об этом и думать не смел. Но главное – забастовка дирижеров. Сначала я отнесся с юмором к тому, что возникло из-за моей фразы, брошенной по поводу дирижера Авранека, сбившегося с правильных темпов…

И Шаляпин подробно рассказал об известном эпизоде в октябре прошлого года, о критических отзывах в газетах.

– И представляете, у меня было столько хлопот по постановке «Дон Кихота» и всяких сценических и театральных хлопот, что я положительно разрывался на части, а тут поднялась такая кампания против меня, хоть заживо зарывайся от стыда за них, этих писак-журналистов. Об этом только и говорили, особенно так называемая интеллигенция либерального толка, которой хоть кого угодно оболгать – все равно что плюнуть. И тут я часто вспоминал доктора Штокмана из известной драмы Ибсена… Так же, как и он, я был оболган и будто бы уничтожен «большинством» – мне плевали в лицо, кому было только не лень, и, как я заметил, делали это с редкостным удовольствием. Слава Богу, что презрение мое к этой различной сволочи оказалось весьма превосходящим их всех, иначе, пожалуй, и в самом деле они уничтожили бы меня. Смешно мне очень и в то же время ужасно стыдно за них. Бедные обезьяны! Но в тот раз все сошло, публика разобралась в моей правоте… Даже публика поняла, что невнимательный дирижер, а в особенности бездарный, каких около театра несчетное количество, начинает врать упорно и путать безнадежно, что тут даже самый спокойный может потерять самообладание, а уж тем более такой горячий, как я… Мне надоедает подделываться под дирижера и начинаю сам отбивать такт, прямо со сцены, стараясь ввести и дирижера в надлежащий ритм… Говорят, это не принято, что это невежливо, что это дирижера оскорбляет. Возможно, что это так, но скажу прямо: оскорблять я никого не хочу и очень жалею, если так получается иной раз. Но я не хочу, чтобы невежественный дирижер извращал Мусоргского, Моцарта, Римского-Корсакова… Нет, я никогда не промолчу, слушая такие искажения настоящей музыки… Не способен я быть таким «вежливым», чтоб слепо и покорно следовать за дирижером, куда он меня без толка и смысла вздумает тянуть, при этом приятно улыбаясь… Я уважаю добросовестный труд, надеюсь, что и к моему труду я вправе требовать уважения. С дирижерами я репетирую. Я им втолковываю ноту за нотой все, что должно и как должно быть сделано на спектакле. Я подробно объясняю, что я буду делать, как вообще играть свою роль. Дирижер может меня в чем-то уговорить и изменить мои намерения. И я за ним пойду, если он убедит меня в своей правоте. Так было с Рахманиновым, так было с Направником, так было с Артуро Тосканини. Если меня спросит музыкант, артист, хорист, рабочий, почему я делаю то или это, я немедленно дам ему объяснение, простое и понятное, но вот дирижеры редко могут что-либо ответить внятное на мои вопросы… И порой совершают ошибки, мешающие мне петь и играть, это зачастую следствие их неряшливости, невнимания к работе или же претенциозной самоуверенности при недостатке таланта. Да, я бываю несдержан, у меня вспыльчивый характер, иной раз я бываю излишне резок, а может быть, и груб. Готов просить прощения. Но ведь про меня сочиняют злостные небылицы! Да, я порой отбиваю темпы на сцене, а про меня говорят, что я бросаю по адресу дирижера какие-то плохие слова, что какие-то изысканные дамы встают с мест и удаляются в гневе из зала. Не бывало этого! Или какой вопль раздавался, когда мне дали звание Солиста Его Величества… Упрекали меня за то, что я принял эту награду от государя… Да и сколько вылили грязи после событий 6 января сего года! За каждым моим движением по улице следят десять пар глаз! Кому-нибудь я да не понравлюсь. То я виноват за то, что сидел с монархистом, то виноват уж потому, что выпил стакан вина с социалистом. И поднимается шум в газетах: монархист Шаляпин или социалист? И вот до сих пор не проходит острая горечь обиды из-за того, как умело раздули так называемый инцидент с коленопреклонением Шаляпина. Злоба душит меня, когда я вспоминаю все слова, которые бросили в мой адрес все эти Амфитеатровы, Дорошевичи, Плехановы и прочая пакость. Сколько они причинили мне незаслуженного страдания, когда они затеяли жестокую травлю по моему адресу…

Лицо Шаляпина почернело от переносимых страданий, и Горький тут же вступил в разговор:

– Ты, Федор, не очень-то переживай, все талантливые люди подвергаются травле. Разве я заслужил ту травлю, которой подвергаюсь за свои убеждения?

Мария Федоровна сразу поняла, что нужно отвлечь Шаляпина от острых переживаний, и начала рассказывать о прошлогодней драке, которая неожиданно возникла между Горьким и некоторыми членами так называемой каприйской школы.

