Михаил Любимович внимательно посмотрел на нее и едва-едва удержался от улыбки: уж он-то с полувздоха мог отличить ложь от правды. Тем более – первую ложь в жизни Анны Ионовны Свинцеревой.

После смерти вдового сына старуха Стефания осталась в доме с внуком Иваном, мужчиной молодым, туго соображающим и основательным. Вскоре он женился, обзавелся хозяйством – корова, свиньи, куры, индюки и кролики – и сыном Витей. После чего жена его громко сказала, глядя на приколотый к стене календарь, что и троим в доме не повернуться, а четвертая им – «нет никто».

Старуха Стефания тотчас собрала пожитки в узел и убралась в дощатый сарайчик-дровяник, притулившийся к кирпичной стене свинарника. Иван принес ей раскладушку и, наморщив большой белый лоб, раздумчиво проговорил:

– Как же ты зимовать тут будешь?

Стефания улыбнулась ему двумя передними зубами:

– Как-нибудь, Ваня. Ты только мною сердце себе не рви.

В этом дощатом сарае она и прожила несколько лет, выбираясь во двор очень редко – чтобы не сердить Иванову жену, которая говорила:

– Вы, баба Стефа, сидели б себе в сарайке тихо, а то соседи скажут, что мы вас не уважаем.

Целыми днями старуха, пристроившись на чурбачке, наблюдала через щелку в двери за дворовой жизнью – за курами и утками, за кобелем, чесавшим лапой лоб, за голубями и воробьями…

Подросший правнук Витя однажды увидел глаз в щелочке, открыл дверь и познакомился со старухой. Ему понравилось таинственно сидеть в пахнущем древесной прелью полутемном сарае и вполголоса беседовать с прабабкой.

– А хорошо тебе в прошлом жилось? – вопрошал Витя.

– Плохо. Все время только о еде и думала, а Бог велел думать – о пропитании. – Старуха вдруг улыбалась мальчику двумя зубами. – Но сны бывали хорошие, врать не стану. Ласковые были сны, мужские…

– А сейчас что хорошего? – продолжал допытываться правнук, основательностью и большим белым лбом пошедший в отца.

– А вон – дырочка. – Стефания поманила правнучка к глухой стене, где в сосновой доске была дырка от выпавшего сучка. – Смотрю в нее и ангелами любуюсь. Долго-долго надо смотреть – тогда только и увидишь. Сперва парочкой мелькнут, потом бригадой пролетят, и все больше, больше их, и все красивые, с крыльями…

Витя с любопытством приник к отверстию, но, сколько ни таращился, ничего, кроме жидких облаков на летнем небе, не выглядел.

– Молод ты еще, Виктор Иваныч, – весело сказала старуха. – Доживешь до моих лет – и увидишь ангелов. А как ничего, кроме них, в небе не останется – пора и помирать, значит…

Мальчик нахмурился и спросил:

– А ангелы какают?

Старуха зашлась тихим смехом.

– Придет срок – сам у них и спросишь.

Вскоре она умерла.

Прошло двадцать пять лет.

Виктор с женой, двумя дочками и парализованным после инсульта отцом жил в том же доме, держал свиней в том же свинарнике, а дрова – в том же сарайчике, где была дырочка в стене. Мать давно их оставила и жила с новым мужем где-то на Волге. В двадцать семь у Виктора обнаружилась язва желудка. У младшей дочери был церебральный паралич, и почти все свое время Марина, жена Виктора, посвящала уходу за несчастной девочкой и неподвижным свекром. Виктор работал в дорожно-строительном управлении, с утра до вечера крутил баранку тяжелого самосвала. Чтоб хоть как-то сводить концы с концами, он держал большое хозяйство – корова, свиньи, куры, индюки и кролики. Иногда он доходил до полного отупения и курил в кухне папиросу за папиросой, массируя живот и прислушиваясь к задушенным всхлипам жены, лежавшей в соседней комнате спиной к телевизору. Он любил Марину и жалел ее до боли в сердце, но сил не было, чтобы утешить ее. В такие минуты он боялся думать о будущем. Притушив папиросу в пепельнице, он уходил в дровяник, запирал дверь на крючок и, пристроившись на чурбачке, приникал к дырочке в стене, открытой ему когда-то старухой Стефанией, давно ушедшей в вечность ласковых мужских снов. Он смотрел в дырочку долго-долго, до рези и слез в глазах, пока среди облаков не начинали мелькать крошечные и прозрачные, как мотыльки, ангелы, и боль покидала его измученное сердце, и душа становилась легче и как будто даже больше – чем больше становилось ангелов в небе…

– Эй, молодка! – раздался приглушенный голос из орешника. – Переночевать пустишь? Я без глупостей! На одну ночь только!

Людмила насторожилась. Она жила на окраине городка, дом ее выдавался из улицы далеко в поле, на которое она выгоняла корову и овец. Покойный муж обнес двухэтажный узкий дом высоченным забором, забив деревянные стыки железными полосами, а поверху пустил колючую проволоку. Ворота и неширокая калитка были крест-накрест обиты железом и запирались хитрыми замками. Жила Мила после смерти мужа одиноко и сторожко. Служила в библиотеке. Приходя с работы, растапливала колонку и отмывалась добела, особенно старалась с руками – их можно было хоть в аквариум запускать. В гости никого не звала и незваных – спроваживала. Было ей тридцать пять лет.

– На одну только ночь! – продолжал мужчина из орешника. – Платить нечем, а услужить – чем могу.

– Стемнеет – придешь. – Мила поднялась с ведром молока. – Калитку оставлю открытой. Если ты, конечно, один.

– Один, ей-богу, один!

– Имя Божье не поминай всуе.

И, покачивая бедрами, побрела к своему дому.

Вернувшись домой и заперев все замки и засовы, она выставила молоко в погреб – остудить, а сама поднялась в кухню, где, ополаскивая руки под носатым рукомойником, разглядывала себя в пузырястое зеркало и смутно сожалела о своем поступке. Она догадывалась, что это за человек окликнул ее из орешника: в последние дни в городке только и было разговоров, что о сбежавшем из «девятки» (так здесь называли тюрьму) заключенном. Солдаты с собаками прочесывали окрестные леса, милиция расклеила на всех видных местах фотографию беглеца – черный узкий овал лица с носом утицей и глубокими морщинами на лбу. Убийца. Сидеть ему оставалось год с небольшим, да вот не выдержал – сбежал.