— Пошли ужинать. Заодно и пообедаем, — позвала улыбаясь.

Кузьма оглядел диван. И, прихватив все три стула, вошел в избу.

— О! Уже подчинил? — изумилась баба. — Время даром не терял. Ну, спасибо! — обвила руками шею. Кузьма заметил шальные огоньки в ее глазах, загоревшиеся мигом.

«Дразнит или впрямь решилась?» — обнял бабу, подставил лицо.

Та в глаза заглянула удивленно.

«Иль заимел другую? Что ж так изменился?» — спросила взглядом.

«С чего б пришел?» — ответили глаза Кузьмы.

«Что ж не горишь, как прежде?»

«Хочу, чтоб ты оттаяла… Ведь вон опять же в щеку чмокаешь…»

Шурка рассмеялась тихо, вкрадчиво. Робко прильнула к губам Кузьмы, словно примерилась.

— Шурка, а ведь мы стареем! Сколько в пацанву играть можно, когда и хочется, и колется, и мамка не велит. Мы не вечные… Чего дразнишь?

— Не спеши. Все успеется, — обронила тихо и, выскользнув из мужичьих рук, пошла переодеться. — Ты не жди. Ешь. Я мигом, — ушла в спальню.

Кузьма хотел пойти за ней, но что–то удержало.

Баба вскоре вышла на кухню:

— Ну, как ты живешь? Яков говорил, что в стардоме все бабы по тебе страдают. Даже хорохорятся нынче. От тех, кто вовсе дряхлый, до тех, кто с одиночества в стардом ушел. То верно?

— Якову видней, — ответил уклончиво.

— Ну не сидишь же ты один! Вон сколько времени меня не навещал! — глянула озорно.

— А ты звала?

— Да сколько раз с Яковом передавала. Разве не сказал он? — удивилась Шурка.

— Говорил, — соврал Кузьма.

— Чего ж не приходил?

— А нужен ли я тебе? — оглядел плечи, грудь Шурки, так что баба чуть не носом в тарелку влезла. — Чего ж молчишь? Зачем звала?

— Но почему ты не приходил?

— Со мной был внук. Не мог же я с ним к тебе прийти, когда промеж нами ничего нет. Кто мы друг другу?

— Вот как? Значит, никто?

— Зачем звала? — перебил бабу.

— Нужно было…

— А теперь? Нужда отпала?

— Кузьма, не надо так! Не отшибай сам от себя, — глянула с мольбой.

— Звала, знать, ждала! — встал из–за стола. И, подойдя к Шурке, убиравшей со стола, повернул ее к себе. — Шурка ты моя! Зазноба нежданная. Сколько раз приказывал себе забыть тебя! Но почему не получается? И стоишь перед глазами моими повсюду! То радостью, то наказаньем. То смеешься и зовешь, то гонишь и бранишь. Как быть? Как понять тебя? Ну скажи мне, где ты всамделишная?

Баба загадочно усмехнулась:

— Сам пойми…

— Сколько мы знаем друг дружку? А ты все загадками! Почему не можешь в открытую, прямо сказать и ответить? Во мне иль в себе сомневаешься?

— Ожглась я, Кузьма! А ведь любила! И верила больше, чем себе! Думала, в озеро теплое бросилась, а попала в прорубь. Душу до сих пор морозит от памяти. И болит сердце…

У Кузьмы при этих словах весь пыл угас.

— Раз болит сердце, значит, любишь его, — отошел от бабы, присел к окну. — Вот и починил я всю твою мебель. Теперь уж ни ждать, ни звать не станешь. А и приходить мне ни к чему, — сказал тихо, словно самому себе.

— Насильно никого не докличешься. Не затащишь в избу. Разве только с лопатой… Но я сгорела, Кузьма. Теперь всего боюсь и никому не верю. Даже себе…

— Что ж, майся, как можешь. Ты не первая, кто на снег ровно на кипяток дует. У нас таких — полный стардом! Сколько тебе еще отпущено? Хорошее сиротство хуже плохого замужества! Одиночество — самое горькое горе. Не минет пяти зим, как опомнишься. Рада будешь сыскать, да заметет снегом следы мои и душу. Уже и сам не ворочусь…

Вернувшись к себе, Кузьма удивился.

«Что за наважденье?» — изумился он.

На столе цветы в банке. В комнате все прибрано. Постель по ниточке застлана. Даже полы помыты. Все ложки, тарелки, кружки сверкают чистотой. Стекла в окнах, двери, стол и табуретки отмыты до идеального. На столе, под чистым полотенцем, его обед стоит.

«Кто тут побывал? Кто похозяйничал?» — терялся в догадках человек, перебирая в памяти всех, кто мог бы вот так осмелиться.

Но нет, ни одна из тех, что были благосклонны хотя бы на словах, не решилась бы вот так открыто прийти и позаботиться о нем.

«А может, Ольга была? — подумал о дочери и тут же себя осек: — Ну да! С казенным обедом заявилась бы. Уж если б она, так хоть записку оставила б. Мол, вот я какая! Тут же — молча! Без подписи и намека. Но смелая. Кто ж такая? — чесал затылок. — Тьфу, дурак, зашелся! Ну почему враз об озорстве? А может, какая–нибудь сжалилась и надо мной? За починенную койку вот так благодарит. Теперь ее обомшелые бока не болят! Хотя… Старухе так не управиться. Пороху не хватит. Они все до единой — неряхи и грязнули. Куда им такой порядок навести? Тут не плесень, баба управлялась. Но какая?» — пытался понять Кузьма.