Александр Второй, узнав от Милютина об этом известии, тут же подсказал военному министру помочь войсками графа Берга. Вскоре в Польшу были направлены 2-я пехотная дивизия, 8-я пехотная дивизия, бригада 3-й кавалерийской дивизии, 10-я пехотная дивизия.

От графа Берга Дмитрий Милютин также узнавал, что все высокие чиновничьи места заняты поляками, возвращение маркиза Велепольского совершенно невозможно, именно при нем сложилась такая польская администрация, которая ничего делать против восставших не может: священники грозят им анафемой, а мятежники обещают расправиться с ними еще проще – кинжалом. Необходимы русские люди, писал граф Берг, в руках поляков железные дороги, которые больше служат мятежникам, чем русскому правительству.

Немудрено было заметить, что здесь граф Берг повторяет некоторые мысли и приемы Михаила Муравьева, за действиями которого тоже внимательно следил Дмитрий Милютин и постоянно возражал министру внутренних дел Валуеву, отчаянно нападавшему на политику Муравьева в отношении Северо-Западного края, где восстание, в сущности, прекратилось.

Дмитрий Милютин часто бывал вместе с Валуевым на заседаниях в императорском кабинете в Царском Селе, в Зимнем дворце, они возвращались в Петербург из Царского Села, обсуждали текущие дела и распоряжения императора, высказывали разные точки зрения, спорили, обсуждали, соглашались или оставались при своих мыслях… И первые серьезные разногласия возникли в разговоре о Муравьеве. Еще в мае на заседаниях Государственного совета и Главного комитета слушали выступления генерала Муравьева о том, что произошло в Северо-Западном крае. Муравьев объяснил тогда, что его решительные меры против мятежников принесли свои плоды, он наложил большие штрафы на женщин, носивших траурные платья в знак протеста против подневольной зависимости от России. Вскоре после этого женщины оделись в цветные платья, мужчинам тоже стало нелегко, и они подчинились строгостям введенных запретов, из России по призыву Муравьева едут русские чиновники, с поляками на ответственных постах просто невозможно работать, тем более действовать против мятежников. Муравьев был в высшей степени неприличен и нахален, думал Валуев, вспоминая эти майские дни. Опираясь на признания майора Павлова, Муравьев обвинил Министерство внутренних дел в том, что оно препятствовало генералу Назимову в его практических действиях против мятежа, а потому вел себя развязно, позволял себе самые неуместные притязания.

Министр Валуев ничем не стеснял энергию генерала Назимова, а если распространяют такие нелепые слухи, то Валуев тут же готов подать в отставку, хотя с этим местом он связывал большие надежды. Он подготовил записку императору, в которой выразил свои надежды на продолжение реформы, которую начал государь. А в то время Валуев просил императора положить предел неуместным проделкам генерала Муравьева. Император имел с Муравьевым весьма серьезный разговор и надеялся, что тот исправится. Но разговоры о Муравьеве продолжались, министр государственного имущества генерал Зеленый в докладе императору тоже пожаловался на неуместные выходки Муравьева, а император от ярости просто вышел из себя и требовал от всех своих министров уладить отношения с Муравьевым в связи с нынешними затруднениями, призывает их вспомнить о своих патриотических чувствах и многое простить Муравьеву, его неприличные выходки и нахальство.

А Дмитрию Милютину были по душе строгие меры Муравьева по отношению ко всем, кто принимал участие и содействовал мятежу.

Как только он узнал о мятеже, тут же посыпались заявления некоторых офицеров польского происхождения, что они не могут воевать против мятежников и просят их направить в полки, действующие во внутренних губерниях России, а другие офицеры, в том числе и русские, просто подавали заявления об отставке. И это было принято по высочайшему повелению, по гуманным соображениям. Значит, думал Милютин, офицер, давший присягу русского знамени, может уклониться от исполнения присяги, может стать клятвопреступником и оставаться русским верноподданным? Многие польские офицеры подавали в отставку и уходили к восставшим. Правительство само посеяло в душах русских офицеров эту мысль, поляки – все католики, а епископы и ксендзы активно призывали все польское население присоединиться к восстанию. По всем российским полкам Польский революционный комитет разослал листовки, в которых говорилось о Польском восстании в борьбе за независимость и за границы Речи Посполитой 1772 года и призывалось все польское офицерство встать в ряды восставших. Дмитрий Алексеевич вспомнил печальную судьбу капитана Генерального штаба Сигизмунда Сераковского: сначала он показался министру бойким и ретивым, хорошо и своевременно исполнял все поручения, но потом подолгу находился за границей, как оказался был тесно связан с парижскими революционными кругами, вел активную пропаганду в русской армии, накапливал офицерские силы для того, чтобы, когда придет время, уйти руководителями отрядов восстания. Возглавил большой отряд восставших, был одним из известных польских руководителей, разбит, попал в плен и, несмотря на ходатайства петербургских чиновников, приговорен к смертной казни. «Итог этой жизни вполне закономерен. – Это типичный поляк, хоть и много лет служил в русской армии, он выказал во всей полноте те отличительные черты польского характера, которые особенно антипатичны для нас, русских, – иезуитскую двуличность, вкрадчивость и вероломство. Много лет он разыгрывал роль усердного, преданного службе офицера, но по свойственной же полякам самонадеянности слишком уж далеко зашел в своем расчете на мою доверчивость. Какие могли произойти вредные последствия, если бы я имел неосторожность допустить его хозяйничать в Динабурге и других крепостях Западного края… Сколько бы он принес неприятностей, овладев этой крепостью… Но, видно, Бог нас спас от этого злоумышленника…» Милютин внимательно следил за всем, что происходило в Западном крае. Полностью одобрил приказ Муравьева о прекращении в полках различия по национальностям, все рядовые и офицеры давали присягу Русскому государству, русскому императору быть честными и верными, все давали верноподданническую присягу, а те, кто вознамерится уклониться от оной, будут осуждены по всей строгости законов, как клятвопреступники. Военное министерство, а вслед за ним и правительство отменили это устаревшее положение, оставив только право подачи заявления об отставке. Но сколько еще проблем возникало в Северо-Западном крае… Александр Второй наградил Муравьева за успешные действия при подавлении Польского мятежа орденом Святого Андрея Первозванного, но противная в правительстве Муравьеву партия настояла на том, что дать такой же орден и генерал-губернатору Юго-Западного края генералу Анненкову. Генерал Муравьев был тем самым унижен и оскорблен, а это только и нужно было Валуеву и Долгорукову… А Муравьев продолжал действовать… Не раз озлобленные поляки подсылали к нему убийц, один из них близко подобрался к нему в церкви, но вскоре был разоблачен и повешен. Так и со многими, кто покушался на его жизнь… Сотни писем приходили к нему за это время, во всех письмах обещали лютую смерть. Но Муравьев собирал их в альбом и показывал любопытствующим.

