Мне искренне хотелось бы обсуждать только высокую проблематику — Гегеля, Маркса, Вебера, Фромма — и двигаться вперед именно в этом направлении. Потому что я действительно считаю, что это, казалось бы, совсем абстрактное направление, на самом деле, очень важно. Только оно и является не абстрактным, а конкретным, практическим. Все наши практические рассуждения ничего не меняют в жизни. Мы можем на что-то посетовать, по какому-то поводу негодовать, что-то даже чуть глубже понять, но жизни это не изменит.

Однако есть еще некая проблематика, которая является и не теоретической, абстрактной, и не данью злобе дня. Эта другая проблематика — экзистенциальная. Это проблематика идущей сейчас войны. В связи с чем мне придется какую-то часть передачи посвятить статье Александра Минкина «Не играй в наперстки». [7]

Отнюдь не потому, что там обильно и неаппетитно упоминается ваш покорный слуга (это, наверное, тысячная статья на моей памяти, в которой разные граждане упражняются по моему поводу в нецензурных выражениях). А потому, что она является страшно важной с принципиальной, стратегической, экзистенциальной и какой хотите еще точки зрения. И я попытаюсь это доказать.

Я попытаюсь доказать, что мы находимся на определенном перепутье, в определенный поворотный момент. И что сейчас наши противники быстро-быстро пытаются перегруппироваться и выработать новую идеологию, новую философию, новую нравственность, если хотите, — для того, чтобы перейти к беспощадной борьбе. Потому что они понимают, что в противном случае они все проигрывают окончательно.

Так вот, статья Минкина как раз из этого разряда. Совершенно неважно, понимает ли это сам автор, но речь идет именно об этом. Это такой манифест определенных сил, и его надо внимательно читать, продираясь сквозь неаппетитные выражения, нецензурщину, хамство и все остальное, потому что это не главное. А главное — совсем другое.

Минкин пишет:

«Общество бурно обсуждает какую-то дерьмовую телевизионную игру. Два участника: Сванидзе и Кургинян. Ни разу передачу не видел, не знаю даже, на каком канале ее показывают. Зато слышал, как по радио обсуждали, и в газетах натыкался.

Всюду одно и то же: зачем Сванидзе согласился, если он всякий раз с треском проигрывает телевизионное голосование, и почему он проигрывает».

В тексте присутствует очень важная вещь. Минкин, человек, хоть и не уравновешенный, но вполне не лишенный определенных специфических дарований, сознательно берет на вооружение формулу: «Ни разу передачу не видел, не знаю даже, на каком канале ее показывают. Зато…». И так далее.

И в конце говорит: «Передача — дерьмо. Не смотрел, а знаю».

Это скрытая цитата фразы, знакомой всем: «Я Пастернака не читал, но знаю, что он идеологически вреден…». Смысл той фразы, которую, как вы помните, демократы люто ненавидели, заключался в следующем. Пастернака не издавали. Поэтому сказать, что его читали, означало признаться в том, что читал самиздат. И диссиденты наши глумились по этому поводу: «Вот, не издали, а теперь хотят осуждать! А как это осуждать? Если читал самиздат — это статья уголовного кодекса. А с другой стороны, надо…»

Поэтому и говорилось: «Я не читал, но…». При этом такая формула, во-первых, считалась крайним признаком идиотизма. И, во-вторых, считалось, что произносящий такую формулу — цепной идеолог, «пес сталинизма», который рвет все в клочки, потому что властвует, потому что плевал на истину, потому что его не интересует ничто, кроме того, чтобы порвать горло противнику, порвать и растоптать. И властвовать, властвовать, властвовать…

Минкин таким способом цитирует в скрытом виде своих вчерашних сначала хозяев (потому что генезис Минкина абсолютно понятен), а потом противников, врагов… То бишь этих «лютых коммунистов», которые хотели только «властвовать, властвовать, властвовать и вцепляться в горло», — как говорили минкины потом уже, когда они освободились из-под власти этих своих хозяев, которым они лизали сапоги или ботинки с невероятным удовольствием.

Я лицезрел это в варианте Минкина в определенные годы, когда Минкин еще любил мой театр и когда он сочно живописал, что такое начальники, какие именно начальники и как он любит этих начальников. Тогда речь шла об очень мелких начальниках на уровне райкома комсомола и чуть выше.

Так вот, такого рода скрытое цитирование (когда человек говорит: «Я уподобляюсь тем, кого я уже описал как бесов. Я сам становлюсь бесом. Я сам становлюсь человеком, который рвет горло любому, кто посягнет на мою власть») — не случайно. Люди понимают, что они проигрывают, что почва уходит из-под ног, что исчерпана эпоха двадцатилетия, бесславная, потерявшая язык, не ищущая аргументов. Она кончена. Сказать нечего. Ты ведешь дискуссию, а на тебя смотрят и говорят: «Гад, гад, гад, гад, гад, гад, гад! Сволочь, сволочь, сволочь, сво…» И все. Потому что больше уже сказать нечего. Нельзя по сотому разу повторять заезженные клише. Нельзя еще и еще раз воспроизводить аргументы, которые потеряли всякую общественную значимость.

А, главное, сам-то ты каков? Ты-то что сделал? Тебе-то какой отведен исторический срок?

И ничего — кроме жалкого, постыдного поражения. Кроме того, что что-то там пригреб к себе ручонками — и кушаешь, кушаешь, кушаешь, лижешь, лижешь, лижешь, сосешь, сосешь, сосешь эту кость, уже обглоданную кость капитализма… Действуешь, как его маленькая-маленькая шавочка… И всё. И ничего нет. А завтра и это кончится. И что же будет? Боже мой!..

И тогда шавочка превращается вдруг в обезумевшего волка, который хочет уподобиться волку другой эпохи. И говорит: «Да-да, я уподобляюсь. Вот тот не читал, но знал, — и я не читаю, но знаю. Я раньше говорил, что тот — плохой. А теперь я сам хочу быть таким плохим, как тот».