Кто-то открывает люк. Я сползаю по лестнице.

— Скорее, ты! — шипит на меня старик в розовой тенниске.

На меня никто не обращает внимания, и это очень хорошо. Я прохожу в калитку, мимо людей, ожидающих очереди покататься на карусели. Бреду напрямик, мимо дорожек, к густому кустарнику, валюсь в траву. Хоть бы вырвало! Так нет. Меня корежит, крутит. Мне нет спасения от самого себя.

— Но ведь это же все кончится когда-нибудь!

Цепляясь за траву, пытаюсь встать и встаю. Полдень, а словно бы сумерки. Делаю несколько шагов. Ноги идут. Что же я буду лежать, когда мне и лежа так же скверно, как и стоя!

Иду, перехватываясь руками за садовую решетку. Останавливаюсь в испуге. Впереди — главная улица города. Главная улица — это как новый костюм, который нужно беречь.

«Я перебегу улицу и пойду задворками», — успокаиваю себя.

Навстречу мне идут люди. Шагаю как ни в чем не бывало.

Наконец родные задворки. Сажусь на землю. Земля кружит вокруг меня. Запрокидываю голову — небо плывет вокруг меня. Неужто я так нужен этой огромной земле и этому бесконечному небу?

Я боялся, что дома меня примут за больного, станут спрашивать, где был, что натворил, а если стошнит, «скорую помощь» вызовут.

Подкрался к воротам, перебежал двор, юркнул в открытую дверь сарая. Отдышался, осмотрелся — и на сеновал. Охапка прошлогоднего сена пропылилась, потеряла цвет и запах, но я лег на нее и заснул.

Мне приснился наш переезд.

Будто опять сижу я в кузове полуторки, успокаиваю корову. Мы едем по Москве, которую я никогда еще не видал, а теперь и не глядел бы на нее. Я чуть жив от стыда. Приехать в Москву с коровой! Борта у полуторки низкие, и впервые я жалею, что на голове у меня гордость моя — пилотка. Была бы кепка, хоть бы глаза спрятал. Как же я ненавижу любимую нашу Красавку, носившую нам из лесу молочные реки! Как же я желал, чтоб у нее подломились ноги и рухнула бы она в кузов!

Москва гудела, гремела, заходилась счастливым пиликаньем автомобилей. Сверкали окна, полыхали голубым и розовым провода под дугами трамваев. Трамваи трезвонили, и наша Красавка от страха заливала кузов жидким пометом.

Ладно бы, коли м'yка моя длилась мгновение! Москва была огромная. Мы ехали и ехали по улицам и площадям. Я сидел в кузове, сжавшись в комок от позора, и одно только небо снизошло к моим страданиям. Стало темнеть.

Машина ныряла по переулкам и вдруг выехала на простор.

В сумеречном небе, как живые, для всех и для меня тоже горели рубиновые звезды Кремля. Я даже о Красавке забыл. Вот он — Кремль. Кирпичные зубцы Кремлевской стены, кирпичные стены и башни, темная зелень кремлевских садов, купола кремлевских соборов. Я видел самое главное, что есть у нас в России. Знал: буду жить и умру во славу этого святого места русских людей, ради крепости этих стен, потому что от них вся наша сила и крепость и моя сила и крепость. Упади в тот миг искорка с кремлевской звезды, я, наверное, вспыхнул бы и сгорел, не испытав боли, а испытав один звенящий восторг.

Мы потом еще долго ехали по Москве. Я гладил морду Красавке и говорил ей ласково и виновато, мучаясь своим отступничеством: «Вон как звезды-то нам просияли! Рубиновые, кремлевские!»

Я знал: слова эти не пустой звук. Они о моей судьбе, о всей моей будущей жизни.

«Так тому и быть, — сказал я себе и Красавке. — Все так и сбудется».

Чему быть, что должно сбыться?

И поставил условие: сбудется, если опять, теперь же вот, увижу хоть одну кремлевскую звездочку. И увидал! Алая на темно-синем, встала звезда в проеме высоченных домов.

Я проехал через Москву в коротком сне и, пробудившись, долго сидел ошеломленный.

Такие сны неспроста снятся.

И тут я вспомнил о семье красного командира, над которой взял шефство. Я спрыгнул с сеновала на кучу сухого навоза возле бузины.

Дома я повертелся, покрутился. Улучил минуту, отлил в консервную банку белил — мама собиралась красить двери, — спрятал банку и кисть в сенцах.

Вечером я опять выпросился постоять в очереди, очередь занял, подождал, пока за мной займут, и потихоньку испарился.

Шел к дому красного командира переулками. Было совсем уже темно. На улицах ни души.

Метровыми буквами над окнами подвала я вывел надпись: «Здесь живет семья красного командира». На последнее слово белил стало не хватать и, как я ни скреб дно банки, на две последние буквы не хватило. Пришлось искать кирпич. Я успел нацарапать букву «р».

В окошко снизу сильно застучали, и старческий женский голос проскрипел на весь город:

— Кто безобразничает? Немедленно прекратите или я позову милицию!