Крис тронул горькую масляную кисточку языком. Запах хвои усилился.

Через Смерть прошел: значит, его пропустил проводник. Проводнику-то что? Констриктором больше, констриктором меньше.

Вспомнив о работе, Крис поднял голову и прислушался. Телефон молчал.

— Не вернется… — зашептали карты, улучив момент, чтобы поймать внимание Криса.

Крис наклонился и подул на затлевший палец неосторожного негритенка, пытающегося спрятать его за спину.

— Жаль, — искренне сказал Крис. — Он хороший констриктор.

Ему не хотелось говорить о Кайдо большего. Крис жалел свою память.

— А если он не вернется, то Мир встанет с ног на голову…

Крис поднял глаза. Карты лежали на диване мертвыми молчаливыми прямоугольничками. Они все сказали. Крис поднялся, собрал их и аккуратно перетянул блестящей бумажной ленточкой, отложил в сторону и задумался.

Где связь между голубоглазым нелепым мальчишкой, отправившимся назад в свою жизнь, обезумевшим от жажды мести Кайдо, равнодушным проводником и самим Крисом? Где то слабое звено, которое не выдержало тяжести и способно увлечь умную и навсегда упорядоченную систему мира в пропасть?

С неприятным чувством вспомнил Крис утреннюю радиопередачу. «…Проведение эвтаназии младенцам-носителям генетических заболеваний, а также страдающим от врожденных заболеваний…».

С людьми что-то не так, и эта странность — лишь первый звонок, первый распустившийся в их сознаниях цветочек, обещающий в будущем кроваво-красные ягодки. Непонятно только, считать ли вторым цветочком полусмерть Игорька?

Складывая в коробочку пузырьки с маслами, Крис осознал и другое: вот почему он вмешался в работу Кайдо. Не личное это было решение, не прихоть и не глупость, а извечный зов, врожденный зов крови Вершителя… Проще говоря, то, о чем Крис так старался забыть.

— Не мое это дело, — сказал Крис фарфоровым кошкам. — Не мне судить, понимаете? Люди должны жить так, как хотят. Инквизиция, война, эвтаназия — разницы нет. Это их выбор. Нельзя мне больше вмешиваться…

Кошки смотрели на Криса понимающим и в то же время укоризненным взглядом.

— Я очень занят, — сказал Крис.

И словно в доказательство в прихожей наконец-то зазвонил телефон.

— Я умерла. — Голос в трубке чуть удивленный, хрипловатый. — А линия на руке была такая длинная…

— Продолжительность жизни зависит от линии судьбы, — машинально ответил Крис. — Криспер Хайне, телефон доверия.

— Я все еще пьяная, — сказал голос. — Наверное, проснусь завтра утром дома. Лимончик, крепкий чай. Башка болеть будет.

Крис поправил фитиль свечи. В зеркале напротив ничего не отражалось, кроме белесого медленного тумана. По полу дуло. Паркет в зале поскрипывал под неслышными шагами кого-то невидимого.

— А если я не проснусь…

— Мне нужно твое имя, — сказал Крис, зубами отщелкивая колпачок маркера.

— А если я не проснусь, то превращусь в жалость…

В одиннадцать лет она неровным детским почерком написала на листочке свой первый стих. В плохо срифмованных строчках выплеснулось недетское, жуткое — вены проводов, тугие атомные грибы, буксующие в грязи вездеходы и джипы и пойманная живым сердцем пуля.

С этим листочком она пошла к матери, стесняясь и волнуясь. Ей казалось, что она совершила открытие — слова, созвучные окончаниями, создали ее собственный, никому ранее неизвестный мир. Мать посмотрела на листок устало, вскользь:

— Мрачно как-то… Капусту потушим, или борщ хочешь?

Капуста наглым сочным листом затмила только что созданный мир. Она превратила листочек со стихами в глупое развлечение, не стоящее ничьего внимания.

Двери захлопнулись, чтобы открыться снова — через два года.

К этому времени ее семья уменьшилась — мать развелась с громким скандалом и вышвыриванием вещей в окно, на грязный лед подъездной дорожки.

После бурного разрыва и месяца лихорадочной деятельности мать угасла окончательно. И без того неяркая, с рабочими грубыми руками и вечным запахом кухни, она превратилась в ленивую разжиревшую тетку, вечерами просиживающую перед телевизором в надорванном у пояска халате.

Исписанные повзрослевшим почерком листочки пришлось прятать. По мнению матери, они мешали заниматься. Это было единственное, в чем еще проявлялось ее внимание — в наспех брошенной фразе о том, что писульки до добра не доведут.

В школе ей пришло в голову показать стихи подружке, и та быстренько, в один урок, написала свое — об ангеле, пришедшем за невинной душой и об отказе этой самой души следовать за ним, потому что «поверь, не покинуть мне мамочку!».

Подружка показала стихи учительнице литературы и была поставлена в пример всему классу.