— Да пошли вы со своей богадельней! — ругнулся мужик.

«Не нужен я ей! Если бы пришелся по душе, не стала бы раздумывать. Не осторожничала б. Решилась бы враз, как в воду сиганула. А тут… И отказать впрямую боязно. Что как уйду, не подмогнув? И согласиться не схотела. Эх, бабы! Все у вас па выгоде, все отмерено и обсчитано. Потому и в жизни — тлеете, но не горите. Нет в вас огня. Только дым, вонь и слезы. Состаритесь — в пепел рассыплетесь. И ни проку, ни памяти про вас…»

Открыв дверь, вошел в комнату. На столе записку увидел: «Отец! Я был, но не застал тебя. Где искать — не знал. Никто не подсказал, куда ты делся. Мне очень нужно поговорить с тобой. Приедь! Я жду тебя. Егор».

«Сыскался! Чего ж раньше не навещал, когда я со свиньями из одного корыта комбикорм жрал? Не то на курево, на хлеб не имел ни копейки! Кто из вас про меня вспомнил в то время? Жировали детки! Забыли, что я еще живой! Слишком хорошо росли, безотказно. Не зная своего горя, моего не почуяли! Не вступились, когда Настя полуживого за порог выбросила. Нынче жареный петух жопу исклевал. Враз в мозгах просветлело и память объявилась. А когда я тут на опилках спал, считай, полгода?! К полу одежа примерзала! Кто согрел? Кто хоть кружку кипятка подал, чтоб душа оттаяла и не вылетела вон? Когда я не мывшись жил? Исподнего на смену не было! Ты даже с Женькой не передал мне ничего! Теперь понадобился… Сам заявился… Неспроста! Да только отморозило мою душу. Все уразумел. И ты как мать. В нее удался. И те… такие же. Коль так, зачем поеду? Будет мне в дураках маяться. Устал. Не всякая родня родной становится. Вам надо, вы и приезжайте. Мне все без нужды нынче!» — отбросил записку на подоконник.

«Приедь!» — всхлипнуло внутри глубоко и тяжко сердце человеческое. Как ждал он этого тогда… Даже слышались ему голоса детей, зовущих его. Он выскакивал во двор. Но там пусто. Никого. Это поросенок вскрикнул во сне. Голоса всех детей чем–то похожи.

Однажды, уже на третьем месяце, заметил сменщик, что Кузьма ест комбикорм. Кончился заначник. Просить в долг не приходилось. Не умел.

Сменщик молча предложил свои харчи. Кузьма отказался. Не из гордыни. Боялся стать должником даже в малом. Уговоры не помогли. Кузьма выскочил наружу, не пожелав продолжить разговор.

Вот и теперь торопится на смену. Три дня. Как они пройдут? Складывает в пакет харчи.

Все шло спокойно. Кузьма уже к концу третьего дня решил, что в эти выходные, помывшись в бане, завалится спать на трое суток. И никуда не пойдет и не поедет. Но вдруг услышал шаги за спиной. Оглянулся.

Женька, увидев Кузьму, бросился к нему со всех ног.

— Дедуль! Ты почему не приехал к нам, ведь папка тебя звал?

— Не всякий голос нынче слышу. Да и ему было ведомо, что выброшенные из дому больше не вертаются. Я в ем ничего не позабыл. А и Егор, когда я звал его, не докричался. Не услышал. А нынче я оглох…

— Бабка плоха совсем. Папка говорит, что умирает. Тебя зовет.

— Кто? Настасья?

Женька кивнул головой.

— На что я ей? Да и она… Отболело. Не хочу видеть. Так и передай. Мол, отворотило душу. Насовсем. И не ворочусь!

— А ко мне?

— Сам наведаешь, коль сердце потянет. Но туда я ни ногой. Ни живой, ни мертвый.

— Я думал, ты добрый. Всем пацанам тобой хвалился. Говорил, что лучше тебя во всем свете нет. А ты злой, как собака! Почти с мертвой бабкой помириться не хочешь.

Она парализована. На кого злишься? Ее уже все простили. Ты один остался.

— Ей теперь уж все равно. Коль суждено уйти, не задержится. А и простить не могу. Ни живую, ни мертвую. Не хочу видеть никого! А ее, как лихо, как беду самую черную, знать не желаю!

— Папка много раз хотел приехать к тебе. Но бабка… От нее не отойти и не оставить. Не порваться же ему на части! Она сама пить не умеет. Даже ссыт в постель. Я тоже на нее обижался. Тогда она здоровой была. Теперь не могу. Жалко. Какая ни плохая, а своя. Если все ее бросим, чем мы лучше? Такие же! И ты… А я любил тебя! — пошел к двери торопливо, не оглядываясь.

«Вот шкет! Врубил по самым что ни на есть и смылся. Всю душу забрызгал! Отчитал, высрамил как хотел! Всех выгородил. А меня словно в отхожку мордой натыкал. Еще я за это должен спасибо ему сказать!» — злился Кузьма.

Но когда первая волна ярости схлынула, он всерьез задумался над услышанным.

«Выходит, ей зло не сошло даром. С кем нынче счеты сводить? Коль верно все, что сказал Женька, дни Настасьи сочтены. Не на кого обижаться. Только на себя, за все! За то, что жил слепцом! Простившись с ней, прощусь и с дурью…» И вздумал поехать к своим сразу после смены.

— Я знал, что ты приедешь. Ждал тебя. Нашим ничего не сказал, о чем с тобой говорили, — встретил Женька во дворе. Открыв дверь в дом, крикнул звонко: — Папка! Дедуля приехал!

Егор вышел навстречу похудевший, усталый. Кузьма приметил густую седину, морщины, прорезавшие лоб сына, сутулые плечи.

— Заходи, — позвал за собой. Едва присев, заговорил глухо: — Женька сказал тебе все. Мать неизлечима. Сходи к ней. Постарайся сдержать упреки. Это будет жестоко с твоей стороны. Как бы ты ни был прав, сейчас не то время.