Вот каков тому шестьдесят лет назад был дом моей бабушки. От него веяло далекой стариной даже в то время. Каким бы антиком показался он в восьмидесятых годах нашего столетия, если бы каким-либо чудом можно было воссоздать его. Кто удостоил или удостоит прочтением первый том моего романа «Записки Сергея Чалыгина», тот заметит, как я много был обязан дому моей бабушки [27] .

Описывая нашу квартиру, я упомянул, что одну из семи комнат занимала моя бабушка с отцовской стороны, Жозефина Иосифовна, или Осиповна, как ее некоторые называли. Это была замечательная старуха по своим оригинальным взглядам, обычаям и привычкам.

Одевалась она по той старинной моде, которой следовала, вероятно, в дни своей молодости, т. е. времен Павла I; по крайней мере, ее костюм близко подходил к тому, в котором обыкновенно изображают императрицу Марию Феодоровну. Дома она носила на голове чепчик, всегда белый, с кружевными гофрированными оборками. Под чепчик она подвязывала на висках пеньковые букли. Ее шею окаймлял широкий белый гофрированный воротник. Шляпу носила с высокой тульей и с широкими полями, в виде отверстия большого тромбона. Зимою на улицу надевала ватный салоп, непременно черный, атласный, а летом – накидку или пальто (не знаю, как это назвать) со многими воротниками. В руках всегда имела большой зонтик, служивший не столько для прикрытия от солнца или дождя, сколько ради опоры ее старческим ногам. Несмотря на этот странный костюм, она, при своем высоком росте, хорошем сложении и умении себя держать с большим достоинством, производила очень приятное впечатление, как красивая старуха. У меня висит до сих пор ее поясной портрет, писанный масляными красками художником Говениусом, на котором она изображена сидящею в своем вольтеровском кресле, с красной суконной обивкой, и, глядя иногда на этот портрет, я, без всякого родственного пристрастия, нахожу, что она была очень симпатичной и представительной старухой. Бабушка была родом венгерка и еще в молодости приехала с мужем в Россию. По-русски она говорила совершенно правильно и свободно, так же как по-французски и по-немецки, и вообще была хорошо образована. Она принадлежала к числу очень немногих женщин, у которых не существует никаких примет, предрассудков, суеверий и всякого тому подобного хлама. В этом отношении она далеко превосходила мою мать, Елизавету Алексеевну, урожденную Захарову, которая, несмотря на воспитание, полученное в Смольном монастыре, верила приметам, гадалкам и всяким другим чудесам. Они часто спорили по этому поводу между собою, причем бабушка никогда не выходила из себя, говорила спокойно, но и толково, а мать моя, обладавшая очень пылким темпераментом, горячилась, возвышала голос, перебивала и торопилась забрасывать не доказательствами, а только примерами. Впрочем, споры между ними часто возникали и по всяким другим поводам, иногда совершенно ничтожным, и я приписываю это главнейшим образом разности темпераментов обеих женщин: бабушка жила больше рассудком, а моя мать – сердцем; бабушка все делала спокойно, обдуманно, рассудительно, а моя мать всегда поступала быстро, по первому впечатлению, и упорно держалась его во что бы то ни стало.

Но, несмотря на эти споры, возникавшие по всякому поводу почти ежедневно, я не помню между ними ни одной ссоры. Они обе были очень добры, так сказать, отходчивы, не злопамятны и любили друг друга. Бабушка относилась к матери снисходительно, прощая ей некоторые недостатки, а мать питала к бабушке самую почтительную любовь и предупреждала все ее малейшие желания.

В течение всей своей жизни я не встречал человека более самостоятельного во всех своих убеждениях и действиях, как моя бабушка. Она делала только то, что сама признавала разумным или нужным, и решительно не обращала никакого внимания на то, что скажет свет. Так, например, она никогда и ни к кому из наших знакомых не ходила, делая исключение только для семейства одного доктора Пфейфера, о котором я должен поэтому сказать несколько слов. Сам доктор, Антон Антонович Пфейфер, был честный и добродушный старик, очень похож на портреты Крылова (разумеется, баснописца, а не драматурга), только гораздо красивее. Львиная грива серебряных волос на голове и черные, нависшие над глазами, брови, придавали его старческой наружности очень эффектный вид. Он был всегда нашим семейным доктором, избегал употребления лекарств вообще, допуская только домашние средства, преимущественно наружные (горчичники, компрессы, натиранья и т. п.), и вообще был глубоко убежденный гигиенист, что в те времена было большою редкостью. Жена его была женщина очень умная и хорошо образованная, но отличалась чрезвычайно резкими манерами и звонким голосом. Я до сих пор как бы слышу, когда, приходя к нам, она еще в коридоре выкрикивала свое приветствие бабушке:

– Bonjour, grand'maman! Comment sa va?

А прислуга острила по этому случаю: «Кума сова пришла».

У них была одна дочь, Екатерина Антоновна, и три сына, из которых младший, Антон, был моим большим приятелем.

