Горько стало на душе у Владимира Васильевича. Кажется, не успеет он написать то заветное, к чему стремилась его душа многие десятилетия. А может быть, есть еще время… Врачи говорят, что он наделен богатырским здоровьем, желудок и кишки барахлят порой, но диета поможет ему продержаться еще какое-то время, необходимое для завершения столько лет вынашиваемой книги, – если б он столько времени не потратил на издание книги, статей и писем Марка Антокольского… А потом вечер его памяти… Только-только поставил памятник на могиле Антокольского, как пришлось заниматься изданием книги Н.Н. Ге… Как же было отказаться? Одиннадцать статей написал о нем, вся жизнь замечательного художника прошла перед его глазами… Согласился, конечно. И вот упущено время, ведь пришлось готовить тексты, потом читать корректуру… Вроде бы совсем освободился от такой работы, как тут же попросили подготовить избранные сочинения Чаадаева. Тоже нельзя было отказаться… Пятьдесят лет прошло со дня смерти замечательного философа, а сочинения его все еще были запрещены. Конечно, отказаться не мог от еще одной возможности показать свою оппозиционность русским «держимордам», столько лет не разрешавшим издавать сочинения друга Пушкина. Пришлось и этим заняться. Собрал все сочинения, собрал отзывы современников о Чаадаеве, составил полную библиографию всего написанного о нем и сдал в типографию… Ох, громили ведь типографии, как бы не пропала с таким трудом собранная рукопись. Время такое, что всякое может произойти, по-пробуй-ка восстанови все это заново…

Владимир Васильевич перебирал лежавшие на столе пакеты и пакетики, на которых чаще всего были поставлены год, число и месяц, вынимал листочки, с трудом разбирал написанное и с горечью в душе возвращал листочек на место. Потом брал другой пакет, вынимал листочки и поражался смелости и точности высказанных мыслей…

«Да, ничто не довлело надо мной, мог себе позволить… Сколько ж у меня накопилось материала, большого и малого, записано и намечено на лоскутках и листочках бумаги! Пропасть! И ведь как легко восстановить, когда такая-то отдельная мысль пришла мне в голову, при каких обстоятельствах. Есть и целые разработайные программы, стройные и довольно законченные, уж не говоря о двух параграфах вступления, вполне законченного… Неужели всему этому суждено пропасть? Нет, а почему все это должно погибать? Все зависит теперь от меня, от моего здоровья, а силы уходят, чувствую это. Лекарства и режим продлят мою жизнь, доктора говорят, что и кишки и желудок приведут в полный порядок, только, дескать, слушайся нас… И вообще не устают повторять: «А у вас атлетическое здоровье, богатырская натура, все у вас цело и невредимо: сердце, легкие, печень, селезенка, мозг – все в образцовом порядке и сохранности, нигде ни малейшего изъяна и зазубринки, силы все тоже налицо…» Да, лукавые эскулапы, хотелось бы им верить, но сам себя не обманешь, сколько уж раз случались приступы непонятной болезни: без всякой боли, без всякого предваренья вдруг чувствую у себя во рту какой-то растолстевший с гору, ставший неуклюжим язык, хочу говорить – язык не слушается. А между тем голова совершенно свежа и светла, работает верно и правильно, без малейшей задоринки… Ну, Бог милостив, авось поймет, что главного-то я еще и не завершил в своей жизни, авось продлит мои дни… Но буду работать только над «Разгромом», выношенным, заветным…»

Стасов перебирал свои пакеты и пакетики, раскладывал по годам, что-то пытался писать, но тут же с досадой останавливал бег своего пера: тревожное душевное состояние вовсе не располагало к творческой работе. Как же начинать что-то серьезное, когда через два-три часа придут гости? А вдруг что-то еще не слажено для вечера? Конечно, он несколько дней занимался организацией банкета, но ведь сколько непредвиденного и неожиданного может возникнуть…

