Поскольку я был жаден до всего, что касалось мюзик — холла, то однажды пришел на его концерт и оказался в этой толпе, где некоторые зрители, проходя, хлопали меня по плечу, явно принимая за своего. Да я и был своим, не по религиозной принадлежности, а по духу: ведь у нашего народа, пусть в других местах и в иные времена, была такая же трагическая судьба.

Итак, в тот день Лео Фульд пересек порог легендарного дома Рауля Бретона, куда я, независимо от погоды, являлся каждый день. Рауль, в черных очках и с вечной сигаретой «голуаз» в пожелтевших от никотина губах, знавший Лео по Америке, представил его всей команде. Лео пришел попросить разрешения перевести несколько песен Шарля Трене, чтобы исполнять их в Израиле, который с недавних пор стал независимым государством. Рауль увел его в отдельный кабинет. Я в то время был настолько застенчив, что многие даже считали меня задавакой. Рауль заставил меня спеть некоторые из своих песен новому посетителю. Я, хорошо ли плохо ли, настучал на многострадальном фортепьяно и спел три — четыре песни, одной из которых была «Потому что». Лео они показались интересными, и он захотел послушать, как я исполняю их на публике, чтобы видеть реакцию. В те малорадостные времена я каждый вечер работал в ночном кабаре «Крейзи Хоре», где выступали молодые, симпатичные, но не очень одетые дамы. Мы с Фернаном Рейно развлекали публику в промежутках между стриптизом. Выступали по нескольку раз за вечер, и эти выступления, которые мы называли «мессами», помогали нам свести концы с концами. Второй прибывший спрашивал у первого: «Как сегодня принимает публика?» Странное дело, но когда у одного все получалось, то и у другого выступление проходило нормально. Раз на раз не приходился, часто бывало, что кто — ни- будь из зала громким вульгарным голосом, от которого дрожали бокалы шампанского, выкрикивал: «Долой!»

И вот в этом весьма своеобразном кабаре Лео Фульд впервые увидел мое выступление. В тот вечер все прошло успешно, но его разочаровал подбор песен, среди которых не было ни одной лирической из тех, что он слышал в моем исполнении, а в основном — ритмичные песни вроде «Шляпы под кротовый мех» и «Люблю Париж в мае». По его мнению, я шел по ложному пути, потому что выступления такого рода должны были завести меня в тупик. Я, в большей степени дитя Эдит Пиаф, нежели Мориса Шевалье, был драматическим певцом. Если бы я исполнял песни, подобные тем, что Лео слышал несколькими днями раньше, мой творческий путь, возможно, оказался бы более трудным, но вместе с тем и более надежным. Убеждать меня не было необходимости, я и сам давно чувствовал это, но меня пригласили в «Крейзи Хоре» только с тем условием, что выступление будет состоять только из песен в ускоренных ритмах. Если я собирался и дальше зарабатывать на жизнь, то должен был оставаться артистом мюзик — холла. Но замечания Лео не оставили меня равнодушным, и я заменил несколько песен в своем репертуаре. Начиная с того дня, я стал артистом, обреченным на провал, и оставался таковым еще много лет. «Крейзи Хоре» я покинул, сожалея лишь об одном: что больше никогда не буду вместе с Симом и Фернаном помогать очаровательным, почти что не одетым, юным дамам делать разминку перед выходом на сцену!

Годы спустя, когда я дебютировал на американской сцене, Лео разыскал меня и дал очень много великолепных советов по тому, как лучше преподнести мои песни, исполняя их на английском языке.

После Лео Фульда к Раулю пришла его прежняя секретарша, которая вот уже много лет заставляла весь Париж, да и весь мир, бегать на ее выступления, чтобы послушать, как она поет, и понаблюдать за тем, как она срезает клиентам галстуки. Генриетта стала Генриеттой Паташу и имела собственное ночное кабаре на Монмартре. Она в свою очередь села напротив меня у синего фортепьяно, и я спел ей некоторые из своих песен. Она выбрала «Потому что» и заявила: «Вы слишком много курите, три пачки синих «голуаз» в день — это чересчур, потому и голос у вас такой осипший. Предлагаю вот что: не курите месяц, и я предлагаю вам ангажемент на неограниченное время на Монмартре, у Паташу, согласны?» Еще бы, конечно, согласен! Через месяц она снова встретилась со мной и была по — настоящему разочарована. «Вы поступаете неразумно. Я просила вас бросить курить, и вы, конечно, этого не сделали. Ваш голос еще ужасней, чем месяц назад». «Уверяю вас, я сделал, как мы договорились, спросите у Рауля Бретона, он подтвердит». Она так и поступила. В результате пригласила меня на работу, сняв бесполезный запрет: «Начинаете работать у меня на следующей неделе. Одно условие: песню «Потому что» буду петь я». Господи, да я готов был отдать ей все свои песни, настолько был счастлив каждый вечер выступать в зале, заполненном до отказа первосортной публикой, приехавшей со всех концов света.

На первой репетиции присутствовал Морис Шевалье. Я спел «Изабель», «Молодость», «Покер» и еще несколько песен. По всей видимости, я не совсем верно продумал порядок исполнения песен. Морис, с которым я и Рош познакомились во время войны, подошел ко мне после репетиции и предложил помочь организовать выступление так, чтобы оно заинтересовало публику, пришедшую в основном на Паташу. Мнение артиста такого уровня не могло навредить. И, начиная с самого первого вечера, публика подтвердила это своей реакцией. После представления Морис, знавший, что я живу у Эдит Пиаф в районе Булонского леса, попросил меня отвезти его домой. Пришлось взять такси, стоившее солидную часть моего заработка. Когда я рассказал эту историю Эдит, она посочувствовала: «Да знаю я, не любит он тратить монеты. С завтрашнего дня будешь брать мою машину». Так и получилось, что именно в машине Эдит Пиаф учитель Шевалье стал моим наставником, более или менее добросовестно раскрывая мне по дороге домой секреты международного успеха.

