолго до этого Вертхаймеры вложили огромную сумму в рекламу духов «Шанель № 5» в США, но своим поступком Мадемуазель свела их усилия на нет. Ей было безразлично, она получала слишком малые дивиденды от продаж в США, потерей 10 процентов от 5000 долларов в год ради удовлетворения своего злорадного ехидства можно и пожертвовать.

Новые духи «Мадемуазель Шанель» грозили опрокинуть успех «Шанель № 5», и Вертхаймеры это быстро поняли.

Рене де Шамбрен вспоминал, как в его офис в Париже буквально ворвалась компания адвокатов во главе с обоими Вертхаймерами с воплем:

– Чего же она, в конце концов, хочет?!

Шамбрен, вспомнив слова Мадемуазель, пожал плечами:

– Всего.

«Все» означало возвращение потерянных за прошлые годы денег и участие в прибыли не пропорционально вложенным когда-то в 1924 году средствам, а пропорционально продажам духов по всему миру. Это были огромные деньги, и теперь пришла очередь непарламентских выражений из уст Вертхаймеров.

Вертхаймеры могли использовать всю свою мощь против Шанель, но ей терять было нечего, зато имелась реальная угроза против партнеров-соперников. Мадемуазель могла просто подарить кому-нибудь свои несчастные 10 процентов и начать все заново, но уже не под своим именем, а, например, от имени племянника или внучатой племянницы. У Шанель была формула духов, которые могли просто опрокинуть прежние, Коти с удовольствием согласились бы выпускать столь интересный аромат с брендовым именем. Да и без Коти нашлось немало парфюмерных фабрик, готовых делать это, и немало магазинов, готовых продавать продукцию. Адвокат осторожно намекнул на вероятность таких переговоров. Вертхаймеры задумались...

Рене де Шамбрен сделал вид, что Шанель в Швейцарии, а потому должен поговорить с ней по телефону и попросить приехать, если братья готовы к переговорам. Братья угрозу поняли и на переговоры согласились. Пришлось Мадемуазель «приезжать».

И все же в 1947 году Шанель не была вполне реабилитирована, потому что ее видели в отеле «Ритц» и рядом с немцем Гансом фон Динклаге. Что это за немец, будет рассказано в главах, посвященных годам оккупации. Мадемуазель оказалась в числе тех, на кого показывали пальцем.

Почему же Вертхаймеры не воспользовались такой ситуацией, не придали судебному процессу против нее политическую окраску? Понимала ли такую угрозу Шанель, а если да, то почему не боялась? Напротив, еще пять лет после этого спокойно помогала осужденному нацистскому преступнику Вальтеру Шелленбергу – до самой его смерти.

Почему Вертхаймеры не воспользовались «тяжелой артиллерией», которой могли бы запросто уничтожить Шанель?

Считается, что из-за порядочности либо из нежелания топить бренд своей продукции. Низвержение Шанель, несомненно, едва ли сыграло бы на пользу популярности духов, особенно во времена, когда шли процессы против нацистов и их пособников. Но вряд ли братья были готовы платить столь дорогую цену, какую запрашивала Мадемуазель, за сохранение бренда кристально чистым. И оправдывать согласие партнеров на невиданные уступки только их порядочностью и жалостью к «старухе» не стоит. Продажу фирмы за гроши совершенно чужому человеку, ни в малейшей степени не связанному с производством парфюмерии, при том что есть совладелица, жаждущая взять управление в свои руки, едва ли можно назвать порядочностью и хорошим отношением к Шанель.

Нет, здесь скорее другое. Вертхаймеры не могли воспользоваться возможностью утопить Шанель, показывая пальцем на ее жизнь во время оккупации, причем по двум причинам. Во-первых, наверняка были немало запачканы сами, ведь их подручный Амьо во время войны спокойно продавал духи в Германии, тоже считался коллаборационистом, а сам договор о продаже ему фирмы был явно заключен задним числом, значит, не без участия оккупационных властей (разве это не сотрудничество с немцами?).

Во-вторых, создается впечатление, что Вертхаймеры знали, что Шанель НЕЛЬЗЯ утопить, что-то имелось у нее оправдательное, из-за чего Мадемуазель не боялась никаких нападок по поводу своего поведения во время оккупации. Недаром после ареста новые французские власти продержали ее всего несколько часов на допросе, в то время как многие другие проводили при разбирательствах в лучшем случае по несколько месяцев в тюрьмах. Но об этом тоже в свое время. Пока запомним: Вертхаймеры не стали воевать против решительной Мадемуазель, пойдя на мировую и предложив ей новый договор на ЕЕ условиях. Почему?

А условия были весьма в пользу Шанель. Мадемуазель получала:

– право производить и продавать во всем мире духи «Мадемуазель Шанель»;

– значительное возмещение понесенных прежде убытков – 180 000 долларов, 20 000 ливров Великобритании и 5 000 000 франков;

но главное – 2 процента от продажи духов Шанель по всему миру!

Наивно было бы полагать, что Вертхаймеры подарили Шанель столь значительный доход просто из уважения к ее старости. Кстати, они никогда ни разу не попытались нарушить это соглашение и шли навстречу, если Мадемуазель вдруг требовала еще что-то. Пишут о поразительной лояльности Пьера Вертхаймера и едва ли ни его тайной влюбленности в Шанель. Влюбленность влюбленностью, если таковая и была, а денежки сюда примешивать не стоит. Акулы такого масштаба, имея возможность свалить конкурентку, даже если она бывшая партнерша, никогда не упустят своего. Просто у Шанель наверняка было что-то против Вертхаймеров из секретного арсенала, о чем не мог знать даже верный Рене де Шамбрен.