И с досадой взмахнув руками, Владимир Васильевич отправился узнать, как обстоят дела с подготовкой вечера. Но все шло нормально, вмешательства его не потребовалось, все очень хорошо знали, что нужно делать, чтобы угодить хозяину и его гостям. Захватив со столика в гостиной газеты, Владимир Васильевич вернулся в кабинет-спальню. Просматривая газеты, Стасов все больше приходил в неистовую ярость: цензурные комитеты, переименованные после указа от 26 апреля 1906 года в комитеты по делам печати, продолжали свирепствовать, применяя право наложения предварительного ареста, а суды могут годами рассматривать протесты редакций газет, типографий, журналов… Повсюду революция терпела поражение. Восстание матросов Балтийского флота в Свеаборге жестоко подавлено. Поддержавшая их Красная гвардия тоже разгромлена. Подверглись преследованию те, кто протестовал против роспуска Государственной думы и призывал к вооруженному сопротивлению. Надежды на рабочий класс Финляндии не оправдались, даже забастовкой финны не поддержали Свеаборгское восстание, наступала реакция во всех сферах жизни. А ведь совсем недавно казалось осуществленным то, что прежде и предполагать-то было невозможно… То, что некогда казалось сказочным, входило в повседневный ход жизни, как что-то простое и давно укоренившееся. Активный участник общественной жизни, Стасов не переставал удивляться тому, что происходило: смотрел, читал, слушал и не знал, верить ли глазам и ушам или не верить и отмахиваться от невероятных известий, как от мух… В газетах все чаще стали упоминать имя Петра Аркадьевича Столыпина, в апреле назначенного министром внутренних дел, а недавно ставшего и председателем Совета министров. Знал Стасов и о покушении на его жизнь, о взрыве на министерской даче на Аптекарском острове писали много, только убитых было 22 человека, а раненых 30, в том числе и очень тяжело была ранена его дочь, пострадал и сын, а сам Столыпин остался невредим. Твердую руку нового премьер-министра вскоре все почувствовали. Этот человек возбуждал у Владимира Васильевича противоречивые чувства: жесткий, сильный, властный, такой может и подавить свободу, но многое из того, что он говорил в Государственной думе, не могло не вызывать уважения и одобрения… «Власть не может считаться целью. Власть – это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка; поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие правительства. Не нужно забывать, что бездействие власти ведет к анархии, что правительство не есть аппарат бессилия и искательства. Правительство – аппарат власти, опирающейся на законы, отсюда ясно, что министр должен и будет требовать от чинов министерства осмотрительности, осторожности и справедливости, но также твердого исполнения своего долга и закона…» Кто ж может возразить против этих слов? Ведь дело дошло до того, что страшно стало выходить на улицу, каждый может безнаказанно оскорбить тебя, бросить в тебя булыжником и удрать… Такая свобода никому не нужна. Или дошло до того, что в театры не пойдешь, опасаешься поздно возвращаться… И Столыпин согласен, что законы настолько несовершенны, что всякое их применение может вызвать только ропот. Ну и действительно, Государственная дума должна вырабатывать эти законы, а министры их исполнять… Сложно, сложно во всем сегодняшнем разобраться… «Недомолвок не допускаю и полуправды не признаю» – кто ж из порядочных людей не согласится с этим. И он, Стасов, первым проголосует за этот тезис, это и его программа всей жизни. Потому-то и нажил столько врагов и противников. А Столыпин предполагает изменить многие правовые и социальные нормы, улучшить земельный быт крестьян, прежде всего создать земельный фонд крестьян и предоставить каждому трудолюбивому работнику возможность создать собственное хозяйство, приложить свободный труд, не нарушая чужих прав, к законно приобретенной им земле… Предполагает разработать законопроекты в области рабочего, школьного и административного законодательства. И в то же время он выступает за то, чтобы исключительными средствами в исключительное время сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ императора Николая Второго. Ясно, что после событий в Свеаборге порядок и законность будут восстанавливаться только исключительными мерами.

Стасов просмотрел «Сына Отечества», «Нашу жизнь», «Русскую газету», «Русские ведомости», «Русь», «лучшие и значительнейшие», по его словам, потом бегло просмотрел «подлые и низкие»: «Новое время», «Слово», «Московские ведомости», «Свет» и «Гражданин»… В газетах сообщали, что вчера, 2 сентября, после длительной заграничной поездки вернулся Николай Андреевич Римский-Корсаков, успешно гастролирует в Новом летнем театре «Олимпия» Федор Шаляпин…

«Как вовремя возвратился Римлянин, угощу его сегодня Шаляпиным, вот вкусно будет… Давно не было так радостно на душе, как сегодня в ожидании Федора Большого… Вот радость-то будет! – думал Владимир Васильевич, просматривая ворох газет. – Может, пораньше придет Федор, уж как я его просил, да он и сам с радостью откликнулся на мое приглашение. Вдруг и сдержит слово, иногда это бывает с ним…»

Время пролетело быстро. Скоро начнут собираться гости. Но придет ли пораньше Шаляпин, как обещал? Этот вопрос больше всего волновал Стасова. Он перекладывал пакеты и пакетики на столе, ходил по большой гостиной, делая вид, что рассматривает картины, скульптуры, а на самом деле просто привычно скользил глазами…

Наконец-то ожидания его были вознаграждены: вошел Шаляпин, широко раскинув руки.

– А я немного пораньше, Владимир Васильевич, как обещал. У меня сегодня выходной.

– Рад я, радешенек, хоть чуточку покалякаем побольше, а то все на людях да на людях. Я слышал, вы отдыхали в Эмсе?

– Да, не только отдыхал, но и полечили меня там, а в Париже пришлось подвергнуться небольшой операции, прижиганию в носовой полости. И там, за границей, узнал, что меня обвиняют в преступлении против царя и отечества. Вот что обидно-то…

– Расскажите-ка подробнее, что-то мелькало в газетах, но я так и не понял суть обвинений.

