Чтобы после этого и русское военное братство воевавших в Чечне, и чеченская сторона задумались над тем, кто и зачем играет в эту игру. Почему вдруг те, кто когда-то играл на чеченском поле с соответствующими пагубными результатами для чеченцев, теперь играют на русском поле, видимо, желая получить те же самые результаты?

Так вот, суть заключается, с моей точки зрения, в том, что либо все-таки удастся пробудить какие-то здоровые рефлексы у части правящего класса… И тогда можно будет разрешать как крупные ситуации, связанные с внешними вызовами, так и мелкие ситуации, связанные с эксцессами вроде вышеописанного. При том, что это мелочи из разряда тех, чеховских, «убивающих». Страна может погибнуть из-за этих мелочей.

Итак, либо надо пробудить какое-то чувство в части правящего класса, потому что другая часть безнадежна, а возможно, и злокозненна… Либо нужно рассчитывать действительно на гражданское общество. И, скорее всего, рассчитывать надо на него.

Тогда — комиссии по компромиссам. Тогда — прямой диалог сторон. Тогда — независимые гражданские расследования. Тогда — постоянная способность держать все это в поле общественного внимания (и именно общественного внимания) и гасить тупую истерику. Потому что за всеми этими арабесками маячит не «чеченский враг», а совсем другой. И гораздо более серьезный.

Так вот, теперь к вопросу об этом маячащем за спиной другом, его игре, общей ситуации. Потому что вызовы и ответы, которые я рассмотрел в этой части данного выпуска, конечно, меркнут перед общей проблематикой, требующей от нас еще более серьезных ответов. Как говорил когда-то, по-моему, Анри Барбюс, история сейчас выкликает каждого из нас по имени.

Так вот, каждого из нас она выкликает. До тех пор, пока будут продолжаться все те тенденции, которые продолжаются, мы не удержим Кавказ. Тенденции надо менять. Терпеть, не дать всему этому разорваться до конца, не дать погибнуть матери, не дать разорвать на части ребенка и одновременно понимать, что эти тенденции с жизнью несовместимы.

Кавказ и Россия, а точнее Кавказ и Москва, на долгое время никакого позитивного консенсуса не сохранят. Ибо Москва идет в одну сторону, и достаточно чудовищно, а Кавказ в другую, причем не менее чудовищно. Значит, вопрос о том, чтобы они шли на сближение, а не на расхождение, — это вопрос полного изменения движения страны.

И опять-таки это либо дело части правящего класса, если он образумится, либо дело гражданского общества. Того самого катакомбного общества, которое сможет как бы отстраниться от этой скверны. Но для того чтобы гражданское общество и сформировалось, и мобилизовалось… Точнее, наверное, надо было бы назвать это общество «катакомбным», потому что «гражданское» в строгом смысле слова замещено у нас криминалитетом, и это можно доказать… Так вот, для того чтобы это вот катакомбное общество, этот контррегрессивный субъект, как мы говорим, сформировался и отмобилизовался, нужно, чтобы человек увидел ситуацию.

Если бы сегодня все люди поняли, что они находятся на войне, всё сформировалось бы очень быстро. Как это всегда очень быстро формируется в русском обществе, если речь идет действительно о войне. Все быстро стряхивают с себя эту расслабуху и начинают воевать. Но в том-то и беда, что в 1941 году враг пришел зримо и потом очень явными и грубыми способами стал доказывать, что он враг абсолютный, несовместимый с жизнью. И тогда русский воинский дух, советский воинский дух мобилизовались. Полностью. Не сразу. У нас не умеют мобилизовываться сразу. Но неплохо мобилизовались даже на начальном этапе, а потом мы мобилизовались так, что мама не горюй. И ситуация была разрешена. Страна была спасена, и мир тоже.

Сейчас никто не видит наступающего врага. Враг движется в тишине и под такими дымовыми завесами, что глаза его не различают. Говорят, что есть просто фронт, а есть невидимый фронт. Так вот это совсем невидимый фронт. Вся трудность нынешней ситуации заключается в том, что это совсем невидимый фронт. И для того чтобы этот фронт увидели, чтобы он стал видимым и чтобы врага увидели по-настоящему, нужна аналитическая, мировоззренческая оптика.

Нужно сформировать достаточно большое — я бы сказал, очень большое, колоссальное — число политически образованных, патриотичных людей. Так, чтобы это образование было достаточно когерентно. И это тоже задача гражданского общества (или катакомбного), никто не будет решать за нас эту задачу.

Мне это напоминает радиационное излучение. Стоит человек, у которого нет ни радиометра, ни чего-то другого. Ему говорят: «Ты же в смертельной опасности!» Он отвечает: «В какой опасности? Солнце светит, взрывов нет, деревья не ломаются. Какая опасность, в чем дело?» Через какое-то время человек заболевает и умирает. И если врачи ему не расскажут, что с ним происходит, он так и не поймет.

Сейчас происходит что-то в этом же духе. Очень трудно мобилизовать людей на противодействие тому, чего они действительно не могут понять, потому что этого не видят. Наше общество колеблется между паникой и героизмом. Вообще, в критических ситуациях очень легко шарахнуться из одного в другое. Я видел бывших спецназовцев, которые сначала кричали: «Это омерзительная страна, „Рашка“! Мы никому не нужны! Как мы здесь будем жить? Скорее! — куда-нибудь в Испанию, во Францию, в маленькие домики, Монтенегро, только бы отсюда, только бы не видеть этой пакости!» — и так далее.

Потом была передача по Ливии, я там что-то сказал про Каддафи и про то, что отсутствие его поддержки нашей страной есть грубая политическая ошибка. И те же спецназовцы уже на следующий день говорят: «Так! Значит, едем туда: бабки собираем, оружие транспортируем (не помню) через Тунис, начинаем хотя бы там воевать!»

Такое шараханье от паники к героизму — это, вообще, свойство неустойчивых систем. На самом деле, между паникой и героизмом один шаг. Паника очень легко превращается в героизм в случае, если люди вдруг видят врага и понимают, что задачи такие-то и такие-то. Страшно то, что непонятно.