Во время третьего действия (сцена Бориса Годунова с Шуйским) меня вызвал полицмейстер Мариинского театра полковник Леер и сообщил, что один из сторожей слышал случайно разговор хористов и что эти последние по каким-то соображениям собираются пропеть гимн, стоя на коленях, чего никогда в императорских театрах не бывало.

Я вернулся в зрительный зал, где я в тот вечер сидел на своем кресле в первом ряду с министром двора, и сказал ему:

– Сейчас произойдет какая-то демонстрация.

– Какая? – с беспокойством спросил Фредерикс.

– Сам не знаю.

– Какой же вы директор, если не знаете, что у вас в театре может происходить.

– Театр – организм сложный, – отвечал я, – и другой раз, несмотря на все принятые администрацией меры, всегда может что-нибудь случиться.

– Но как же вам, опытному директору, неизвестно настроение ваших подчиненных?

– Настроение хора, как я знаю, неважное в связи с вопросом о пенсиях, о чем я вам уже говорил.

– Что же вы думаете делать? – возразил министр.

– Постараюсь действовать согласно обстоятельствам. Сейчас пойду на сцену спросить Тартакова, не знает ли он чего-нибудь нового. В антракте он еще ничего не знал, несмотря на то, что за хором он все время наблюдает посредством своих помощников.

Я поспешил пройти в свою ложу и немедленно вызвал Тартакова.

Тартаков был озабочен и взволнован.

– Что у вас тут готовится? – спросил я.

– А черт их знает, – ответил Иоаким Викторович. – Что-то будет, но что именно – не знаю. Мои помощники следят, но хористы их сторонятся, говорят шепотком, запираются в уборных. Теперь большинство на сцене и не расходятся (в третьем акте «Бориса Годунова» хор не занят).

Как раз в это время кончился третий акт. Выходили на вызовы. Последний раз вышел Шаляпин и ушел к себе в уборную, довольный успехом и приемом.

Оркестр уже разошелся, капельмейстера Коутса на дирижерском месте не было, из партера стали понемногу выходить. Царская фамилия все еще находилась в ложе.

Неожиданно в зале раздались отдельные возгласы:

– Гимн!..

Почему гимн был потребован публикой, для меня так и осталось не совсем выясненным. Подстроили ли это сами хористы, поручив крикнуть «гимн» кому-либо из своих знакомых? Было ли это устроено дворцовым комендантом генерал-адъютантом Дедюлиным, который был большой любитель устраивать подобные манифестации при помощи чинов охраны? Сказать трудно.

В тот вечер не было никакой причины исполнять гимн, ибо спектакль был обыкновенный и происходил в обыкновенный день.

«Начинается», – подумал я, когда единичные возгласы с требованием гимна стали подхватываться публикой.

Ввиду отсутствия оркестрантов на местах гимн не мог быть немедленно исполнен.

Вдруг за спущенным занавесом неожиданно, при неутихшем говоре зрительного зала, хор начал петь гимн а капелла, без оркестра. Исполнение гимна без оркестра, а главное – при спущенном занавесе – никогда не практиковалось в театре.

«Начинается», – думал я.

Когда артисты, уже разошедшиеся по уборным, узнали об исполнении гимна хором, они тоже стали выходить на сцену, ибо, по правилам, при пении гимна должны были выходить на сцену и принимать участие в пении все артисты-солисты, хотя бы они были в это время и не в костюме.

Когда занавес, из-за которого раздавалось пение гимна, взвился, весь хор опустился на колени, обернувшись лицом к царской ложе.

Ближе всего к царской ложе стояла на коленях артистка Е.И. Збруева.

Услышав, что поют гимн, на сцену вышел и Шаляпин.

Он вошел в дверь терема (оставалась декорация третьего акта), и его высокая фигура казалась еще выше наряду с коленопреклоненной толпой.

Увидев хор на коленях, Шаляпин стал пятиться назад, но хористы дверь из терема загородили.

Шаляпин смотрел в направлении моей ложи, будто спрашивая, что делать ему.

Я указал ему кивком головы, что он сам видит, что происходит на сцене.

Как бы Шаляпин ни поступил – во всяком случае он остался бы виноват. Если он станет на колени – зачем встал? Если не станет – зачем он один остался стоять? Продолжать стоять, когда все опустились на колени, – это было бы объяснено как демонстрация. Шаляпин опустился на колено.

Стоящие в переднем ряду хористы и хористки со слезами на глазах и очень взволнованные пропели три раза гимн без оркестра.

В это время постепенно стал собираться оркестр. Прибежал и капельмейстер А. Коутс, подхватил пение хора, который к этому времени стал уже немного подниматься, и гимн был повторен еще трижды с оркестром.

Публика, вообще довольная спектаклем, была заинтересована и этой, на вид патриотической, манифестацией.

На самом же деле хор имел приготовленное прошение на высочайшее имя, в котором излагал свои нужды и жаловался на дирекцию все по тому же вопросу о пенсиях. Хор рассчитывал, что после подобной демонстрации государь вышлет к ним кого-нибудь из великих князей или дежурного флигель-адъютанта, чтобы поблагодарить их за искреннее выражение верноподданнических чувств, а они тут же передадут для вручения государю прошение. Расчет был в том, что после всего происшедшего государю нельзя будет не обратить особого внимания на прошение хора.