Все это семейство держало себя в Гатчине как-то особняком и, подобно моей бабушке, совершенно самостоятельно, не подчиняясь общепринятым обычаям. Довольно сказать, что Екатерина Антоновна, будучи замечательной красавицей, никогда не следовала текущим модам, одевалась всегда очень просто, не ездила по балам и не только сама не искала женихов, подобно всем другим барышням, но упорно отказывала всем претендентам на свою руку, хотя между ними были многие, в особенности из числа офицеров кирасирского полка, представлявшие во всех отношениях блестящие партии. Она так и осталась навсегда старой девой, но и под старость лет сохранила свою красоту, свежий розовый цвет лица, округленность форм, веселый характер и светлый ум. По смерти родителей она жила с своим братом Антоном, служившим в гусарах, и также старым холостяком.

Вот это-то семейство было единственным в Гатчине, которое моя бабушка удостаивала иногда своими посещениями, вероятно, вследствие сходства понятий и взглядов на жизнь и людей. Старик Пфейфер всегда подшучивал над бабушкой.

– Вы еще ходите? – спросит он, бывало, ее, когда она во время прогулки зайдет к ним посидеть.

– Как видите, хожу, – ответит бабушка.

– Ну, значит, я еще могу даже танцевать, – продолжает шутить старик.

– Полно хвастаться, – возразит бабушка, – ведь вы гораздо старше меня.

– Никогда не был старше, Жозефина Осиповна, Бог с вами! Я не могу даже умереть раньше вас. Спросите хоть жену. Недавно как-то мне сделалось очень скверно, жена испугалась, а я ей и говорю: не бойся ничего, Жозефина Осиповна еще жива, значит, и я не умру теперь.

Иногда Пфейфер скажет бабушке:

– Устал я жить; пора бы и на покой нам с вами.

– Да кто же вам мешает? Ложитесь и умирайте, – сердито ответит бабушка.

– Не могу, Жозефина Осиповна. Как же на том свете я один буду без вас? Как ни тяжело, а надо здесь подождать вас. Когда оба старика уже не могли выходить и видеться, они постоянно осведомлялись друг о друге и пересылались поклонами. Шутливое желание Пфейфера сбылось: бабушка моя умерла раньше его. Но ее смерть скрывали от него и продолжали передавать ему поклоны от бабушки.

Другой приятель бабушки был, странно сказать, один сумасшедший, по фамилии Рейнбот. Этот несчастный жил на пенсии у одного часового мастера Винтера, вместе с другим сумасшедшим, Эйлером. Эйлер был мрачный и сердитый меланхолик, а Рейнбот – тихий и безвредный философ, иногда рассуждавший даже здраво. Видно было, что он получил хорошее образование и жил в порядочном обществе, так как даже в сумасшествии любил одеваться чисто и по возможности щегольски и сохранял очень изящные манеры. Странные отношения связывали этих двух несчастных: они постоянно ссорились и жаловались друг на друга всем, кого встречали, а между тем один без другого скучали и беспокоились. Эйлер относился к Рейн-боту гордо и даже презрительно, а между тем ни за что не садился обедать, если при этом не было Рейнбота. Точно так же Рейнбот жаловался всем, что Эйлер злой и глупый старик, который даже кусается, а между тем, предполагая, что Эйлер стеклянный и при падении может разбиться, постоянно ходил за ним, чтобы в случае падения поддержать. Этот-то Рейнбот каждый четверг неизменно приходил к бабушке пить кофе с сладкими тортами, которые очень любил. Бабушка с ним разговаривала как бы с человеком в здравом уме. Если, бывало, Рейнбот заврется и скажет что-нибудь несообразное, бабушка совершенно спокойно остановит его, направит или переменит предмет разговора. Наконец, третья приятельница бабушки была простая нищая, салопница Марфа, побиравшаяся по миру, небольшого роста, толстенькая старушонка, с мешком за плечами и с клюкою в руке. Как Рейнбот являлся к бабушке по четвергам, так эта нищая обязательно являлась по воскресеньям, тотчас по окончании обедни. Для нее подавался хороший завтрак и варился кофе. Сложив котомку и сняв верхнее платье в кухне, Марфа отправлялась в комнату бабушки и просиживала у нее, за завтраком и кофе, часа по два и по три. О чем они там беседовали, я не знаю, так как никогда не интересовался этим. При уходе Марфа получала три копейки, никогда не больше, не меньше.

Бабушка была католичка, так же как и отец мой. В Гатчине существует лютеранская кирка, но католического костела нет. Поэтому для католиков устроена была небольшая капелла в частном доме, в которой служба совершалась раз в две недели ксендзом или патером, приезжавшим для этого из Царского Села. В мое время постоянно приезжал доминиканец, патер Сикорский, худощавый, небольшого роста человек, довольно веселый и остроумный. Он всегда приезжал в дилижансе в субботу, вечером, и на ночлег останавливался у нас. Я любил его приезды; мне нравилась его одежда, вся из белого кашемира, и его остроумная, пересыпанная шутками и анекдотами, беседа.