– Вы не представляете, Федор Иванович, как все хорошо и дружно мы жили еще в прошлом году. Луначарский, Базаров, Богданов, все такие талантливые люди… Алексей Максимович с восторгом включался в беседы с ними… Помню, как года два тому назад Луначарский и Горький какие беседы вели. Порою голова кружилась, так стремительно улетали они в высоты нам, простым смертным, недоступные. Но вся душа горела радостью и так светло становилось, так хорошо, что существуют такие мысли, такие сверкают молниеносные заделы, светом которых озарится, казалось, вся история. Помнишь, Алеша, ты заговорил о новом Фаусте. Мне хотелось плакать от восторга, и как жаль, что тебя слышали только я и Луначарский, который поддержал твои мысли, не раз потом повторяя, что то, что ты говорил, так огромно и ново. И он был готов к сотрудничеству, но вот последующие события все покрыли мраком мерзости и запустения. Поссорились все на философской почве, никак не могли увязать богоискательство и богостроительство с марксизмом…

– Ну что отвлекаешь нас от сурьезного разговора, Маруся, – прогудел Алексей Максимович, добродушно улыбаясь в усы, – Федя настроился на откровенную беседу, так талантливо вел свой монолог, что я даже чуть не расплакался, а ты…

– А что я? Я вспоминаю, как твои дружки, каприйцы, хотели тебя перетянуть каждый на свою сторону, а я им помешала и никому тебя не отдала.

Шаляпин и Горький одобрительно рассмеялись, напряжение было преодолено, и Мария Федоровна уже спокойно продолжала:

– Вы не поверите, Федор Иванович, все эти «впередовцы» и «ленинцы», которых я считала одно время учителями жизни, оказались такими ничтожными и нечестными, что не хотелось бы о них и говорить, но вы уж затронули струну… За то, что я спасла Горького от их тлетворного влияния, они обзывали меня «мерзкой бабой», хотели даже объявить сумасшедшей, клялись, что надобно развести меня с Горьким…

– А я слышал, что тебя, Маруся, хотели облить кислотой или хорошенько отколотить, так как ты была признана «вредным элементом, враждебно настраивающим, который необходимо устранить всеми мерами», цитирую почти дословно приговор по твоему поводу, – торжественно произнес Горький.

– Кругом, Федор Иванович, происходила какая-то неслыханная и невиданная в моей жизни путаница, такая ложь, клевета носились вокруг меня и Горького; мы видели такое быстрое и непоправимое нравственное падение, такое ненасытное желание спихнуть одного, оклеветать другого, встать на место третьего и как мыльному пузырю заиграть всеми цветами радуги, вовсе не отдавая себе отчета в том, что и красивый мыльный пузырь лопается. Плохо все это, так плохо, что и выразить словами нельзя… Столько мерзостей и пакостей попытались навалить на нас с Горьким…

– Я с ними связь порвал, но принципиально с ними я больше согласен, чем с Лениным, который собирается совсем без Бога свершать революцию в крестьянской стране.

– Богданов, Луначарский, Алексинский и компания – вот кто мои враги, – страстно перебила Горького Мария Федоровна. —

Они сделали все, от клеветы до обвинения меня в сумасшествии, чтобы развести с Алексеем Максимовичем, «так как пока эта подлая, цепная собака около него – мы бессильны», я тоже процитировала подлинные слова одного из них, мне передавали.

– Успокойся, Мария, они свою игру проиграли, я навсегда отошел от них, но я всегда говорил и сейчас не отказываюсь от этого, что я очень высоко ставлю Богданова и его группу, это чрезвычайно ценные люди, хоть они и отзовисты, ультиматисты и богостроители. Спор, разгоревшийся между Лениным – Плехановым, с одной стороны, Богдановым – Базаровым и компанией, с другой, – очень важен и глубок. Двое первых, расходясь в вопросах тактики, оба веруют и проповедуют исторический фатализм, противная сторона исповедует философию активности. Для меня ясно, на чьей стороне больше правды… Большевизм мне дорог, поскольку его делают монисты, как социализм дорог и важен именно потому, что он единственный путь, коим человек скорее всего придет к наиболее полному и глубокому сознанию своего личного человеческого достоинства… Иного пути не вижу. Требуется, чтоб человек однажды сказал сам себе: «Аз есмь создатель мира». Именно отсюда – и только отсюда! – может родиться новый человек и новая история… Опять мы отвлеклись и чуть не позабыли про нашего гостя, который так красочно рассказывает о своих злоключениях, как он купил один дом, потом другой, потом присмотрел еще место для третьего дома… Ох, несчастный ты, Федор, тебя пожалеть надобно…

– А что? Мне платят за работу, я чужого не беру, вам тоже пора купить свой дом, а не таскаться по чужим дворам. Я хотел поздравить вас с покупкой дома, а вы напугались, как бы про вас не сказали, что вы разбогатели. – Федор Иванович сердито выговаривал Горькому и Марии Федоровне за то, что они не хотят думать о собственной вилле «и прочих пустяках», как выразился однажды Алексей Максимович. Нет, для Шаляпина это вовсе не пустяки, а необходимое средство независимой и свободной жизни.

Постучались, Мария Федоровна ответила приглашением, вошел небольшого роста молодой человек с большим беретом на голове.