– Нет, это не бред, – твердил Павел Терентьевич. – Пусть только Матрена выйдет.

Матреша, вспыхнув, выбежала вон. Павел Терентьевич пригнул сестрино лицо и шею к себе и едва слышно прошептал:

– Я вчера, Анюта, взял у себя в обществе, в кассе, десять тысяч.

– Зачем? Надо все немедленно вернуть! – всполошилась Анна Терентьевна.

– В том-то и дело, что нельзя. Я их вчера же снес в «Викторию». Если б я знал!

– Но зачем, зачем ты это сделал? – запричитала Анна Терентьевна. Ее лицо от ужаса и неудобного наклоненного положения налилось тяжелой синевой.

– Игнаша Пианович сказал, что если сегодня… то есть вчера… внести недостающую до пятнадцати тысяч сумму, будущие дивиденды увеличатся вдвое. Надо было успеть до вчерашнего числа включительно! К тому же пайщики, внесшие деньги именно вчера, должны были получить премию в десять тысяч. Это было тайное распоряжение петербургского руководства. Никто, кроме Игнатия, не знал.

– А Игнатий как проведал?

– Ты же помнишь, Анюта, эта Самсонова, в очках, была влюблена в него, как курица. Она и сказала по секрету… Я десять тысяч отнес, а Игнатий восемь…

– Боже мой, какая глупость! – застонала Анна Терентьевна.

– Теперь понимаю! И Игнатий тоже. Но вчера все казалось таким очевидным! Представь, я вношу эти десять тысяч, а через два дня получаю их назад в виде премии. Да еще и дивиденд удваивается!

Анна Терентьевна наконец выпрямилась и зарыдала в платок.

– Где мы возьмем теперь эти десять тысяч? – говорила она, давясь слезами. – Вдруг в твоей конторе уже хватились?

– Мне только послезавтра отчитываться…

– Но за два дня ничего не продашь! Даже наш дом десяти тысяч не стоит…

Павел Терентьевич прошептал:

– Мне остается только умереть, Анюта. Я сам страстно этого желаю. Не знаю только, успею ли справиться за полтора дня.

– Замолчи, Павел!

Анна Терентьевна отошла к окну. Безнадежно будний день серел на Почтовой улице. «Лиза теперь нищая, – думалось несчастной тетке. – Когда я была в ее возрасте, наши дела были расстроены. Но я смогла закончить образование, меня вывозили в свет, я имела успех, и если б не тот случай… А Лиза? Жить в нищете с ее наружностью, с ее нравом, с ее ранней чувственностью! Да она просто погибнет!»

Траурная туча медленно стлалась вдоль горизонта. Темнело. Гостей сегодня не звали. Павел Терентьевич тихо заснул в своих высоких подушках (особым образом, для больных, взбивать подушки Анна Терентьевна выучилась в лазарете Павловского института).

К вечеру зашел Игнатий Феликсович Пианович. По случаю краха «Виктории» он облачился в тот же темный костюм, в котором хоронил Зоею. Или он до сих пор был в трауре? Он немного осунулся и стал серьезнее. Малиновый рот в обрамлении аккуратной растительности не улыбался, глаза-изюмины сочувственно щурились.

Пианович поцеловал руку Анны Терентьевны и спросил:

– Павел у себя?

– Павел болен, – ответила Анна Терентьевна и разрыдалась.

Она сама удивилась, откуда взялось у нее столько слез после целого дня беспрерывного плача. Она даже не успела вовремя выхватить из рукава платочек, два кривых потока моментально проложили себе путь по свежепудреным щекам.

– Полно, дорогая Анна Терентьевна, – сказал Пианович своим задушевным адвокатским голосом. – Бог милостив! Что с Павлом?

– У него нервное. Он очень плох. Он спит.

– Я все-таки пройду к нему? – настойчиво попросил Игнатий Феликсович.

– Ох, не знаю… Я боюсь за него. Был Фрязин и сказал, что все пройдет, но я не верю. Борис Владимирович такой легкомысленный человек!

– Зато доктор превосходный. Я зайду к Павлу, он нуждается в дружеской поддержке.

Не мешкая и не дожидаясь новых слез и сомнений, Пианович юркнул в комнату Павла Терентьевича. Больной не спал. Он уныло смотрел в потолок. Свет лампы, поверх абажура смягченный зеленой бумажкой, скудно освещал несчастное лицо и облака подушек. На столике рядом с кроватью стоял стакан остывшего чая, фрязинский бром и большая чашка знаменитого угольно-черного отвара Анны Терентьевны. Все это осталось нетронутым.

– Как ты? – спросил Пианович, подсаживаясь к кровати.

– А ты как думаешь, Игнатий? – еле слышно ответил Павел Терентьевич. – Мне впору застрелиться. Но из чего? И вообще, что меня теперь ждет? Суд, тюрьма, разорение.

Пианович горько вздохнул.

– Тебе хорошо, – продолжал Павел Терентьевич. – Ты только деньги потерял, пусть немалые. А я потерял все! Что теперь будет с Лизой, с сестрой? Я их погубил. Представь, днем я плакал, как баба. Я уничтожен. Меня нет!

Повернув лицо к Пиановичу, Павел Терентьевич вдруг с удивлением увидел, что тот тоже плачет! Игнатий Феликсович залился самыми натуральными частыми слезами. Он неловко отирал их дрожащей рукой в крупных мужских кольцах.