Даже через много лет после гибели Марселя Эдит жила воспоминаниями об этом человеке. Она молилась за него, думала только о нем и говорила только о нем. Однажды даже отправила меня в Касабланку с кучей игрушек для его детей. Все мы, кто находился рядом, страдали оттого, что она одинока. Ей всегда было нужно кого-то любить.

Каждый раз, возвращаясь в Париж, я посещал модные клубы, в частности, заведение Мориса Каррера, потому что мне нравился его оркестр, которым управлял Лео Шольяк, бывший пианист Шарля Трене, и его солистка, американка с нежным именем Мэрилин. Был там еше один певец, который, на мой взгляд, мог понравиться Эдит Пиаф и, чем черт не шутит, стать новым «хозяином». Красивый голос, прекрасное знание французского языка и горячий американский акцент… Я решил представить его Эдит. Она каждый вечер выступала в разных кабаре на Егтисейских полях. Но надо было найти убедительный предлог, потому что она все еще не желала знакомиться с мужчинами. К моему счастью, Эдди — Эдди Константин, о котором как раз и идет речь, — помог мне, сам того не зная. Он хотел написать перевод «Гимна любви». Я воспользовался случаем и тут же начал давать наставления: «Я поговорю о тебе с Эдит. Когда приведу тебя в ее гримуборную, войдешь, сделаешь приветственный жест рукой, скажешь «НИ» [37] и широко улыбнешься ей своей обворожительной улыбкой». Все прошло как по маслу. По тому, как Эдит заговорщически улыбнулась нам и подмигнула, мы поняли, что очередная страница семейного альбома переворачивается и, ни в коей мере не забывая Мориса, мы начинаем новую летопись.

С Эдит опасно было совершить промах, не важно, шла ли речь о фильме, театральной постановке, книге или ресторане. Если ей что-то не нравилось, вас ожидало презрительное: «Что ж, я так и знала, тебе всегда не хватало чувствительности». Однажды вечером, когда я вернулся из кинотеатра, она спросила, что я смотрел. Стараясь соблюдать осторожность, я процедил сквозь зубы название фильма: «Третий мужчина».

— И что, он действительно так хорош?

— Для меня, так лучше не бывает.

— А для меня?

— Мне кажется… ну, в общем, я не готов поклясться, что вам понравится.

— Ладно, завтра пойду посмотрю, но, если фильм плохой, тебе не поздоровится!

На следующий день мы всей толпой явились в кинозал на авеню Оперы, где показывали «Третьего мужчину». Наша дорогая Эдит сразу поддалась обаянию Орсона Уэллса и, узнав, что фильм попеременно показывают то в оригинальной версии, то на французском языке, потащила нас туда на следующий день, и через день, и так далее в течение последующих десяти дней. Пусть так, нам всем фильм действительно очень понравился, но сколько можно «кушать» одно и то же, хотелось бы уже посмотреть что-то новенькое. Мы надеялись, что всех спасет отъезд в Соединенные Штаты. Но надо было знать упорство Эдит, которая, если ей понравились что-то или кто- то, навязывала вам это день за днем. Стоило нам приехать в Нью — Йорк, как она попросила Константина купить газету и посмотреть, где показывают «Третьего мужчину». Фильм еще не сошел с афиш какого-то кинотеатра в самой глубинке Бруклина. Мы с трудом втиснулись в два такси: «Orson Welles, here we come!» [38] . В кинотеатре Эдит, как правило, усаживалась поближе к экрану в окружении своего маленького общества. Я под тем предлогом, что болят глаза, сел в середине зала и, да простит меня Господь, исключительно из-за разницы во времени, уснул. По окончании сеанса, когда Морфей все еще держал меня в своих сладких объятиях, вдруг почувствовал, что кто-то меня немилосердно трясет, и услышал знакомый голос: «Так, голубчик! Значит, спим! Спим, а не смотрим великий фильм! Это достойно наказания! Так и знай, с сегодняшнего дня я не разрешаю тебе смотреть его, мы будем ходить одни». Ощущая на себе завистливые взгляды товарищей, я вместе с остальными вернулся в отель.

Как вы уже, наверное, успели понять, у Эдит были свои пунктики: например, она могла есть одно и то же блюдо две недели подряд, пить не просыхая, а потом вообще не пить, смотреть по десять раз один и тот же спектакль или фильм, «усыновить» кого-нибудь, проводить с этим человеком все свое время и вдруг забыть о нем и не видеться больше никогда. Эта уличная девчонка научилась знать и любить многое, она имела интуицию и очень верный вкус. Если она высказывала свое суждение или давала оценку чему-то, то всякий раз это были афоризмы, достойные великих. Поскольку она особенно любила симфонии Бетховена в исполнении оркестра под управлением Фуртвенглера, то на день рождения я подарил ей запись симфонии, которой у нее еще не было. И тут же начался аврал: «Так, ребятки, сейчас будем слушать великое произведение. Эдди, включай проигрыватель, ты, Лулу, приглуши свет, а вы все кончайте болтать. Мы слушаем». И мы, сидя в полутьме, приготовились слушать великое произведение. Но проигрыватель, должно быть, работал не на той скорости. Через несколько минут наша дорогая Эдит зашевелилась в кресле, словно ей было неудобно сидеть, а затем бросила: «Включи свет, Лулу». Как только появилось освещение, она взяла пластинку, передала ее Лулу и произнесла, ни к кому не обращаясь: «Все-таки этот Бетховен, даже если и ошибался, то ошибался по — крупному».