Семьям, у которых был действительно траур, выдавали особые билеты от полиции. А те, кто носили траур в угоду польской революционной тирании, из опасений тут же сбросили его. Генерал Муравьев обратился ко всем сословиям Северо-Западного края, чтобы они прекратили связь с мятежниками, местным помещикам запретил куда-либо выезжать без разрешения военного начальника уезда, установить десятипроцентный сбор с дохода помещичьей усадьбы, установить штраф за отсутствие помещика в своей усадьбе без разрешения военного начальника уезда. Польских чиновников, которые были связаны с мятежниками, отдавал в ведение военного суда. Вместо губернаторов виленского, ковенского, гродненского, витебского, минского, содействовавших Польскому мятежу, приехали русские губернаторы действительный тайный советник Степан Панютин, сын известного генерал-адъютанта Федора Панютина, генерал-майор Николай Муравьев, сын Михаила Николаевича, генерал-майор Скворцов, генерал-майор Веревкин, генерал-лейтенант Василий Заболоцкий. А польских чиновников Муравьев заменил на русских, из Петербурга, Москвы и других городов приезжали русские чиновники, получали разные льготы и другие служебные преимущества и служили своему Отечеству. Естественно, поляки были недовольны этими переменами, по каждому поводу писали императору, Валуеву, в Военное министерство. «Дело шло о передаче администрации целого обширного края, с миллионами населения, – вспоминал Милютин, – из польских, враждебных правительству рук, в руки природных русских, и ввиду такой важности государственной цели разумно ли сетовать на то, что в числе привлеченных к делу новых личностей попали некоторые недостойные доверия. Как ни прискорбно это, все-таки общая цель была достигнута: в шести северо-западных губерниях водворилась наконец действительная власть правительственная, а вместе с тем открылась возможность окончательно избавить весь край от польского гнета».

Разве эти мысли Дмитрия Милютина не могли вызвать у Петра Валуева резкие возражения? Конечно могли! Тем более что Муравьев установил такой порядок: уездный военный начальник вместе с жандармами объезжал свой уезд и находил там мятежников с оружием в руках, тут же происходил суд, и мятежников ждала печальная участь, приговор сразу приводили в исполнение. Та же комиссия собирала налоги, контрибуционный сбор, штрафы, вмешивалась в другие административные дела и службы.

Валуев и некоторые из его высших чиновников считали эти меры драконовскими, но как же обойтись без этих мер, если повсюду полыхает мятежный пожар, повсюду поколеблена власть правительства. Неограниченные полномочия учрежденных Муравьевым комиссий, при всей их ненормальности, достигли своего: власть виленского генерал-губернатора повсюду исполнялась, за поимку каждого повстанца выдавалась премия в 3 рубля, с оружием в руках – 5 рублей, получали прощение те, кто добровольно сдавался в плен, их допрашивали и, если он не совершал преступления, прощали, отправляли туда, где проживал, под надзор односельчан.

Такие известия из Вильны возбуждали острейшие споры между Петром Валуевым и Дмитрием Милютиным, уж очень по-разному смотревших на деятельность генерала Муравьева. Валуев пытался создать сильную и согласную администрацию, но это у него не получалось. Валуев добился, чтобы обер-прокурор Святейшего синода стал членом Государственного совета и Комитета министров, затем добился, чтобы князь Долгоруков стал, хотя бы временно, председателем Государственного совета, император весьма любезно соглашался с этими предложениями. Но разве дело только в этом? Валуев подготовил записку, в которой ратовал за английскую систему управления государством (двухпалатный парламент, верхний и нижний, император с минимальными властными функциями), и передал ее императору. Александр Второй любезно улыбался и говорил, естественно по-французски:

– То, что я вам говорю, ни слова.

Но ничего не делал, чтобы восторжествовала конституция. Валуев видел, что на самом деле и все происходит не по конституции. Это слово пугает царский двор, императрица вмешалась в земские дела, чувствуя, что этими делами царский двор может откупиться от конституции, ведь это же представительство местного населения в управлении государством. Разве сейчас у нас не конституция, думал Валуев, пусть конституция неправильная и беспорядочная под маской самовластия. Но разве мы не остерегаемся направо и налево, не бережем там и сям, не любезничаем с тем и другим, не переносим многого от многих?