«Между прочим, — Булен в ударе, — как вам мое бонмо Карл Мракс? Нет, не Маркс — а Мракс! Как бы вы перевели это на английский? Господин Божидаров, например, в восторге…» — «Mrax? Mrax?» — «Именно так, сударь…» — «А если Gloomx? Или Darknex? Mdarknex! Mdarknex! Нет, я бессилен…» — «Напротив, — Булен мясисто поаплодировал, — напротив…»

Кстати, поблекший Божидаров благодаря Спегенбергу поправит здоровье (соответственно, сначала денежные дела). В том же «Лайфе» Спегенберг споспешествовал втиснуть Божидарову фельетон. Нет, этого не хватит полностью на холливудские зубы (Божидаров щелкал челюстями, говоря, что в борьбе с марксизмом они еще пригодятся) — но ведь будут и следующие статьи.

Компатриоты (коллеги по цеху русских мыслителей-эмигрантов) начнут фыркать: просто Божидарчик попал в тон не слишком взыскательной аудитории америкэна (говорить про нижнее белье! до чего докатились!).

— Зависть, — резюмирует Божидаров, делая коктейлем хры-кы-кы в горле (климат здешний, видите ли, корябает бронхи).

У болгарина был несомненный перевес против других мыслителей: ему прискучили поиски вселенских ответов на вселенское зло. Нащупайте сразу у вашего оппонента пупочную грыжу — давно стало его девизом. Кажется, Божидаров-старший имел в Петербурге обширную практику: в том числе, как уверял сын, излечил от французской болезни поэта Некрасова. «Как же?» (гуднул Булен внутрь стакана). «Горчишниками». «От веселых горнишных, тра-та-та, — напевал врач, оборачивая поэта компрессом, — лечатся горчишниками, тра-та-та».

Длинным вечером (когда с океана плывет, плывет пропитанный влагой воздух, а зелень садов прошибает росой) Божидаров (вместе с другими) угощался коктейлями у Буленбейцеров. Американцев он купил панибратством с кремлевскими каннибалами. «Сталин? — кашлял Божидаров напитком пирата. — Да просто шашлычник!» Булен лопался. Спегенберг (отмечала Ольга), прежде чем смеяться, оборачивался к ней (вы разрешаете?). Джордж Дэвидсон (его привел Спегенберг) гоготал залихватски, хлопая ладонями по вскрикивающему плетеному столу. Кто бы мог прознать, что за маской американского оптимиста (вот они, сюрпризы консервирования тунца!) — укрыт литератор-неудачник, впрочем, терпеливый, если так смеется. Истинно-американская настойчивость. (При бедности американской словесности большой шанс выскочить в мастера слова — главное, избежать преждевременного паралича.) Дэвидсон спросил вдруг Ольгу, можно ли описать их жизнь? Вот вопросец.

Еще — чета соседей. Отставной генерал Гладстон — «Нет, британского премьера я не числю среди своей родни, уа, уа, уа, уа» — и его пересохшая жена-обезьянка — «Я видела вас в „Лайфе“. Когда-то, — попробует дотянуться до уха шепнуть, — я была такой-же, хи-хи, неотразимой. У нас, как видите, получился качественный брак. Хотя, признаюсь, было трудно следить за его целомудрием. Он все-таки военный…» Еще — Боби Хольцман — акционерное общество, завод бетономешалок, окраска почему-то галстухов, вложение средств в промысел морских гадов — американец, — отрекомендуется он, дергаясь тиком, — в третьем поколении. Конечно, врет. Во втором.

«…Но теперь-то, — английский Божидарова всегда прихрамывал, — теперь-то перестали насаживать партийцев на шампур, что отменно делал шашлычник Джугашвили…» — «Джоасвили? Кто это?» — тихо спросит обезьянка супруга, он незаметно сдавил ей колено (впрочем, Ольга увидела — ей стало весело вдруг). «…Хочется помирать под перинами, а не под перилами. Если повезет, — втолковывал Божидаров американцам, — и сиганешь в колодец лестничного пролета…» Дэвидсон согласится (что он понимает в смраде Лубянки, дитя!).

Ольга кивнула Булену — патефон опять остановился — Спегенберг опередит супруга — чак-чак-чак — зачавкает патефонная рукоять. «…Соответственно, — увлекался профессор (и таскал буленовские черные сигарки), — начнет к ним, аскетам коммунистической идеи, приклеиваться жирок, а к жирку… („Я впервые увидел твои глаза, когда тебе было пятнадцать…“ — поплелся патефон)… а к жирку — одежонка, ботинки — своей бабоньке французские трусики с земляничкой точно посередине, какие еще соблазны? Вот счастье — привезти в Москву „Мерседес“! Он не летает, он парит по улицам столицы мирового коммунизма! („В твоих глазах я вижу одиночество, но если я его вижу, значит, ты уже не одинока?“ — надеялся патефон.) Кто-то тайком в портфеле притащит в Москву голых девок, в смысле — фотографии…» — «Фуй!» — вскрикнет обезьянка-генеральша. «…Но все-таки лучше жене — привезти сапоги» (исправится Божидаров) — «Зачем сапоги?» (обезьянка допытывается у мужа) — («Нет, твои губы сомкнуты, — лукавил патефон, — но в твоих глазах я вижу смешинки…») «И потом… когда-нибудь потом… — Божидаров, как божок, в курениях сигарного дыма („В твоих глазах я вижу немую просьбу, но если я ее понимаю, она уже не немая…“ — прихрипывал патефон), — когда-нибудь потом это все лопнет с треском, как бубль-гум, о котором мечтают подпорченные детки партийцев!»

«Что поделаешь, — сокрушался патефон, — прошло время, а время, в отличие от песенки, никогда не останавливается…»

«Но ведь сейчас коммунизм прочен?» — спросит, как бросит камешек с пирса, Хольцман.

«В твоих глазах, моя дарлинг, я вижу упрек, — грустил патефон. — В чем-то, наверное, он справедлив, раз ты смотришь на меня так…»

«Прочен или в чем прочность коммунизма? Отвечу! — радостно пыхнет сигарой профессор. — Брюква медленнее гниет, чем помидор. Давайте поразмышляем о тайнах брюквы… Припомните, что Сталин еще в славном 1937 году похвалялся, что коммунисты обгонят Запад в техническом прогрессе, построят общества изобилия, гха-гха-гха! Гипсовые фрукты на псевдоамериканских небоскребах Москвы — это был новый ход Сталина…»

«Я, конечно, виноват и поэтому опускаю глаза под твоим взором, но ты попробуй простить меня: что я мог сделать, моя дарлинг?»

«…Естественно, гипсовые фрукты не превратятся в настоящие, но хоронить наследие великого фруктовода пока рано…»

«Ведь я могу рассчитывать, что все равно ты никогда не посмотришь на другого? Даже если он очарует тебя?..»

«…Я вам, почтенный Роби… гха… Боби… Скажу больше. Открою секрет…»

«Я знаю, что ты мечтала о детях, но ведь наши случайные встречи, пока я ехал в одну сторону, а ты в другую, наши лица, смотрящие из вагона в вагон, наши протянутые друг другу руки не могли дать нам твоей мечты…»