Сейчас получил сведение: у Николаевского вокзала площадь усеяна трупами, там действуют 5 пушек, 2 пулемета, но рабочие дружины все же ухитряются наносить войскам урон. По всем сведениям, дружины терпят мало, – больше зеваки, любопытные, которых десятки тысяч. Все сразу как-то привыкли к выстрелам, ранам, трупам. Чуть начинается перестрелка – тотчас же отовсюду валит публика, беззаботно, весело. Бросают в драгун чем попало все, кому не лень. Шашками драгуны перестали бить – опасно, их расстреливают очень успешно. Бьют, спешиваясь с лошадей, из винтовок. Вообще идет бой по всей Москве! В окнах стекла гудят. Что делается в районах, на фабриках – не знаю, но отовсюду – звуки выстрелов. Победит, разумеется, начальство, но – это ненадолго, и какой оно превосходный дает урок публике! И не дешево это будет стоить ему. Мимо наших окон сегодня провезли троих раненых офицеров, одного убитого. Что-то скажут солдаты? Вот вопрос!»

Валентин Серов в то же время писал Александру Бенуа в Париж: «Об делах, творящихся в России вообще и в Москве у нас в частности – вероятно, уже знаешь.

Да – непонятное для меня вооруженное восстание, расчет на переход войск – все это оказалось неподготовленным, а в результате изрядное количество погибших, израненных лиц (больше любопытной публики), сожженных домов, фабрик. Войска оказались в деле подавления вполне на высоте своей задачи и стреляли из орудий по толпе и домам во все и вся гранатами, шрапнелью, пулеметами (шимоз не было), затем доблестные расстрелы, теперь обыски и тюрьмы для выясненья зачинщиков и т. д. и т. д. все как следует. В одном, пожалуй, были правы наши крайние партии, – что не следует очень доверять манифесту 17 октября…»

В Петербурге было гораздо спокойнее. О картинах, полных жестокости и бесчеловечия, Федор Шаляпин слышал чуть ли не каждый день, переживал, волновался за своих, оставшихся в Москве. Но гастрольный сезон начался, спектакли шли обычным порядком, Шаляпин принимает участие в «Фаусте», в «Мефистофеле», в бенефис оркестра, в сборном спектакле в бенефис хора… 18 декабря почувствовал себя неважно, послал Направнику записку: «У меня немного болит горло, и я, к сожалению, не могу рискнуть сегодня приехать на репетицию. Я уверен, что завтра все пойдет как надо, и Вы мне простите сегодняшний день». На следующий день, 19 декабря, на генеральную репетицию сборного спектакля, в котором впервые в Петербурге исполняли «Моцарта и Сальери», пришла вся семья Римского-Корсакова во главе с Николаем Андреевичем, сделавшим некоторые замечания по ходу репетиции.

Успешно выступив в «Моцарте и Сальери» – у многих были слезы на щеках, – Шаляпин стал готовиться к своему бенефису 30 декабря: для бенефиса в Петербурге, как и не так уж давно в Москве, Федор Иванович выбрал «Демона», впервые представал он перед петербургской публикой в этой труднейшей для него роли. Ничего драматического не предвещали репетиции с дирижером Эдуардом Андреевичем Крушевским, но накануне бенефиса, 29 декабря, у Шаляпина не выдержали нервы…

В Мариинском театре у всех нервы были на пределе: под влиянием революционных событий возникло недовольство в балетной труппе, чаще стали капризничать солисты; подали петиции ученики драматических курсов театрального училища, сначала мужской, а затем и женский хор предъявили Теляковскому ряд требований, которые невозможно было исполнить.

Чуть ли не каждый день Теляковский выслушивал ультиматум за ультиматумом, а тут еще оказалось, что много дорогих лож оказалось нераспроданными, и он вызвал барона Стюарта, друга Федора Ивановича, чтобы посоветоваться, как быть…

– Василий Дмитриевич! – сказал Теляковский, как только увидел барона входящим в его кабинет. – В кассе лишь десять тысяч, а должно быть пятнадцать. Федор Иванович может обидеться, но уж больно обстановка в городе и в театре неустойчивая, богатые не хотят рисковать, но и не пропадать же пустым ложам.

– Жаль, Владимир Аркадьевич, что вы так поздно мне сказали об этом. Я и мои друзья могли что-то придумать…

– А если мы часть билетов пустим в продажу по купонам, а часть раздадим даром среди артистов, может, таким образом чуть-чуть их успокоим.

– Я думаю, Федор Иванович окажет такую любезность своим коллегам в день своего бенефиса и пригласит их на свободные места.

В это время постучали. Дверь приоткрылась, и взволнованный чиновник сообщил Теляковскому, что Шаляпин на репетиции поругался с капельмейстером, скандалит, ворвался в режиссерскую, бьет головой об дверь, отказывается репетировать и плачет.

«Только этого и не хватало для полного счастья накануне Нового года», – подумал с горечью Теляковский и пошел на репетицию.

Шаляпин в своей уборной горько плакал, в отчаянии растирая слезы по щекам. Теляковский в растерянности не знал, что делать. «Что ж мы за люди, русские, если доводим до слез этого неповторимого гения, столько радости и счастья нам дающего», – подумал он. Шаляпин поднял голову, виновато встал перед «начальством»: нет, вовсе не потому, что начальство, а потому, что Владимир Аркадьевич был для него верным другом, не раз отводившим от него беду.

– Не могу я больше петь под этим безграмотным управлением. Ваш капельмейстер не чувствует моего пения. Это машина какая-то, заведенная мотористом, он не чувствует музыки. Не могу я петь, завтра меня ожидает полный провал. – Столько отчаяния послышалось в голосе великого певца, что Теляковский улыбнулся.

– Полно, полно, Федор Иванович! Вам ли обижаться на судьбу… Весь мир вскоре будет у ваших ног… Пойдемте ко мне, там спокойно поговорим.

– Вы не можете себе представить, Владимир Аркадьевич, как я разозлился на вашего капельмейстера, темпы перевраны, ритма нет, до того плохо вел репетицию, что мне показалось, уж не намеренная ли это провокация против меня… Не очень-то меня любят у вас, ох, завидуют.