Шрифт:
— Шпана! — шепнул мне Вава.
На парня зашумели, но он перевел струю и стал поливать за шиворот какому-то несчастному пареньку.
— Ну и сволочь!
Я увидал, что сказал это тот самый человек, который вступился за меня.
Невысокий, плотный, в рабочей куртке, он быстро прошел верхом до того бревна, на котором стоял бело-голубой джентльмен удачи.
Спокойно прошел по бревну, встал поудобнее и рубанул ладонью по бандитской розовой шее. Парень грохнулся под трибуну, а с соседних бревен вскочили огольцы с ножами. Их было человек десять.
— Вам тоже туда захотелось? — спросил огольцов смельчак и помахал рукой на трибуну: — Фабричные! Работяги! Дело есть!
Трибуна заворочалась, подалась к месту происшествия. Кто-то из огольцов пронзительно свистнул, и вся орава рассыпалась, как горох.
Я был полумертв от страха и счастья. Шпане дали отпор. Да как дали-то! По шеям!
Я ненавидел все их племя. Они все были рабы. Над самым главным у них всегда есть еще более жуткоглавный и этот жуткоглавный может налить за шиворот любому из своих, и те смолчат.
Но уж если все вокруг рангом ниже — держись. Высшая каста измывается над низшей в свое удовольствие.
Иногда я часами не мог заснуть, думая, как спасти человечество от уродства подчиненности. Я ненавидел императоров, тюремщиков, фашистов. Я придумывал тайную гвардию, которая расправлялась с подонками без пощады, а потом узнал, что это уже было в жизни, кажется в Аргентине. И никого жестокости не напугали, а если и напугали, то все равно от бандитизма страна не избавилась.
Шел матч, а я исподтишка поглядывал на рабочего, который взял и дал по шее мерзавцу. Человек он был не старый, но и не парень, явно из женатиков. Глаза у него были веселые, синие, на лице проступала щетина. Подбородок круглый, лицо худое, чуб из-под фуражки. Сразу видно, хороший человек. Я все хотел углядеть в его глазах, в его движениях тревогу, ожидание опасности. Нет! Человек смотрел игру и болел. Значит, уверен в себе. И я тоже немного успокоился и стал видеть, что делается на поле.
«Красные» наступали и не успокоились, пока третий мяч не затрепыхался в сетке «Химика».
Опять летали над стадионом кепки и голуби. Игра еще продолжалась, но люди пошли со стадиона.
— Айда! — потянул меня Вава.
— Так ведь еще минут десять играть.
— Все равно наши выиграли.
Толпа уже повалила валом.
— Не могут, — хихикал дед-сморчок, семенивший впереди нас. — Против наших не могут! Больно культурные.
— У них Дурного нет! — хлопнул деда по плечу какой-то парень.
— Ты не очень-то! — взъерепенился старик. — Свою мамку шлепай.
— Да ты чего? — удивился парень. — Я ж о футболе.
— А хоть и о футболе! Соображать надо. С пожилым человеком разговариваешь.
И мне вдруг стало стыдно, я весь матч поглядывал на деда, как на ровню себе. Да чего там на ровню — как на шута горохового.
Глава третья
Сердце мое стучит, как у американца, который добыл миллион. Я, не замеченный прохожими, можно сказать, посреди города нырнул в лопухи и сижу один-одинешенек.
Здравствуй, царство мое зеленое!
Я не произношу этих слов, но каждая моя жилочка дает знать травам и всему населению нижнего этажа земли: «Вот я и вернулся».
Верно ведь! Новая моя городская жизнь так закрутила, что я забыл о друзьях своих, да так накрепко, что и не вспомнил о них ни разу.
Я сижу на дне пересохшей за лето сточной канавы. Изумрудный мох с робкой лаской пробивается островками на черном скосе.
Красные солдатики в выцветших мундирах облепили сгнивший кусок доски.
Зеленая муха греется на лопушином листе. Прилетела пчела. Повисла над желтой сурепкой, но не садится почему-то. Раздумалась.
Громко разговаривая, прошли женщины по дороге. Я затаился, а когда опять стало можно жить, то увидал: пчела все еще танцует над сурепкой. Солдатики замерли на обломке гнилой доски. Уцепившись бесчисленными присосками за стебель, бледно-зеленая гусеница изогнулась, ломается, как после дурного долгого сна.
И вдруг мне словно ужа за шиворот сунули. Я увидал: пчела — это пчела, солдатики — это солдатики, гусеница — это гусеница, и вокруг меня не царство, а лопухи.
Мысли мои отчаянно заметались, а сердце притаилось. Оно словно бы отошло в сторонку… от меня самого.
Я поднялся на ноги, ошеломленный, выпрыгнул из канавы, пошел прочь, не оглядываясь, туда, к большим домам.
— Ты оглох?!
Я вздрогнул: возле ворот нашего дома сидели на траве ребята. Смирнов махал мне рукой.
— Чего?
— Завтра с «шариками» играем. Ихний вожатый приходил.
Я перешел улицу, сел с ребятами. Я шел к ним, а они почему-то пришли ко мне.
— Постоишь в воротах? — спросил меня Вава.