– Представляете, я блаженствую на отдыхе, а мне приносит газету Иола и чуть ли не плача показывает место в информации и говорит: «Тебя разыскивают власти в России. Что ты такого натворил? Ты давал деньги на революцию? За это тебя будут судить!» Сначала я подумал: шутит. Но нет. В газете действительно написано: «Ищут Шаляпина». Так и пришлось раньше времени вернуться в Россию.

– Ну и что же? Сейчас могут по совершенно пустячному делу посадить в каталажку, а потом оправдывайся. Вот я недавно был в жандармерии, встречался с двумя ротмистрами.

– У вас что-то случилось?

– Елену Стасову опять арестовали, заключили в «Литовский замок», пытался доказать следствию, что она ни в чем не виновата. У нее обнаружили рукопись статьи для газеты «Эхо», вполне легальной и выходившей вместо закрытой царским правительством газеты «Вперед». Конечно, направление газеты социал-демократическое, но ведь легальной, – подчеркнул последнее слово Стасов. – И я пытался в разговоре с жандармом обратить его внимание именно на этот факт. Ясное дело, что они все о ней знают: и то, что она участвовала в съезде РСДРП, и то, что она спасала матросов после Свеаборгского восстания, и то, что она знала об ограблении банка, но ничего доказать не могли. Так, одни только предположения, а ведь мы начинаем строить правовое государство, как не устает говорить Столыпин, вот этим мы и пользуемся в доказательствах невиновности Елены. Дмитрий Васильевич тоже предпринимает кое-какие шаги. А я пытался выгородить еще одного сидельца: мой молодчик, Герцель Гершовский, арестован и отправлен в Петропавловскую крепость вместе с каким-то своим товарищем. Я говорил ротмистру, что этот Гершовский вовсе не способен к такой деятельности, какую ему приписывают, а занят постоянно и интересуется только своей скульптурой, почему, дескать, и я им интересуюсь и забочусь о нем. «А тогда зачем он сунулся во все это?» Я говорю: «Решительно – от одной бедности и нищеты. Конечно, вот мы, разные знакомые, уже много времени даем и деньги, и вещи, и всякую другую подобную помощь, но все оказывается мало, слишком мало, порой ему, бедняжке, приходится ночевать весной и летом прямо где-нибудь на скамейке». Вроде бы убедил его, что ничего страшного в моем молодчике нет. Правда, следователь ничего мне не сказал, но я почувствовал, что эта история довольно маленькая и ему ничего особого не грозит, уверен, что скоро и его выпустят. Так что я предовольный и пре-удовлетворенный покинул это мрачное заведение.

– Нет, не дай Бог там оказаться. Я был в Крестах в мае этого года, навещал Алексея Алексеевича Суворина, редактора «Руси»; допустили к узнику, как только я назвал свою фамилию. Какое-то тягостное впечатление у меня осталось от этого посещения. За что держат хорошего человека?

– Федор Иванович! Не надо отвлекаться, а то я опять ничего толком не узнаю, придут гости, закрутят нас. Расскажите…

– Да, да, Владимир Васильевич! Во время киевских гастролей в апреле этого года я дал концерт для рабочих. Не буду рассказывать, как мне удалось получить разрешение у властей, это особый разговор, может, сегодня расскажу вечером, между пением, а о самой сути обвинений в мой адрес. Как-то пришли ко мне в Киеве рабочие, попросили меня дать концерт для них, пригласили к себе в гости, походил я там по ихней рабочей слободке, посмотрел их хибарки, выпил с ними, покалякали, рассказал им о себе, как я тружусь для того, чтобы заработать большие, как они говорят, деньги. Через несколько дней опять пришли ко мне с той же просьбой. Я уже думал об этом, готов с большой охотой дать такой концерт. Но как? Вы же знаете, что это не так-то просто. Я ж не могу выйти на площадь, раздать билеты, и все будут довольны. У меня ж антрепренер, театр, аренда, другие актеры, музыканты, хористы, рабочие на сцене, капельдинеры… Они ж тоже работают. Но мне очень хотелось исполнить просьбу рабочего люда. И придумал… Снял цирк Крутикова, вмещающий около 4500 человек, 4000 билетов раздал бесплатно и за символическую цену от двенадцати до сорока копеек, а 500 билетов пустил в продажу среди имущей публики – на покрытие текущих расходов и на плату за помещение. Рабочие с восторгом приняли мой проект… Снял цирк, добился разрешения на концерт, договорился с полицмейстером и рабочими об охране порядка. Я был в восторге, правда, огорчила меня бумага, которую мне показал губернатор, в бумаге этой прямо говорилось совершенно секретно, что артист Шаляпин отправился по городам Российской империи устраивать всевозможные вечера, спектакли и концерты с целью революционной пропаганды и что посему местным властям предписывается обратить на выступления оного Шаляпина особливое внимание.